Дом номер 9, напротив ломбарда – так писал Френин. Номеров на домах не было, зато ломбарда было целых два. Итале наугад заглянул в один из домов напротив первого ломбарда и в темном коридоре столкнулся с какой-то толстухой. В коридоре стоял густой звериный запах. Толстуха велела Итале подняться на второй этаж, и он стал послушно подниматься по лестнице, где кишели тощие, драные кошки, все как одна белые. На втором этаже он постучался, и дверь ему открыл сам Френин.
Знакомое широкое, чуть грубоватое лицо, родной голос, называвший его по имени, – Итале испытал пронзительную радость и облегчение. Они по-братски обнялись.
– Господи, как я рад снова видеть тебя, Дживан!
– Да ты входи, входи! – Френин старался вести себя более сдержанно. – Не то живо этих поганых кошек в квартиру напустишь. Ты почему же не написал, что приезжаешь?
– Я приехал на том же почтовом дилижансе, с которым собирался отослать письмо. Вчера вечером.
– А где ты остановился?
– У одного знакомого. Собственно, я с этим человеком в пути познакомился. Это барон Палюдескар.
– Так ты живешь на улице Рочес?! У брюквенного барона?!
– Ну, я не знал…
– Ничего себе! Хорошо же ты начинаешь!
– Да я понятия не имею об этой семье! А кто они такие? В дилижансе…
– Их имена можно встретить в каждой колонке светских новостей, которую, кстати, ведет Брелавай.
– Брелавай? – Поведение Френина начинало раздражать Итале: стал таким же всезнайкой, как и все здесь!
– Ну да, Брелавай публикуется в еженедельнике, посвященном жизни местного бомонда; он называет это издание «краснойскими сплетнями». У него есть деньги, любовница – наш Томас весьма преуспевает! – Френин сказал это довольно неприязненным тоном.
– А у тебя здесь просторно, – заметил Итале. Комната была действительно большая, хотя и с низким потолком; зато мебели практически никакой.
– У меня целых четыре таких комнаты! И невероятно дешево даже для Речного квартала. Но мне эта квартира явно великовата. В конце месяца я отсюда съезжаю. Нет-нет, на этот стул не садись – у него вечно спинка отваливается. Садись лучше вот сюда.
– А сам-то ты чем занимаешься?
– Всякой ерундой. Кое-что пишу для католического ежемесячного журнала; вычитываю гранки для издательства «Рочой». В общем, пока мне хватает. А у тебя какие планы?
– Прежде всего нужно найти работу.
– Работу? Для чего это?
Итале показалось – возможно, несправедливо, – что вопрос Френина прозвучал неискренне.
– А для чего люди работают?
– В зависимости от того, какие люди.
– У меня в кармане двадцать два крунера. Вот такой я!
Он чувствовал, что и сам говорит неискренно. Впрочем, признаваться, что ты нищий, всегда непросто. Он встал и, побродив по обшарпанной комнате, выглянул в окно.
– Окна-то не мешало бы вымыть, – заметил он.
– А из дома тебе денежек не подкинут?
– Нет.
Френин был сыном богатого купца из Солария и тоже привык всегда иметь достаточно денег на карманные расходы. С другой стороны, он, в отличие от Итале, вполне умел вести «денежные» разговоры и спокойно мог, например, сказать, есть у него деньги или нет; это умение давало ему теперь существенное преимущество перед Итале, который в чем-то ином всегда умудрялся быть лучшим, как Френин ни старался превзойти его.
– Насколько я понимаю, твой отец был далеко не в восторге от твоего отъезда?
– Да уж.
– Так, может, он за австрияков?
– Ничуть.
– Значит, скандал в благородном семействе?
– Это совершенно неважно, Дживан.
– Ладно. Что ж, на двадцать два крунера недели две прожить можно. А что ты умеешь делать?
– То же, что и ты! Откуда мне знать, какая работа подвернется? – ответил Итале сердито, и Френин, довольный тем, что разозлил его, тут же расстался с маской холодного превосходства и с улыбкой сказал:
– Да ладно тебе! Все нормально. Жилье искать будешь или решил поселиться у своей брюквенной королевы?
– Не знаю… вряд ли… я там просто вещи оставил… Но сам оставаться не хочу.
– Почему же? Они ведь с тебя денег не возьмут.
– Не могу я там… – Итале только руками замахал. – Не успеешь проснуться, как тебя одевают, обувают… за завтраком прислуживают.
– А как ведет себя за завтраком молодая баронесса?
– Не знаю. Очень вежливо. Да нет… – Итале снова махнул рукой, – мне там не место!
Френин ухмыльнулся.
– Ладно, переезжай ко мне, если хочешь. Здесь, конечно, не особняк на улице Рочес и не поместье в Валь Малафрене, зато платишь всего пятнадцать крунеров в квартал. Какое-то время можно пожить и вместе.
– Спасибо тебе большое, Дживан! – сказал Итале, искренне ему благодарный и словно не замечая его насмешливого тона, чем весьма удивил Френина и в то же время совершенно его обезоружил.
Френин так и не сумел установить между ними тот барьер превосходства, которого ему, человеку завистливому, так недоставало. Хотя на самом деле барьер этот существовал между ними постоянно, и «перепрыгнуть» его Френину было не под силу: этот барьер создавали беспечная храбрость и врожденное благородство Итале, который никогда и никому не позволил бы себя унизить, как, впрочем, никогда и никому не позволил бы унизить и никого из своих друзей; он был довольно вспыльчив, зато отходчив и впоследствии зла ни на кого не держал; его дружба была простой и прочной. Но Френин хотел от Итале чего-то большего; он и сам не знал, чего именно от него хочет. Что хорошего в простой дружбе? Ему всегда хотелось до конца понять душу Итале, с первого взгляда казавшегося человеком совершенно безыскусным; понять ее и переделать по своему вкусу, подчинить своей воле; только это ему не удавалось никогда! И, возможно, только ради этого, не желая расставаться с Итале, Френин и решился тогда предложить друзьям свой план переезда в Красной.
– А с Кошатницей мы все уладим, – говорил он между тем. – Это ведь она тебе внизу встретилась. Между прочим, она требует, чтобы ее называли «госпожа Роза». Слушай, Итале, я здесь уже два месяца, но не заметил пока ничего особенного. Никакой революционной деятельности.
Итале осторожно присел на стул; три колченогих стула и стол составляли всю обстановку просторной комнаты.
– Ну, какая-нибудь организация непременно должна существовать! – сказал он убежденно.
– Я ее пока не обнаружил.
– Но в кафе «Иллирика»…
– В «Иллирике» одни старики да третьесортные поэты! И полно австрийских шпионов.
– Существуют, наконец, тайные общества…
– Существовали. И перестали существовать уже много лет назад. Разве что общество «Друзья Конституции» еще держится; на востоке в него вступило немало бывших военных, особенно в Кесене и Совене. Но только не здесь! Здесь вообще ничего нет. Если не считать «Амиктийи».
– Ну что ж, тогда все зависит от нас самих! Издательская деятельность… и все прочее, о чем мы говорили в Соларии.
– А толку-то? Издавать литературный ежемесячный журнал…
– Слушай, кто, в конце концов, выиграл пари насчет написанного пером?
– А кого посадили под домашний арест?
– Между прочим, революция 1789 года вспыхнула не случайно и отнюдь не в душах народных. Именно писатели…
– Ну хорошо, но у нас тут Руссо что-то не видно.
– Ты в этом уверен? Да и потом, у нас есть их работы – и Руссо, и Демулена, и других авторов, французских, английских, американских по крайней мере за последние сто лет! Отчего бы не воспользоваться ими? Ведь понятно, почему наше правительство так боится печатного слова! Слушай, я тут подобрал кое-какие недавние высказывания Генца – специально чтобы раззадорить себя. Вот, например, он говорит: «В качестве превентивной меры, дабы избежать появления в прессе оскорбительных заявлений в адрес властей предержащих, в течение нескольких ближайших лет я бы вообще ничего не печатал. И впоследствии, придерживаясь подобной установки, мы могли бы достаточно скоро вернуться к той Истине, что содержится в Слове Господнем».
– «К той Истине, что содержится в Слове Господнем», – повторил потрясенный Френин с глубочайшим отвращением.
Оба некоторое время молчали. Мнение главы австрийской имперской полиции, безусловно, звучало впечатляюще.
– Ну хорошо, – снова заговорил Френин, – предположим, что журнал – вещь стоящая. Но, во-первых, откуда у нас возьмутся на него деньги и, во-вторых, кто осмелится его печатать?
– Для того мы сюда и явились, чтобы это выяснить.
– Хорошо, тогда пошли. Я тебя кое с кем познакомлю…
Итале вернулся в дом Палюдескаров часов в шесть вечера; весь день они с Френином провели в кафе «Иллирика», где, вопреки мрачным заявлениям Френина, по-прежнему собирались и еще лет двадцать пять намерены были собираться радикально настроенные представители всех слоев общества. Там они встретились и побеседовали со своим старым знакомым Вейескаром из Солария, с молодым темноволосым писателем Карантаем, уже известным своими рассказами, с двумя греческими беженцами, с хмельным и очень шумным поэтом, вещавшим о «своей возлюбленной, Свободе», а также с группой местных студентов. Основной темой беседы была Греция. Итале брел по улице Рочес и твердил себе, что если здесь ничего не удастся сделать, то он непременно отправится в Грецию, как лорд Байрон, – туда, в долины Марафона, где мятежники по-прежнему кладут свои головы на алтарь свободы. Он был чуть пьян от разговоров о Греции, от огромного количества крепкого кофе, от великолепных революционных планов и идей, так что настроение его ничуть не омрачилось, даже когда он вошел в вестибюль огромного чопорного дома Палюдескаров. Он взлетел по мраморной лестнице с таким видом, точно все здесь принадлежало ему, но, услышав звуки музыки, на мгновение остановился и прислушался: ему вдруг показалось, что Луиза играет специально для него.
– Это вы, господин Сорде? – спросила она, продолжая играть; этот рояль был столь же прекрасен, как и тот, что стоял внизу, – розовое дерево, позолота; вечерние лучи солнца, падая в продолговатые высокие окна, золотили волосы Луизы, музыка хрустальными каплями сочилась из-под ее длинных пальцев.
– Добрый вечер, баронесса, – сказал Итале и сразу решительно заявил: – Увы, я должен вас покинуть. Позвольте поблагодарить вас за доброту и участие; надеюсь, впоследствии мне будет дарована привилегия хотя бы отчасти вернуть вам этот долг. – Привычные провинциальные формулы вежливости сами срывались у него с языка; он даже не задумался ни на секунду, сможет ли когда-либо отплатить за гостеприимство Палюдескаров, – ведь сейчас его ждало переселение в загаженный бродячими кошками жалкий домишко в Речном квартале. Однако он говорил с такой увереностью, словно по-прежнему стоял на берегу озера Малафрена.
– Разве вы уезжаете, господин Сорде? Мы полагали, вы у нас погостите хотя бы несколько дней!
Она казалась растерянной, разочарованной; он даже немного удивился.
– Вы очень добры, баронесса. Но один мой старый приятель хочет, чтобы я поселился у него…
– Ну нельзя же каждый раз бросать новых друзей ради старых! Учтите, Энрике будет очень огорчен!
– Вы очень добры…
– К тому же у нас масса различных знакомых, связей… Я думала, мы действительно сможем быть вам кое в чем полезны…
– Вы очень… – Господи, заладил как попугай! – Я действительно очень вам благодарен, баронесса. Это так мило с вашей стороны! Но я… – Он не знал, что сказать еще; его решимость таяла, как сахар в воде.
– Но вы, надеюсь, хотя бы пообедаете с нами сегодня? Я просто требую этого!
– Разумеется, и с огромным удовольствием! – Черт бы побрал эту женщину! Когда он спускался по лестнице, вслед ему уже снова неслись игривые блистательные пассажи моцартовского «престо»; исполняла его Луиза поистине виртуозно.
После ее слов о «массе знакомых» он ожидал еще одной многолюдной вечеринки и был удивлен, когда, спустившись в столовую (в черном сюртуке, отлично вычищенном Робером), обнаружил этакую partie carré: он сам, Луиза, Энрике Палюдескар и граф Раскайнескар. Мать Луизы и Энрике, старшая баронесса Палюдескар, фрейлина великой герцогини, обедала во дворце. Эту «вечеринку вчетвером» явно организовала Луиза в полном соответствии со своим вкусом: обстановка была самой элегантной и в то же время достаточно интимной. За четырьмя французскими окнами, раскрытыми настежь, плыла августовская ночь. Темное небо было усыпано яркими звездами, легкий ветерок неуверенно шуршал в листве зеленой изгороди; из сада доносился шелест воды в фонтане, шепот ветвей, запахи влажной земли и роз – все это каким-то странным образом влияло на их разговор за освещенным свечами столом, точно летняя, чуть тревожная ночь сама стала пятой его участницей. Луиза, сидевшая во главе стола, была сегодня так хороша, гораздо красивее, чем даже вчера или утром, что Итале почувствовал некие смутные опасения, словно где-то рядом с ним разбушевалась вдруг некая стихия, нечто вроде лесного пожара или наводнения. Ему подумалось, что поэты, называя порой женщину богиней, не так уж и не правы и, уж во всяком случае, искренни. Энрике казался встревоженным и немного сердитым, говорил очень мало, однако Луиза и Раскайнескар не обращали на это никакого внимания.
Раскайна, расположенная на южном берегу озера Малафрена, примерно в полусотне километров от поместья Сорде, была одним из самых больших земельных владений в Валь Альтесме. Итале хорошо знал эти места, но самого хозяина Раскайны ни разу даже не видел. Очевидно, если Раскайнескар когда-либо и заезжал в свое поместье, то лишь очень ненадолго, будучи горожанином до мозга костей. Ему было лет сорок, и для своего возраста он выглядел прекрасно: крупный красивый рот, сочные губы, высокий лоб и прекрасные темные глаза.
– Итак, – заявил он, вольно откидываясь на спинку кресла, поскольку обед был закончен и все уже перешли к десертным напиткам, – могу с уверенностью сказать, что собрание Генеральных штатов состоится непременно.
– Слишком много разговоров! – проворчал Энрике.
– Вовсе нет – если, конечно, вы не имеете в виду сами заседания. Тут я с вами полностью согласен! Но ассамблея-то соберется непременно, и депутаты все съедутся. Корнелиус, я полагаю, объявит об этом уже через месяц, так что осенью 27-го года следует ожидать результатов этого великого события. Ха-ха-ха! А вы знаете, что сказал император по поводу всех этих международных конференций и заседаний? Впрочем, как раз его слова и дают основания предполагать, что ассамблея все-таки состоится. Так вот, он сказал: «Да, у меня есть собственные штаты, но, если депутаты зайдут слишком далеко, я только пальцами щелкну – и все тут же по домам отправятся…»
– В точности так поступил и Людовик XVI, – пробормотал Итале, наклонившись над тарелкой.
– Да полно вам! – добродушно воскликнул граф, стараясь его успокоить. – Французские Генеральные штаты – это одно, а наша крошечная ассамблея – совсем другое. Созыв наших Генеральных штатов – всего лишь акт великодушия со стороны императора.
– Значит, если он сочтет, что ассамблея ведет себя оскорбительно по отношению к нему, то просто щелкнет пальцами? – переспросила Луиза.
– Разумеется! То есть пальцами щелкнет Корнелиус; зачем же самому императору беспокоиться.
– Неужели Корнелиус обладает такой властью? – удивился Итале.
– Будучи премьер-министром великой герцогини? Нашей высокорожденной правительницы? Я полагаю, что да. Хотя, возможно, на сей раз «щелкнуть пальцами» ей придется самой.
– Но ведь согласно Хартии 1412 года наша ассамблея подчиняется только королю! И совершенно не обязана выполнять приказы герцогини или ее премьер-министра!
– За которыми тем не менее стоит австрийская армия, – мягко возразил Раскайнескар.
– Ну, если великая герцогиня призовет на помощь австрийскую армию, то, согласно конституции, это будет означать вторжение. Мы, разумеется, являемся союзниками империи и находимся под ее защитой, но мы отнюдь не одна из провинций Австрии! – возмутился Итале.