Впрочем, в последнее время профессор уделял своему домику мало внимания; прошло несколько месяцев, прежде чем он наконец-то вставил в раму крошечного Лендсера, причем это была самая обыкновенная позолоченная рамка, которую он быстренько подогнал за одно воскресенье, а не резной, весь покрытый растительным орнаментом шедевр, который он планировал изначально. А идея застекленного солярия так и осталась, как выразился бы декан его факультета, «не воплощенной в жизнь». Те личные и профессиональные стрессы, которые профессор прежде испытывал среди коллег у себя на кафедре и которые, собственно, и заставили его искать некую отдушину, теперь, при новом руководстве, почти исчезли; и у него, и у Джулии было набрано достаточно материала, чтобы оба могли успешно продолжать работу по своей основной теме; да и обустройство внутреннего дома было, в общем, закончено — все на своем месте, все имеет вполне завершенный вид. Даже на спинке каждого кресла — вышитая салфеточка. Теперь, когда оттуда убралось семейство Бендски, больше ничего не терялось и не ломалось, все стояло на своих местах. И на крышу домика по-прежнему не упало ни капли дождя. Зато кровля внешнего дома действительно нуждалась в ремонте; в минувшем октябре пришлось поставить на чердаке целых три ведра, и все равно на потолке в кабинете расплылось мокрое пятно. А кедровый гонт на крыше внутреннего домика был по-прежнему девственно светел. Он, правда, почти не видел солнечных лучей, но и о дождях ничего не знал.
Можно, конечно, думал профессор, облить крышу водой, чтобы, так сказать, имитировать воздействие внешней среды. Точнее, обрызгать ее, чтобы получилось похоже на дождь. Он представил себе, как стоит с зеленой пластмассовой леечкой Джулии возле столика в «книжном конце» гостиной и поливает свой Домик, а вода, стекая по крошечным колышкам гонта, скапливается на столе и льется на старый, но еще вполне приличный восточный ковер. Прелестно! Очередной «безумный профессор», поливающий игрушечный домик. Скажите, доктор, а он вырастет? Вырастет?
В ту ночь профессору снилось, что внутренний дом, его личный дом, находится снаружи. Домик стоял прямо на садовой лужайке, и фундамент его, покосившийся от ветхости, был окружен полоской вскопанной земли, словно там собирались что-то сажать. Над домом висело низкое и какое-то мутное небо, хотя дождь пока не шел. Заднюю стену пересекало несколько глубоких трещин, и профессор обеспокоено думал, чем бы их залатать. «Чем бы мне залить эти трещины?» — спросил он у какого-то человека с заступом, видимо садовника, но тот его не понял. Этот дом не должен был находиться снаружи, но он там находился, и с этим уже ничего нельзя было поделать.
Профессор проснулся, чувствуя себя глубоко несчастным; этот сон оставил в душе неприятный осадок. И он никак не мог от него избавиться, пока в голову ему не пришла некая идея, словно продиктованная этим сном: надо действительно вытащить внутренний дом наружу, в сад, который в таком случае станет общим для обоих домов. Впрочем, внутренний сад, который будет тогда находиться внутри внешнего, можно обустроить несколько иначе. Для этого наверняка понадобится совет Джулии. Разумеется, миниатюрные розы вместо кустов боярышника. Шотландский мох вместо обычного газона. А вот что использовать в качестве зеленой изгороди? Ничего, она подскажет. Может, еще и фонтан сделать?… И профессор вновь с наслаждением погрузился в объятия сна, прикидывая, какой сад он разобьет вокруг маленького домика. И несколько месяцев, даже несколько лет после этого он порой развлекался или утешал себя — особенно когда не удавалось уснуть или во время скучных заседаний, — оживляя в голове планы устройства этого миниатюрного садика. Впрочем, на практике эту идею осуществить было бы вряд ли возможно, ибо в той части света, где жил профессор, погода слишком часто бывает дождливой.
Вскоре они с Джулией отремонтировали крышу и убрали с чердака ведра. Внутренний домик переехал наверх, в комнату Виктории, пустовавшую с тех пор, как она поступила в колледж. Как-то сумеречным ноябрьским вечером профессор заглянул к ней в комнату и увидел на фоне светлого прямоугольника окна отчетливые силуэты остроконечных крыш и изящной площадки с точеными перильцами. Гонт на крыше домика по-прежнему был сух. Здесь выпадает пыль, а не дождь, подумалось ему. Это несправедливо. Он открыл парадные двери домика и включил камин. Маленький кот, свернувшийся клубком на ковре в красноватых отблесках «огня», и сам камин создавали иллюзию тепла, иллюзию убежища. И у кухонной двери по-прежнему стояло блюдце с надписью «Киска», полное вечного молока. А девочка уехала.
РУБИ В АВТОБУСЕ № 67
— Я же ей сказала: перестань волноваться, подожди, Джек сегодня днем заедет и вставит эти лампочки. А знаешь, мы уж и билеты в Нью-Йорк купили. И утром должны были уезжать.
— То есть сегодня?
— Да нет, наверное, все-таки вчера. Понятия не имею, какой сегодня день!
Их разговор мог слушать любой из пассажиров в передней части автобуса № 67, если б захотел. Руби говорила громко, зная, что Эмма глуховата. Внук Эммы, спокойный мужчина лет тридцати пяти, безмолвно сидел с нею рядом и к их беседе относился с полным равнодушием, а может, просто смущался, кто его знает. Разве мог он их понять? Да и с какой стати ему их понимать?
— И представляешь, я захожу в столовую, а она уже и лестницу к стене приставила! Я говорю: Роза, ты что, с ума сошла? И убираю эту лестницу. Потом она пошла соснуть, а я стала укладывать в чемодан одежду, чтобы было что в Нью-Йорке надеть, и вдруг слышу ужасный шум. Выбегаю — о господи! На полу в столовой и Роза, и лестница, и светильник! Причем она лежит и не выпускает из рук электрическую лампочку! Обе кисти… большой палец на ноге… одно ребро! Нет, ты представляешь? И ради чего? Ради того, чтобы какую-то лампочку ввинтить? Джек пришел и все лампочки ввинтил еще до того, как «Скорая помощь» приехала!
Кроткое лицо Эммы, слушавшей очень внимательно, выражало то потрясение, то сочувствие, то стоически насмешливое терпение. Эмма и Руби никогда не были близкими подругами, но знали друг друга уже лет семьдесят.
В итоге этими драматическими событиями заинтересовались и другие пассажиры; какая-то женщина лет пятидесяти, сидевшая через проход, протяжно вздохнула, качая головой: «Ох-хо-хо!» Руби сидела на продавленном неудобном переднем сиденье спиной к водителю, а Эмма — прямо перед ней. Склоняясь под неким углом к аккуратно причесанной седой голове Эммы, Руби как бы замыкала собой пространство, создавая ощущение интимности, которое не могли нарушить ни сидевшая рядом с ней трясущаяся от старости старушка, которая под ее напором попросту вжалась в стенку, ни та пятидесятилетняя женщина через проход, ни девушка с продуктовыми пакетами, которая с любопытством прислушивалась к их разговору, ни молчаливый внук Эммы, который смотрел в окно.
— Джонни приезжает из Кембриджа… Энн — из Уэлсли. Съезжаются все наши внуки! Вся семья собирается на День благодарения, как всегда. И она ведь несколько месяцев только об этом и говорила! Но уверяю тебя, я прямо-таки печенкой чувствовала, что этому не бывать. Представляешь, она ведь всего за неделю до этого из больницы выписалась, где с бронхитом лежала. Да еще эти аэропорты! И холод. До чего же у них там холодно, на Востоке! Ужасные зимы! Аэропланы просто к земле примерзают. Нет, я чувствовала: не бывать этому. Что-нибудь да случится. Но чтобы такое!..
— Это с вашей мамой случилось несчастье? — участливо спросила женщина, сидевшая через проход.
— С сестрой. Ей восемьдесят три года! — гордо ответила Руби и снова повернулась к Эмме, которая сказала:
— Как же это говорится в таких случаях… Не помнишь? Ну, на идише?… Еще отец твой часто эти слова повторял…
— Знаю, знаю! Только вспомнить не могу! — Обе дружно рассмеялись, и Руби вздохнула: — Всё куда-то уходит, всё уходит…
— Она где, в больнице?
— Да нет, я вчера вечером ее домой привезла. Да и что они могут сделать для нее такого, чего я не могу? Она держится хорошо, просто сама ничего делать не может, ну совсем ничего. Берта с ней осталась, чтобы я могла наконец выбраться в банк. Я давно собиралась. Представляешь, у меня всего доллар и восемь пенсов осталось!
— Значит, обе руки? И еще нога, кажется?
— Да, оба запястья. Так что себя она совершенно обслуживать не в состоянии. И большой палец на ноге, и трещина сзади на ребре — она ведь на спину грохнулась. А она все из-за каких-то пустяков волнуется! Не хочет, чтобы я обтирала ее влажной губкой. — Руби сильнее наклонилась вперед, совершенно подавив мешавшую их разговору старушонку, стараясь говорить потише, раз уж речь зашла о столь деликатных материях. — Это я-то! Ее единоутробная сестра! И о чем она только думает, эта Роза? Сумасшедшая. И всегда была сумасшедшей.
Эмма снова засмеялась, поцокала языком и сказала с искренней теплотой:
— Бедный Мейер! Какой это был чудесный человек!
— Да уж.
— Теперь вокруг меня одни вдовы остались.
— Неужели и еще кто-то жив? Слушай, Эмма, у тебя ведь дети здесь, в городе? Тебе здорово повезло!
— Следующая — больница, — заметил внук Эммы, и она тут же послушно застегнула верхнюю пуговицу своего пальто и покрепче сжала в руках сумочку.
— Я езжу сюда Сюзи навестить; она здесь с эмфиземой лежит. Ты же знаешь Сюзи Уайз, Руби? Жену Нормана Уайза? Он в прошлом году умер. Послушай… — Автобус замедлил ход и остановился прямо у мощной оштукатуренной стены больницы; Эмма встала, держась за стойку, и сказала: — Выше нос, Руби! Все образуется.
— Да я и так не сдаюсь. И вы оба тоже берегите себя!
Старушонка, сидевшая рядом с Руби, весьма энергично закивала трясущейся головой; пятидесятилетняя особа через проход улыбнулась, а молоденькая девушка с пакетами из продуктового магазина смотрела на них во все глаза. Когда Эмма двинулась к выходу и медленно спустилась по ступенькам, опекаемая своим индифферентным внуком, вся передняя часть автобуса как бы ненадолго пропиталась сухим теплом одобрения. Грузный пожилой мужчина справа от Руби, севший в автобус где-то в середине их разговора, как-то странно кашлянул и с восторгом спросил: «А?!» — словно обращаясь ко всем пассажирам, но так и не найдя нужных слов.
Через шесть остановок Руби тоже сошла — медленно, щадя протез в тазобедренном суставе, спустилась по ступенькам. Тот грузный мужчина сошел следом за нею и, свернув в другую сторону, остановился, ожидая зеленого сигнала светофора и глядя, как она осторожно поднимается по склону холма. Ноябрьский воздух был теплым и влажным, на тротуаре полно скользкой палой листвы. «Не хватало только грохнуться сейчас, когда у меня столько дел! — думала Руби. — Нет уж, спаси и помилуй, господи!» Она вспомнила негромкий, ровный голос Эммы и кивнула, соглашаясь с нею. Даже теперь она держалась очень прямо, гордо подняв голову. Этого у нее всегда было не отнять. Эх, хорошо себя несет! — говорил в таких случаях дедушка. Девочкой она думала, что он имеет в виду лошадь и ездока. Молодые женщины теперь не очень-то думают об осанке, а ведь это так важно. А Роза-то, Роза в молодости какой красавицей была, особенно когда шла! Обе они до замужества были очень хороши. Одной было двадцать два, другой — восемнадцать. Роза и Руби… Боже мой! Они-то обе еще держатся, а вот улицы эти совершенно изменились, и старого их дома больше нет… Руби шла осторожно, но подбородок так и не опустила, в сероватом осеннем воздухе величаво плыла ее светло-рыжая голова, ибо последние лет сорок она красила волосы именно в этот теплый цвет.
«ЛИМБЕРЛОСТ»
Поэт медленно развернулся и поплыл против часовой стрелки по темной воде маленького и не слишком глубокого пруда. Писательница сидела на стволе здоровенной ольхи, который перегораживал ручей в качестве плотины. На том же стволе лежала одежда поэта; он прыгнул в воду в одних трусах. Когда они шли вдоль ручья к запруде, то видели, как на берегу голышом загорает какая-то девушка, и без того уже покрытая темно-ореховым загаром; вот только девушка была молода, а они оба — нет; и к тому же поэт вообще был не из Калифорнии.
— Вас не раздражает моя старомодная скромность? — спросил он тогда с обезоруживающей честностью. И писательница, урожденная калифорнийка, ответила, что ничуть не раздражает.
Массивное тело поэта выглядело впечатляюще, хотя возраст, конечно, сказывался: тут слегка отвисло, там излишне выпирает — а ведь в юности это сильное мужское тело, безусловно, было гладким, ровным, мускулистым. Впрочем, даже и сейчас оно смотрелось очень неплохо в темноватой воде пруда. На фоне узловатых корней и мрачных теней руки и плечи поэта так и сверкали белизной. Босые ноги писательницы, раньше казавшиеся ей достаточно загорелыми, тоже бледно светились в коричневатой воде. Кое-как устроившись — не слишком, правда, удобно — на ольховом бревне и болтая в пруду ногами, она размышляла о том, что, может быть, и ей стоит снять рубашку и джинсы и нырнуть в пруд, присоединившись к поэту? Она провела на устроенной им конференции менее часа и здешних правил поведения пока не знала. Нужен ли ему компаньон или просто зритель? Имеет ли это какое-то значение? Она болтала ногами в воде и сожалела, что так и не способна ни сделать, ни понять того, что нужно ей самой — пятидесятипятилетней женщине, которая нелепо застыла на этом бревне, точно неуверенный подросток. «Может, все-таки и мне стоит поплавать? Нет, не хочу. Нет, хочу! Но стоит ли? И что на мне за трусики? Господи, как девчонка в первый день своего пребывания в летнем лагере! Я хочу уехать домой. И все же стоило бы, наверное, искупаться. Стоило бы? Прямо сейчас?»
Поэт избавил ее от дальнейших споров с самой собой, выбравшись на дальний конец бревна. Его трясло от холода. Хотя солнце буквально заливало бревно, но воздух становился уже прохладным. Обнаружив, что его мокрые «боксеры» и не думают сохнуть, он попросту стянул их с себя, однако сделал это со всей скромностью, повернувшись к ней спиной, и снова быстро сел. Трусы свои он расстелил на бревне, чтоб подсохли, и тут же затеял разговор со своей гостьей.
Описывая ей события первой недели конференции и весьма экспансивно жестикулируя, он взмахнул рукой, и его носки полетели в воду. Один он, правда, тут же поймал, но второй, увлекаемый течением, отплыл на недосягаемое расстояние и медленно затонул. Поэт оплакал его гибель, а писательница от души ему посочувствовала. Подумав, он выбросил и второй носок.
— Мужчины построили там дальше, вверх по реке изображение Великого Фаллоса, — улыбаясь, сказал он. — Это была целиком их идея. Я бы вам показал, но женщинам туда вход воспрещен. Очень интересно! Причем отчасти их ритуалы возникли буквально на минувшей неделе! И я постоянно слышу теперь, что мужчины разговаривают… не о полученных очках и спортивных победах, не о бизнесе, а о…
Писательница слушала с огромным интересом, очень стараясь при этом не обращать внимания на несколько менее возвышенное зрелище: вновь вынырнувший из воды носок. Он появился на поверхности пруда там, где играли солнечные зайчики, довольно далеко от них — у противоположного глинистого берега, из которого торчали древесные корни. Носок двигался очень медленно, но все же вполне заметно и — да, совершенно определенно! — по часовой стрелке, то есть течение неизбежно должно было опять принести его к бревну, на котором они сидели. Писательница нашарила рядом подходящую ветку и держала ее наготове, лениво водя ее концом по воде. «Эх ты, домохозяйка! — устыдила она себя. — Все мысли о носках. А еще прозу пишешь!»
Поэт, бодро рассказывавший о своих тревогах и заботах, разумеется, сразу же заметил, что она не слишком внимательно его слушает, и, слегка обидевшись, спросил, уж не рыбу ли она ловит.
— Ваш носок обратно плывет, — сообщила ему писательница.