Новость так и не дошла до ушей Зейнел-бега и Лутфи-бега (вероятно, потому, что никто не отважился им сказать), однако в одно прекрасное утро на чаршии до них долетел слух еще страшнее.
Будто молния ударила: молва пронеслась с одного конца города на другой: «Лутфи-бегова Шерифа убежала с Сеидом Зейнел-бега!» Города словно пожар охватил, так все взбудоражились и переполошились. Бегали из лавки в лавку, и вслушивались, и выспрашивали. А в махале только и слышно было, как хлопают калитки,— это соседки носятся одна к другой, чтобы услышать или самой сказать что-нибудь новенькое. Если хочешь знать, и в кафане ни о чем другом не говорили. Каждому надо доискаться, как все было, как могло быть. Ахмед-башмачник рассказывал даже, что его дети слышали от каких-то христианских детей (а те все видели своими глазами) вот что:
— Утром, на рассвете, Сеид ожидал Шерифу за текией (мусульманский монстырь), у нее в руках был узел, у него ружье и мешок. А возле Куру-чесмы их ждал закрытый возок, и возок этот поехал через нижнюю махалу.
— Нет,—- сказал стражник Алил,— в это время я сам видел возок, но он ехал к мельнице, не может быть, чтобы они прошли по нижней махале.
А Тефик-эфенди, писарь, утверждал, что возок проехал мимо его окна (это его и разбудило), так что они не могли проехать ни по нижней махале, ни в сторону мельницы.
Мнения разделились. Одни говорили: «Вот и хорошо!» Другие сердились: «Ничего хорошего, просто срам!» Друзья Лутфи-бега защищали его дом: «Девушка есть девушка, ни ума, ни опыта, он ее сманил!» А друзья Зейнел-бега утверждали: «Околдовала она его, такого парня!»
На чаршии легко празднословить, за болтовню пошлину не платят. А вот каково и Зейнел-бегу, и Лутфи-бегу!
Когда Зейнел-бег услышал на чаршии эту новость, у него отнялись ноги, замелькало в глазах, словно перед лицом пронеслась и хлестнула черным крылом черная птица. Хочет двинуть ногой, добраться до дома — и не в силах сойти с места, сидит на скамеечке как прикованный, дух перевести не может, что-то сдавило грудь, кажется, вот-вот дух испустит без последнего благословения. Приказчик принес ему стакан воды, он выпил, немного пришел в себя и медленно, еле переступая ногами, повесив голову побрел домой. Ничего перед собой не видит. Добравшись до дома, упал, бедный, в постель. В груди будто камень лежит, ноги холодные, руки трясутся, голос совсем потерял. Глаза помутились, а голова горит, словно в ней костер разожгли. Глядит на него ханум, утешает, только как его утешить, когда она сама плачет и сыплет проклятиями. А он ни слова в ответ, только все чаще кладет руку на сердце, словно жалуется — что-то в груди оторвалось.
Сразу повалили друзья Зейнел-бега, полон дом, но он никого не принимает. Запер дверь своей комнаты, только ханум возле него сидит, приглядывает.
А Лутфи-бег? Он как услышал, что утром произошло, задрожал, будто зверь, когда его прижгут каленым железом, закусил губы, да так, что кровь потекла на бороду, и побежал с чаршии домой. Вышиб ногой калитку, даже столб свалился, влетел в дом. Прошел, как чума, по галерее, сбил ногой мангал, который ханум вынесла раздувать, так что жар рассыпался по выскобленному, желтому, как бессмертник, полу. А когда ему попалась сама ханум, зашипел змеей, схватил ее за косы, швырнул на пол и начал бешено колотить ногами. Столько лет прожил с женой, даже молва шла о том, как они хорошо живут, а теперь поднял на нее руку. Но ему все было мало, и пока ханум извивалась на полу, он поднялся по лестнице в свою комнату, взял револьвер, но, к счастью, ханум успела убежать к соседям. А когда остался в доме один, совсем взбесился, стукнул кулаком по стеклу в окне — вся рука облилась кровью, потом схватил табурет, швырнул в посудный шкаф, только осколки посыпались. И не провинились перед ним ни жена, ни окно, ни шкаф, просто надо было на чем-то выместить безмерную муку. И потом еще кричал и стрелял. Ни единого слова не произнес, только рычал, как раненый зверь, глаза налились кровью, зуб на зуб не попадает, стучат, как в лютый мороз.
Слава аллаху, в это время подоспели друзья, принялись его успокаивать, взяли за руки, повели в гостиную. Тут он немного затих, но не потому, что успокоился, просто усталость его сморила, и позволил делать с ним что угодно.
Усадили его на подушку, и он сидел; принесли медный таз, обмыли губы и руку, и он молчал; свернули ему цигарку, зажгли, и он, слава богу, закурил. Так понемногу успокоился.
Что он чувствовал, что чувствовал Зейнел-бег, никто не смог бы сказать. И тому, и другому было не сладко.
И с тех пор Зейнел-бег, вот уже почти год, ни разу не вышел из дома. Друзья к нему приходили, он их принимал, но из дома ни шагу.
Лутфи-бег выходил, но ни с кем не разговаривал, гостей не пускал, так, одного-двух. Не прогонял, но почти все время молчал, и они постепенно перестали ходить. Он вдруг вздумал продать дом, уехать из нашего города, но друзья его вразумили. От судьбы не уйдешь, а дом и город здесь ни при чем. В несчастье человек должен жить там, где у него помимо врагов есть друзья, а где он в чужом городе будет искать новой дружбы?
Так ему все втолковали, и он покорился.
IV
Нет лучшего лекарства, чем время. К ране, свежей ране, прикладывай сколько хочешь всякие снадобья, она до тех пор не затянется, пока не истечет положенный срок. И какие бы беды тебе на свете ни выпадали, все затянет время, все позабудется.
То же было и с несчастьем, постигшим оба беговских дома. Вышел наконец и Зейнел-бег на чаршию. Что поделаешь, и он человек, ему нужно общение. Старого не вернешь, был у него сын, теперь нет, вот и все! Не распорядись так судьба, этого не произошло бы. И все же (так однажды признался Зейнел-бег Ути-эфенди) он сына и теперь любит, не отрекается от него и снова принял бы под свой кров, только без «той». Ту кровь он в свой дом не допустит.
Ути-эфенди потом все это рассказывал в кафане, и многие говорили, что и Лутфи-бег стал несколько мягче, не так чуждается людей, ходит в гости, и к нему ходят. Правда, не желает, чтобы ему напоминали о дочери, видеть ее не хочет.
Когда ему что-то о ней сказали, рассвирепел:
— И теперь увижу — убью!
С тех пор никто при нем не называл ее имени.
А Сеид и Шерифа жили тихо и мирно где-то в отдаленном округе. Конечно, не было того довольства, как под отчим кровом, бедность и невзгоды преследовали их, но они были счастливы, ибо любили друг друга. Сеид нанялся на службу к одному чужестранцу, получал шестьсот грошей в год, перебивались как могли.
Что было дома после их побега, они не знали, и хорошо, что не знали. Но прошло несколько месяцев, и Сеид написал одному из своих друзей письмо, тот ему ответил, рассказал все подробно.
В другой раз Сеид написал письмо ходже Ути-эфенди, в нем говорилось: « Благослови тебя аллах! Сделай, что м о жешь, вдруг отец простит меня, но пусть и Шерифу примет в свой дом. Без нее я не хочу и не могу жить. Я не требую от отца примирения с Лутфи-бегом, и Шерифа этого не ждет, но дальше так продолжаться не может... Мы живем на ш е стьсот грошей, а аллах хочет скоро нас благословить».
Еще о многом написал он в этом письме, да так цветисто было написано, недаром за сочинение письма он заплатил лучшему писарю десять грошей! Но Ути-эфенди не торопился с ответом.
У Сеида опустились руки, он больше никому не писал, но часто во время акшама обходил постоялые дворы в поисках земляка, чтобы тот рассказал ему новости.
Однажды после такого обхода в одном дворе он нашел-таки земляка и узнал, что стало полегче, что отец немного смягчился, выходит из дома, встречается с людьми — и Сеид помчался обрадовать Шерифу. Подойдя к окну, он услышал из комнаты Шерифы какой- то говор и шум. Вошел в ворота, и едва их притворил, как до его ушей донесся плач ребенка.
Слезы так и хлынули из глаз, он остановился, чтобы в темноте двора вытереть их платком, стыдно было показаться людям плачущим. Он быстро ощупал карманы и, к счастью, отыскал там бешлук (мелкая монета), так что было чем отдариться. И отдал весь бешлук, приготовленный на завтра на еду.
А утром, когда денег на базар не нашлось, сказал Шерифе:
— Знаешь... мне совсем не хочется есть. А тебе?
— И мне не хочется, Сеид, но...— она посмотрела на шевельнувшегося под одеялом новорожденного.
— Не тревожься... не велика беда, — успокоил ее Сеид, — найду деньги!— И принялся осыпать поцелуями ее и ребенка.
Потом задумался, долго думал, наконец произнес:
— Видишь ли, Шерифа, и раньше нам было трудно и тесно... Что такое шестьсот грошей... А теперь?
— Аллах милосерден! — ответила она, а на глаза навернулись слезы.
— Слушай! — сказал Сеид.— Мы должны вернуться! Раньше я боялся, а теперь уже не боюсь. Может, отец убьет меня... и меня, и тебя. Но его не посмеет!
Шерифа спрятала голову под одеяло и зарыдала, а Сеид что решил, то через несколько дней и выполнил.
Пошел на постоялый двор, нанял лошадей, сторговался, собрал пожитки, посадил жену с ребенком и по-бедняцки тронулся в путь. Три дня они ехали; корка хлеба и кусок брынзы были им единственной пищей. На третью ночь прибыли в родной город. Деваться было некуда, и они чуть не в полночь постучали кольцом в ворота ходжи Ути-эфенди.
И хорошо, что приехали ночью: ни одна душа в городе ничего не узнала.
V
Был как раз рамазан, он выпал на осень, дни уже стали короткими, а ночи, как положено, длинными, словно созданными для встреч и бесед. Едва опускался вечер, как на мрачных улицах начинали мерцать фонари, за каждым шла кучка мужчин или женщин. Одни идут к одним, другие к другим — провести ночь. Сегодня я к тебе, завтра ты ко мне, так и пробегут эти тридцать ночей, что положено пробдеть до байрама.
И у Зейнел-бега, и у Лутфи-бега всякий вечер гостиная полна народу. Они принимают гостей и сами ходят в гости. Ути-эфенди сосед и тому, и другому и бывает то у одного, то у другого, и они к нему ходят. Как-то ему удалось, когда пришел Лутфи-бег, зазвать Зейнел-бега, а кроме них еще множество достойных людей, и бегов, и пашу, и муфтию.
Полна гостиная, одни сидят на миндере, другие прямо на полу, на ковре. Дым вьется клубами до потолка. Те курят кальян, те цигарки, одни перебирают четки, другие беседуют, слышно, как прихлебывают кофе, который то и дело подносят дети.
В одном углу возле муфтии сидит Зейнел-бег, спокойно покуривает, говорит тихо, не спеша. Здесь же и Лутфи-бег, но в противоположном углу. И за то спасибо! Еще год или два назад, если бы они вот так встретились у кого-то в гостях, один бы тут же встал и ушел. А теперь сидят. Видно, несчастье сломило их и утомила вражда. У каждого горе в душе, сам понимаешь, каково человеку, когда у него разбито сердце. Он уже мало на что обращает внимание.
Да и постарели они: Зейнел-бег не столько постарел, сколько ослаб, голова свесилась на грудь, глаза запали, кажется, силы его совсем оставили. А Лутфи-бег еще больше постарел и поседел за этот год. Борода белая, редко попадается темный волос, и взгляд не такой суровый, не огненный, а скорее мягкий, как у ребенка.
Как бы то ни было, они впервые встретились в чужом доме и не разошлись. Понятно, прячут глаза друг от друга, каждый беседует со своими соседями, хорошо хоть так!
Когда в третий раз подали кофе, Ути-эфенди сказал:
— Ночь долгая, и, если позволите, я вам что-нибудь расскажу.
— Что ж, давай, ходжа-эфенди,— отозвался паша, — мы все пришли учиться у тебя мудрости.
Ходжа взял четки и, перебрасывая их с руки на руку, заговорил:
— Вот что я вам расскажу. Это я не в книгах вычитал, а слышал от одного дервиша, он исходил полмира, много мудрости набрался.
Тут Ути-эфенди примолк, словно размышляя, потом продолжал:
— Жил один царь, у него было два сына. Царствовал он долго и счастливо, не о чем ему было тужить. Царство было огромное, от одного моря до другого, без числа рек, гор, лесов, городов.
В гостиной воцарилась тишина, только слышно было, как забурлит кальян, или стукнут четки, или кто-то кашлянет. Все, не сводя глаз, внимательно слушали Ути-эфенди.
— Но вот настал его судный час,— продолжал ходжа,— он призвал обоих сыновей, желая их благословить. Сказал им доброе слово, оставил царство, чтобы они сами пришли к согласию и правили по совести. «А помимо царства есть у меня еще один талисман, который я хочу вам оставить, такой же я получил от своего отца», — сказал царь, выдернул из бороды коротенький белый волосок и продолжал: «Седая борода — признак мудрости, а этот волосок поседел у меня первым. Оставляю его вам, берегите как зеницу ока. Пока он с вами, в этом доме будет счастье. А кто от него отречется, на того посыплются беды!» Царь мирно скончался, сыновья приняли царство, стали править дружно и счастливо, потому что берегли волос отца как самую большую святыню. И вдруг так случилось, что они повздорили из-за женщин. Тот дервиш, который рассказал мне эту притчу, не говорил, что из-за женщин, об этом я сам догадался, ибо из-за чего им было ссориться, конечно, из-за женщин!
Все понимающе улыбнулись и закивали головами, а ходжа продолжал:
— Их ссора далеко зашла, конца ей не было видно. Начался разговор о разделе царства, вместе они больше не могли ужиться. И разделили. Это нетрудно было сделать, ведь царство было огромным. Разделили казну и все прочие богатства, пришел черед отцовского волоса. Каждый хотел его заполучить, чтобы избежать проклятия, но волос не разделишь. Чуть до кровопролития не дошло, один требует себе, другой — себе, а волосок такой коротенький, как пылинка, ни разрезать, ни разделить, ни рассечь нельзя! Они и так, и этак, пришлось звать одного мудрого ходжу, чтобы рассудил их. Ходжа думал, думал, разглядывал волос — можно ли его разделить и дать каждому половину, но видит — невозможно. Не знает, что посоветовать, просит дать ему один день, посмотреть книги, и тогда он им скажет свое решение. Пошел домой, стал рыться в книгах, только когда в книгах писали о волосках из бороды, хотя бы и царских? Ничего ходжа не придумал и наутро сказал царевичам: «Ваш родитель был великий мудрец. Он знал, что вы можете рассориться и разделить царство, потому и оставил вам то, что разделить нельзя и без чего вы не можете быть счастливы. Надо помириться, жить дружно, тогда и волос будет при вас, и благодать. Не помиритесь — станете несчастными. Ваш отец был мудрейший человек, послушайтесь его!» Они послушались, помирились и с тех пор жили счастливо! Вот вам и вся притча! — закончил Ути-эфенди, поднял голову и посмотрел на каждого в отдельности.
— Мудрое решение, — отозвался первым паша.
— Да, хвала аллаху,— добавил муфтия и пропустил бороду сквозь пальцы, раздумывая, что бы еще сказать.
— А ты что скажешь?— обратился Ути-эфенди к Зейнел-бегу, сидевшему рядом с муфтией.
— Увы, что не делится, того не разделишь,— ответил тот.
— Значит, они были правы, когда помирились, если нельзя разделить то, что не делится?— спросил Ути- эфенди Лутфи-бега.
— Что им еще оставалось?— вздохнул Лутфи-бег.
— Ну, а теперь... я еще не закончил свое повествование, — спокойно продолжал Ути-эфенди.— Хочу еще вас спросить, но ответьте по совести: талисман отца был бесценным, но ведь бывают ценности еще больше, не так ли?
— Дар аллаха и вовсе бесценное сокровище, — сказал муфтия.
— Ну, а если дар отца не делится, потому что его нельзя разделить, можно ли разделить дар аллаха, если он вообще не делится?
— Нет, во имя аллаха,— ответили гости хором, переглядываясь и не понимая, к чему клонит ходжа.
А Ути-эфенди медленно поднялся со своего места и вышел из гостиной. Где-то немного задержался, а потом появился, неся на руках прелестного ребеночка в белоснежных пеленках.
Все удивились, заволновались, тихий шепот прошел по гостиной. Ходжа спокойно взирал на всех, а ребеночек раскрыл свои глазенки и весело смотрел на пламя свечи.
— Вы сказали, дар аллаха выше дара отца,— начал ходжа, и голос у него задрожал,— его не разделишь, он неделим. Видите этого невинного младенца? — Голос эфенди окреп, и он воскликнул:— В нем встретилась, слилась и примирилась кровь Зейнел-бега и Лутфи-бега!