— Ты чего? — рыкнул Бобриков. — Какие тебе скирды? Какую солому в райкоме?
— Не в райкоме, а на твоем поле, за перекрестком, будто не знаешь. Продай!
Бобриков находился все еще в своеобразной контузии от выступления Дмитриева и потому стал сонно выбирать пальто из-под других. Это всегда так: кто рано придет на совещание, тот не скоро дороется до своего пальто, — завалят, завешают.
— Пойдем в столовую. Потолкуем.
— О чем с тобой толковать? Дмитриев — дружок тебе? — он холодно глянул из-под седеющих бровей, сжал губы в узкий прямой шов. Смотрел он долго, испытующе, и Орлов понял, что от ответа будет многое зависеть.
— Мне тот дружок, кто помощник, — смекнул Орлов. — Вот ты мне поможешь, как товарищ Горшков посоветовал… — тут Орлов сделал расчетливо паузу, — и станешь мне не только соседом, но и другом.
Дверь на лестницу то и дело хлопала. Снаружи тянуло прохладой, желанной после душного зала. Бобриков тщательно застегнулся, аккуратно надел шапку, охлопал себя по бокам и двинулся к выходу, не кивнув никому.
— Дмитриев ушел? — выглянул из кабинета Горшков.
— Ушел, — ответил Орлов.
— Гм… Бобриков!
Тот развернулся в дверях и снял шапку.
— Передайте своему секретарю парткома, чтобы послезавтра к двенадцати прибыл сюда!
Бобриков с надеждой смотрел на затворившуюся дверь, потом обвел приемную враждебным взглядом и ушел.
— Да-а… Что-то будет, — мотнул головой зампредисполкома.
— Что такое? — встревожился Орлов.
— Да ты, брат, с неба свалился! Небывалый, должен тебе сказать, случай… Впрочем, спроси у Бобрикова, если он в состоянии говорить.
Бобрикова Орлов догнал на улице, но спрашивать его о каких-то там неприятностях не хотелось, да и могут ли сегодня существовать неприятности значительней, чем надвигающаяся бескормица в «Больших Полянах» — совхозе крепком, многообещающем, теснящем уже «Светлановский»? Нет, таких неприятностей существовать не может.
— Ну, так что, Матвей Степаныч, пообедаем да и домой? — осторожно подводил сачок Орлов, прикидывая между тем, сколько денег у него в бумажнике, хватит ли…
— Не до обедов тут! Паразит! Свинья! Кормовой огрызок! Я его в сенную труху сотру!
Бобриков стремительно двигался к машине, по обыкновению покидывая в разные стороны носками меховых ботинок, будто распасовывал налево и направо мячи. В сторонке стояла группа шоферов. Они озорничали от скуки — поталкивались, подсекая друг друга на скользком ледке, беззаботно смеялись, если кто не устоит. Как только появился Бобриков, из толпы вырвался молодой шофер, недавно вернувшийся из армии и бывший у директора на подхвате. Под взглядом строгого хозяина он двигался к машине с ускорением.
— А кто за тебя прогревать мотор будет? — сорвался на него директор, огибая «Волгу».
— Матвей Степаныч, поедем на моей! — весело предложил Орлов. — Я сам вожу.
— Нет уж! Я еще хочу эту пятилетку доработать. Не знаю, как ты, а я еще не один эшелон молока дам державе!
«Державе! — скрыл улыбку Орлов, но глаза его сузились весело. — Держава — державе! Ничего, ничего-о… А совхозик-то твой скоро обойду».
— Прямо домой? — спросил Орлов.
— Какой тут дом! На молзавод надо.
— Маршрут совпадает!
Орлов весело — еще не все потеряно! — прошагал к своему бордовому «Москвичу», открыл помятую дверцу и без прогревания рванул своего работягу с места, погнал за палевой «Волгой» на окраину городишка. «Держись, Держава, держись!» — почти вслух и по-прежнему весело думал Орлов, легко настигая ушедшую вперед машину. Он был доволен тем, что затянул директора-соседа на разговор о кормах в присутствии самого секретаря, а раз так случилось — Держава не посмеет отказать. Не должен. Радовало и то, что удастся еще стрельнуть машин девять сена в пригородном совхозе в обмен на семенную картошку, за которой нынче, по слухам, охотится чуть ли не каждый второй совхоз. Об обмене договорился новый зоотехник Семенов, только что пришедший в его совхоз из «Светлановского», где он, добросовестный и старательный работник, специалист с четвертьвековым стажем, не поладил-таки с Бобриковым.
На молзаводе Орлов никак не мог найти момент, чтобы обговорить дело с соломой, хотя настроение Бобрикова заметно улучшилось. Он уверенно выхаживал по двору молзавода, перекидываясь с «молочником» короткими фразами бывалых, хорошо знающих друг друга людей, и то, что Орлов должен был ходить за ними от кабинета к приемному пункту, от «приемки» — в бухгалтерию, оттуда — через двор к машинам, казалось, забавляло Бобрикова, тешило его самолюбие. «Водит, как на спиннинге…» — пришло сравнение, но все же Орлов чувствовал себя рыбаком, судаком же казался Бобриков, под него требовалось умело подвести сачок.
— Видал? — дернулся «судак». — Меня обошел по надоям, а солому продать просит. Смотри, смотри, какой бравый директор! Орел! — кивнул на Орлова, и «молочник», маленький розовый человечек, вечно смотрящий в землю, как больной барашек, поднял голову, посмотрел и тихонько кивнул.
«Тешится, кретин!» — Орлов сжал кулачище в кармане, а вслух спокойно сказал:
— С кормами у меня порядок!
— Да-а? А соломки захотел от хорошей жизни? — мелким бесом лягнул Бобриков.
— Солома нужна на подстилку племенным бычкам. От торфа что-то у них с копытами непорядок, — уверенно лгал Орлов, со всех сил сдерживая себя, чтобы не сорваться, не наговорить этому преуспевающему, самоуверенному директору — Державе — ничего лишнего и не испортить тем самым важный торг.
— Так тебе я и поверил!
— А тебе не все равно продавать-то?
— Сейчас нет таких денег, на которые покупают корма, хоть бы, понимаешь, и солому. Не напечатали еще таких денег!
— Другой стыдился бы говорить о продаже! Я тебе вдвое отдам с нового урожая.
— Дорого яичко во христов день! — прищурился Бобриков. Ноги его в добротных ботинках поигрывали на притаявшем ледке — соображал что-то. — Там, в скирдах, тонн около сорока соломы будет, а то и больше. Это если на пуды…
— Ну, две с половиной тыщи пудов, раз на пуды, — оскалился Орлов здоровой бело-розовой улыбкой.
— Мне надо молоко, понимаешь? Вот молоком и плати!
— Что-о?
— Не чтокай, а если хочешь солому — вези молоко вот ему, тонны четыре, и пиши на мой счет!
Бобриков не видел, как побелел Орлов: он простился с директором молзавода и «пофутболил» к машине, уверенный, что дело он обделал как нельзя лучше. Действительно, ненужную солому пристроил, на четыре тонны увеличил удой за счет конкурента, значит, разрыв — восемь тонн!
— Матвей Степаныч, садись в мою! — Орлов догнал его и с мягкой настойчивостью потащил к своему «Москвичу».
— Ладно, ладно, не толкай! Доеду уж до управления.
Махнул своему шоферу, чтобы следовал за ними, и обе машины снова полетели в центр города.
— Надо бы и мне зайти в управление, — проговорил Орлов, прикидывая, как ему пристыдить Бобрикова за этот невиданно позорный торг. Он весь был во власти злости, и злости по-настоящему крутой, но ничего не мог придумать пока. — Надо бы, да опасаюсь завязнуть в кабинетах — пока всех обойдешь!
— Я тоже на минуту, только уточню цифры, понимаешь, экономика!
«А ведь он действительно экономист, черт его закатай! Не уступит солому за деньги — придется молоком отдавать, бяка дело…» Вслух спросил:
— Ну, как я вожу машину? — и точно вписался в поворот у исполкома, остановился у подъезда нового, плоскостенного здания.
— Да все вы нынче мастера! — буркнул Бобриков и нахмурился — вспомнил, должно быть, выступление Дмитриева.
— Тогда едем в моей до перекрестка? Дорогой и порешим окончательно с теми скирдами. Я подожду!
Сачок оказался под «судаком»: Бобриков согласно махнул рукой и двинулся к дверям исполкома.
8
«Экономист, экономист, — прицельно прищурился Орлов. — Хорошо, я сдержался и не схватил его за грудки».
Он сидел в тесной машине, едва не касаясь руля сухими, острыми коленками, похожий на большого кузнечика.
Из мясного магазина, что был как раз напротив исполкома и зарился на площадь огромной витриной, вышел инженер молочного завода Боровой. Поморщился от солнечного света. Подошел. Орлов опустил стекло.
— Привет передовикам!
— Здравствуй. — буркнул Орлов, сунул Боровому руку, как из амбразуры. — С вами станешь передовиками!
— А что?
— Он еще спрашивает! А цистерну молока кто завернул обратно?
— Кислотность высока…
— Кислотность высока! Это в такое время высока? Морозы еще, утренники, а у вас хватает нахальства говорить о кислотности! Ты проверял молоко? Разве оно скисло?
— На то лаборатория…
— Я вот как-нибудь доберусь до вашей лаборатории! Директор там у вас тоже хорош: кому вкатит кислотность, кому — так пройдет. Вон Державе ни одной цистерны не завернул. Это почему? Что у него, доярки чище? Да у него не доярки — сброд, каждый месяц меняются, а у меня кадровые, чистюли. Знают дело!
— Вот и радуйся, если кадровые!
— Просмеетесь! Я вот возьму вас с директором за шиворот да вот сюда, на четвертый этаж, к прокурору, сукиных сынов! Вы у своих борзыми берете или на жирности вам хватает? А?
— Ты на меня не ори! Мне хватает дел с оборудованием, — ответил инженер, намеревавшийся доехать на машине Орлова до райпотребсоюза.
— У всех у вас свое дело, а кто же там занимается этим… Посмотришь: бегают по двору — рыла красные, глаза оловянные, будто водкой налитые. Смотри, Боровой! Выгонят — и трактористом не возьму!
— Уж очень вы, молодые руководители, горячи пошли! — выпрямился Боровой, стоявший до сих пор внаклонку. — Нынче слышал, как твой дружок, Дмитриев, директора своего захаял?
— Нет. Не слышал, — насторожился Орлов.
— То-то! Я, говорит, против своего директора. Против, говорит, того, чтобы его в президиум и вообще… О как!
— Так и сказал? — Орлов открыл дверцу, выпростался наружу.
— Так и сказал.
— Да он что — в уме?
Боровой пожал плечами.
— Постой, а он объяснил что-нибудь?
— На днях вызовут для объяснений. Не время было.
— Что же это он наделал? Что же он… Да ты сам слышал, или сорока на хвосте принесла?
— Сомневаешься — спроси самого. Вон он в магазине! Погоди! Ты куда едешь сейчас? Тьфу ты…
Орлов, не слушая, метнулся к магазину, громыхнул тяжелой дверью, огляделся с высоты своего роста, увидел приятеля и подошел к нему.
Дмитриев не был расположен к разговору и все смотрел куда-то в сторону с задумчивой рассеянностью. Это его нестроение окончательно убедило Орлова, что дело Дмитриева неважно — бяка дело, как привык он говорить в приятельском кругу.
— Ты домой сейчас? — спросил Орлов.
Дмитриев кивнул.
— Права у тебя с собой?
— Дома.
— Ну да и черт с ними! Ты не пьяный. Бери мою машину и кати домой, вези мясо, а то протухнет! — Он подал Дмитриеву ключи от машины.
— А ты?
— А меня придется везти Державе. Чего вызарился? Сматывай скорей отсюда, не порти мне малину!
— Ладно… За машину не волнуйся: я не лихач.
Дмитриев повеселел, казалось. Он обстоятельно завернул мясо в целлофановый пакет, опустил в сетку, спросил:
— Чем занимаешься по вечерам? Зубришь?
— Зубрю сквозь зубы… Ты чего отмочил сегодня?
— Ничего решительно. Просто сказал несколько слов не по тексту…
— Ладно. Чую, разговор не для магазина. Давай сегодня ко мне закатимся, поразмыслим в две головы.
— Нет. Сегодня не до посиделок, — Дмитриев нахмурился, будто перебирал в памяти дела.
— А что?
— Времени мало. За два дня надо многое наверстать в своей работе. Обдумать кое-что с людьми. Ты знаешь, видимо, нашего брата, это в крови: сначала слово выпустим, потом дело гоним, вослед.
— Все по святому писанию: «Сначала было слово…» А все же балда ты, пожалуй. Кукарекнул!
— Тебе смешно? Ну, я поеду, а то поссоримся, Андрей.
— Да, да! Сматывайся скорей! — Орлов подтолкнул приятеля в кабину. — Приоткрой стекло побольше, а то угоришь: двигатель сечет у старой галоши.
— Ну, всего! — кивнул Дмитриев.
— Всего! — Орлов поднял руку, как семафор, и с удовольствием отметил точность разворота, сделанного Дмитриевым.
Шофер «Волги» дремал. Орлов стукнул ладонью по капоту — тот ворохнулся и по знаку руки вышел.
— Айда за сигаретами! — неожиданно предложил Орлов.
— У меня есть…
— Идем, идем, а то уедете без меня!
В гастрономе он купил две пачки сигарет шоферу Бобрикова, себе — бутылку коньяку и кулек мягких конфет, хотя жена наказывала привезти полукопченой колбасы и еще всякой всячины, даже сапоги резиновые. Но какие тут сапоги! Какая колбаса! Вот и у него, как у Дмитриева, дело пошло за словом: обещал — выдержал удои и держит пока, а дальше как? «А у Кольки дело бяка, кажется…» — опять настигла мысль о приятеле.
Бобриков уже рыскал у машины. Шофер виновато потрусил к нему. Прибавил шагу и Орлов — не опоздать бы! Он махнул Бобрикову рукой, когда тот уже забоченивался в кабину.
— Подожди! Я отпустил свою!
«Неужели не дожму за дорогу экономиста?» — подумал он, устраиваясь один на заднем сиденье.
Разговор не вязался до полдороги. Бобриков был мрачнее тучи грозовой — очевидно, выступление Дмитриева расстроило его.
На тридцатом километре от города, близ полустанка, шофер робко попросил директора заехать на минуту на пункт приема кожсырья — мать просила узнать, когда можно сдать шкуру молокопойного теленка. Бобриков буркнул что-то, недовольный, но на минуту разрешил. Этой минутой и воспользовался тотчас Орлов.
— Матвей Степаныч! Встряхнись! Счастье любит веселых! — сказал он решительно. — Давай-ка коньячку! Чего смотришь? Не отрава, а хлебнешь — полегчает. Давай-давай! Стакан-то имеется?
Шофер уже скрылся в растворе амбарных дверей пристанционного строения, и Бобриков сам достал стакан, мутный, как лунный камень.
— Сойдет! — Орлов зубами отгрыз легкую жестяную пробку, выковырнул капроновую, булькнул в стакан, ополоснул коньяком и щедро выплеснул на раскисшую дорогу: игра стоит свеч!
— Ишь ты!
— A y нас так: коль любить — так королеву, воровать — так миллион! Иди сюда, тут просторней, на заднем-то сиденье! И что за манера у некоторых начальников — плюхнутся рядом с шофером и сидят, скалятся, будто уселись на седьмое небо, что в алмазах.
— Где же сидеть?
— Всегда положено на заднем сиденье — простор мыслям и телу, портфелю и делу.
— Не тебе учить! Ездишь, как нищий, — сам за рулем, на ободранной машине, вот позвоню в ГАИ, чтобы прихватили! Чего шофера не держишь?
— Я тоже экономист, — прищурился Орлов. — Только экономлю исключительно на своей персоне. Так-то, коллега…
Бобриков влез на заднее сиденье, глянул было после этих слов в глаза Орлову, но тот намеренно не подымал их, сосредоточенно наливая коньяк. Лицо Орлова показалось Бобрикову неожиданно строгим, да и слова эти насторожили его, заставили уйти в себя. Даже после выпитого он все еще держал в себе холодок, будто заиндевелый порог между ним и Орловым, и через порог этот с трудом перекатывал начатый разговор.
— Не накажут этого остолопа — уйду! Меня знают в области, мне дадут другой совхоз, и учить не надо: Бобриков знает дело!
Прибежал шофер, задержавшийся несколько дольше, чем обещал. Он юркнул за руль, поерзал на сиденье, покидывая виноватыми взглядами назад.
— Пошел! — дохнул ему в затылок Бобриков. — Слизняк! Охламон! Я его раздавлю!
Уши молодого шофера вспыхнули — едва не принял на свой счет эти слова, а Бобриков все продолжал выливать наболевшее, распаляясь все сильней, ободренный тяжелым молчанием Орлова. А тот молчал, глядя на розовые уши шофера.
Машина шла мягко, грамотно вписываясь в повороты. Асфальт, уже открывшийся до самых обочин, был влажен, свеж и отливал необычными для этого мертвого покрытия воронеными отблесками — приглушенным отражением весеннего поднебесья. Привычная скорость, удобства просторной машины должны были бы успокоить соседей, однако даже выпитое не производило на них ожидаемого впечатления. Даже Орлов, все время державшийся навеселе, очевидно, устал от этой искусственной позы, голова его решительно отринула спиртной обман, и он стремительно мрачнел. Это заметил даже Бобриков.