— А ты чего киснешь? — спросил он.
— Жизнь наша, коллега, — не малина. У тебя свои неприятности, у меня — свои. Вот из-за твоей соломы убиваю целый день, а дел невпроворот. Из башки не выходят корма…
— А! Значит, соломка-то тебе не на подстилку нужна! — тотчас усек противника Бобриков.
— Ну и что?
— Так бы и говорил!
— Так и говорю! — жестко ответил Орлов, ломая взгляд соседа.
И вместо того чтобы набычиться, Держава неожиданно проникся сочувствием.
— Вот она, наша жизнь! — приблизил он потный крепкий квадратный лоб к губам Орлова. — Все только завидуют, а никто не спросит, как нам спится. Работаешь год, работаешь два, десять лет работаешь хорошо, а на одиннадцатый оступился — и нет тебя! А куда, спрашиваю, заслуги деть? А? Я этот совхоз из колхозного отребья создал — из разных пьяных деревень вроде Бугров или Заполий, ввел механизацию, построил первоклассные скотные дворы, забетонировал силосные ямы на сотни тонн сочного корма, дороги делаю, первым в районе вышибаю новую технику, даю самую дешевую продукцию, дешевле, чем у тебя! Верно?
— Верно. На полкопейки…
— На полкопейки, а дешевле! Я и за полкопейки биться буду! Если полкопейки на миллионы литров помножить — получатся большие тысячи. И я бьюсь! И никому не обойти меня, даже тебе, Орлов!
— Да мне не до обходов, Бобриков. Мне коров бы не уморить в нынешнюю весну… А что это ты сказал про то, что-де оступишься — и полетел? Боишься чего, что ли?
— Я? Да мне ли бояться? Пусть кто-нибудь боится, но не я. У меня все в порядке, а если в райкоме не захотят меня понять и не накажут этого болтуна — уйду!
Бобриков взял у Орлова бутылку, плеснул остатки в стакан и выпил.
— Вот конфета.
— Не надо… Уйти мне нетрудно. Меня, говорю тебе, всюду примут: в областном управлении я свой человек, там меня знают получше, чем в своем районе.
Бобриков разволновался, и Орлов впервые заметил, как дергается у него при этом нервная жила на шее. «А нелегко, видать, дается ему успех…» — подумал он.
— Мне дай любой совхоз, и я его выведу в передовые. Ты должен знать, что это не хвастовство: умеет Бобриков работать! — Он прищурился, всматриваясь через ветровое стекло, однако машину качнуло, и он вернулся к своим мыслям, но уже не с тем пафосом. — И ушел бы, да жалко всего тут…
— Если человек чувствует в себе силу, вот как ты, то ему бояться нечего.
— Силу! Силу копить надо! Сила — она с годами растет! Что щеку-то повело? Смешно? Не-ет! Слабоват у тебя, Орлов, чердачок, потому и смешно тебе при дельных разговорах. Не знаешь, в чем сила при нашем, скажем, директорском деле.
— В чем же?
— Да хоть бы в том, что каждое место новое обжить надо. Можно ли работать спокойно на необжитом месте? Нельзя! Голову отдам на отсечение — нельзя! Собака и та, прежде чем лечь, место кругом обтопает да обнюхает, а мы с тобой люди. Так вот и я начинал тут, в «Светлановском»…
Бобриков вдруг замолчал, насупился. Орлов тоже посмотрел вперед и увидел в длинной выгнутой раме ветрового стекла свою красную машину. Дмитриев развернул «Москвича» на перекрестке и мелькнул вправо, к центральной усадьбе «Светлановского». Бобриков почему-то безошибочно догадался, что в машине Орлова едет его парторг.
— Пожалел дружка?
— Надо же человеку добираться, — бесстрастно ответил Орлов и тотчас сменил разговор, свернув на старое. — Так как ты тут начинал работать?
Бобриков и на этот раз не успел ответить: на самом перекрестке он увидел изумрудно-снеговую россыпь стекла, все еще не раскиданную машинами.
— Стой! — приказал он. Вышли из машины.
Цементовоз уже увезли, а сельповская машина по-прежнему валялась в кювете, беспомощно запрокинув в небо грязное днище.
— Не наша! — выдохнул Бобриков.
— И не наша, — эхом отозвался Орлов.
Они стояли на перекрестке вдвоем, задумчиво пощелкивая ботинками битое стекло. Орлов ждал, когда можно будет одним решительным поворотом закончить разговор о соломе, а заканчивать надо было: сейчас их дороги разойдутся.
— Ты спрашиваешь, как я начинал тут работать? А как и везде.
— Как же везде — научи, премудрый!
— Просмеешься, брат, просмеешься… Ты вот, простачок, не ладишь с сельским Советом, а они сейчас силу взяли, они — власть, а против власти идти не советую. Тут лбом не возьмешь и нахрапом, как вон этот пащенок, — Бобриков кивнул в сторону проехавшего перед ними Дмитриева, — тоже ничего не добьешься. Партизаны у нас перевелись, теперь — иное дело…
— Какое же? Доносы? Эти тоже будто бы вывелись.
— Дурачок ты, Орлов! Ей-богу! Да ты не супься, ишь, уши-то зарделись! Ломай себя и слушай! — повысил голос Бобриков, но, оглянувшись на машину, продолжал тише. — Работа начинается с кадров. С руководящих кадров! Я добился, что у меня свой в сельсовете. У меня свой человек в рабочем комитете. У меня всегда был свой, слушавший меня, человек, руководивший парторганизацией. Этого я все равно вышиб бы скоро — он мне мешает работать, а теперь он ускорил свой крах, укоротил бычок себе веревочку… У меня, брат Орлов, всегда руководящий коллектив мой, потому никогда в моем совхозе нет разнобоев: сказал — выполнено! А результат? А результат — передовой совхоз! Убедил? То-то! Я и на новом месте стану проводить свою линию — подбор кадров, приучение коллектива к моему методу руководства, а потом — рост предприятия по всем статьям.
— Так все же собираешься бежать?
— Бегут трусы и преступники, а мне зачем? Я говорю, если обидят — уйду, только жалко насиженного места. В новом районе сколько уйдет времени, чтобы наладить связи с районными инстанциями — с молзаводом, с ремонтными организациями, с сельсоветом тем же — со всеми, что и здесь, где меня уважают, где во мне нуждаются, а где и боятся.
— У тебя связи, — Орлов переступил с ноги на ногу. — Недаром на молзаводе твое молоко никогда не киснет. Отчего это?
— Ума поднакопишь — узнаешь…
— Ну, ладно, Бобриков! Научил ты меня уму-разуму, а теперь давай о деле.
— Так мы договорились: я тебе солому отдаю, а ты молоко везешь на счет моего совхоза.
— Ты мне солому отдаешь, а я тебе или деньги, или картошку сейчас, или такую же солому осенью!
— А вот это видал? — Бобриков показал кукиш.
— Видал! Только я тебе, экономисту, два покажу в райкоме и там же выведу тебя как прохвоста! Понял? Ты хочешь воспользоваться моим затруднением и опередить меня по надоям? Это называется: по костям ближнего наверх! Берегись, Бобриков!
Орлов повернулся и пошел налево, в сторону своего совхоза, но вспомнил, что машина у Дмитриева, повернул назад и широко зашагал мимо Бобрикова. Тот догнал Орлова у ворот своего совхоза, отворил дверцу, хохотнул настороженно:
— Ну, садись, петух! Садись, садись, говорят тебе, поедем в контору бумагу писать. Так уж и быть: давай картошку за солому, черт с тобой! Прихлопни дверцу-то! Ну и народец пошел нынче: дай палец — руку отхватят.
— А твой брат — экономисты на дядин счет — скоро станут кошельки отымать на дорогах!
Шофер неожиданно фыркнул, боднув баранку. Машину качнуло.
Бобриков строго посмотрел на него, а когда остановились у конторы, сурово, с расстановкой произнес:
— Поставь машину в гараж. Скажи завгару, чтобы завтра дал тебе самосвал! Все! Никаких разговоров!
Он отошел от машины, отряхнулся, огладился и медленно направился к крыльцу конторы вдоль ряда пожелтевших молодых елочек. Орлов шел позади. Он видел, как с дорожки, выложенной плитами, соступила женщина, поздоровалась и засеменила рядом, прося о чем-то директора. Тот не смотрел на нее, а у самого крыльца даже махнул рукой. Женщина отстала. Орлов глянул на просительницу и потом, пока шел по длинному коридору конторы, все держал в памяти ее засаленную тужурку, видел ее неожиданно красивое лицо, остекленные слезами глаза, крупные, тоскливые.
9
Ольге было не до мужа: сын по-прежнему мучился животом, и потому она, схватив у Дмитриева лекарство, кинулась в другую комнату к своему единственному. Человек она была недалекий, но, как часто случается с такими людьми, — добрый, безрассудно преданный и не менее безрассудно упрямый, если случалось найти на нее угарной туче. Дмитриев сам разогрел суп, сам нажарил картошки с луком и уже пристроился было по-сиротски, на краю стола, но пришел Орлов. Он был доволен, что дожал Державу, вытянул у него солому за картошку, урожай на которую в «Больших Полянах» был отменный.
— Ну, чего выстолбился у порога? Давай к столу! — Дмитриев ногой выдвинул табуретку. — Садись, садись, нечего потолок подпирать!
Орлов с удовольствием съел тарелку супу, накинулся на картошку.
— Ешь, ешь, — кивал Дмитриев. — Тебе расти надо. Скоро руководящие кадры станут по росту подбирать: как два метра — так директор, а если два с лишним — начальник управления.
Орлов всегда страдал, если смеялись над его высоким ростом, сносил это только от друзей, веря в их беззлобье.
— Ты тоже нажимай. Это что — лук? Лук ешь — фитонциды, они сейчас тебе крайне необходимы.
— Это почему же сейчас? — прищурился Дмитриев.
— А потому, что сейчас уже ничто тебе не поможет, разве что фитонциды! — Орлов стукнул вилкой о стол. — Бяка твое дело, Коля, хоть я и не знаю пока подробностей.
— А не знаешь — не суди!
— Воистину: не судите, да не судимы будете… Ну, ладно, мне надо домой пробираться…
— Вот ключи! — Дмитриев протянул ключи от машины. — А может, чаю?
— Нет. Сижу как на иголках. Завтра надо бурты вскрывать, картошку грузить и возить сюда, к вам, а уж послезавтра заберу те скирды. У меня, брат Коля, дел невпроворот, не то что у иных: язык убрал — и рабочее место чисто! — Орлов хохотнул настороженно — не обиделся ли приятель? — и уже с участием спросил. — А у тебя по партийной линии все нормально? А? Чего насупился?
— Всего будет… — уклончиво, но так же, как утром шофер о дороге, сказал осторожно о своем деле. — Вот сейчас обязательно надо в Бугры, там неприятность…
— Что такое? — Орлов выждал после вопроса секунду-другую, но почувствовал, что не настроен Дмитриев говорить, предложил. — Давай подброшу! Четыре километра по пути, а там — еще четыре. Идем!
Он не притворил за собой дверь, и Дмитриев заторопился: крикнул жене, что уезжает, накинул куртку, прислюнил на макушке хохолок и устремился за Орловым. Не ехать с ним не было никаких причин, а пешком топать — хватит и в обратную сторону.
Орлов стоял у машины и легонько покачивал головой.
— А настроено-то, а настроено-то у Державы! Дворы новым шифером перекрыл! А там чего?
— Новый гараж, — буркнул Дмитриев.
— А там что — новоселье?
— Да. Кажется, кто-то опять приехал.
У длинного двухэтажного дома стояла под разгрузкой мебели машина. Двое взрослых, дети и шофер торопливо, как сено перед грозой, таскали под крышу узлы, кровати, матрасы, стулья, а из окошек неподвижно, по-кошачьи, смотрели будущие соседи — кого-то бог дал…
— Это и есть новый дом? — спросил Орлов уже в машине.
— Не-ет. Новый дом у Державы, что неосвященный храм, — никому туда хода нет. Экономист…
— Экономист, — в тон отозвался Орлов и серьезно добавил — Да, кажется, и неплохой экономист, хотя и комбинатор. В этом-то, брат, его сила и есть. Это, Коля, его броня.
Уже оборвалась силикатная рябь совхозных домов, подъехали к перекрестку, и Орлов закончил мысль, притормозив:
— Не знаю, что ты там против Державы приготовил, только чует мое сердце, что не пробить тебе эту броню. Ты подумай, пока, может, не поздно, ведь лбом стены не прошибешь — не нами сказано…
Дмитриев молчал.
— Я где-то понимаю тебя, — продолжал Орлов, как бы в раздумье подбирая слова и не переезжая перекрестка, — понимаю твой запал, но насколько он… объективен, что ли? Может, тут только личные… Держава — не мед, с ним не сработался даже такой закаленный человек, как Семенов, но тебе ли…
— Семенова он убрал.
— Как убрал?
— Выжил. За короткий срок выискал огрехи в выбраковке скота, понаписал выговоров, а рабочком поддержал, естественно. Мне трудно было что-то возразить, поскольку Семенов и не обращался, и вообще странно себя вел.
— Зачем ему лишаться такого специалиста? Не понимаю…
— А я понимаю, Андрей, понимаю. Для меня ясна вся логика его поступков, а вот удастся ли мне убедительно доказать это — не знаю. Ну, что мы стоим?
Орлов мягко включил скорость, но, прежде чем пересечь перекресток, внимательно посмотрел влево и вправо по главной дороге. С горы пылил цементом самосвал, и Орлов, пережидая его, сказал со вздохом:
— Потеряешь ты башку, Коля!
— Все мы не вечны, так лучше уж рискнуть по делу, чем вот так, как эти утром! — Дмитриев кивнул в кювет, на опрокинутую машину.
На лесной дороге дышалось легче. И хотя под колесами не было асфальта и потрясывало на крупной «гребенке», но голубизна неба над просекой, густая зелень весенней хвои, сероватая зернь осевших, усыпанных сучьями и хвоей куцых сугробов, пестрота проталин и особенно огненная дробь садившегося за лесом солнца, бившего по глазам из-за сотен тонких прямых стволов молодого сосняка, — все это, плывшее навстречу и мелькавшее слева и справа, напоминало приятелям о весне, о ее заботах, но в то же время бодрило и радовало.
— Вон твои скирды! — весело кивнул Дмитриев налево.
Перелесок у обочины похудел, сузился, и слева, за белоствольным пересветом опушкового березняка, сначала лишь угадывался, а через полминуты накатил на глаза и вольно разлился до дальнего перелеска простор лесного поля. Овинной громадой затучнела сначала одна скирда, потом, будто выдвинулась из первой, черная хребтина другой, и, пока не миновала их машина, все наплывали на ветровое стекло, все выкручивались, подставляя заматеревшие за зиму серые бока под жадный взор Орлова.
— Тонн сорок — не меньше! — стрельнул он глазом на Дмитриева, а когда тот кивнул, улыбнулся — А я нынче вашему «Светлановскому» вмажу!
— Нынче едва ли, Андрей, но дело идет к этому…
— И нынче вмажу: у меня не так уж мало кормов, это я для страховки, да и сочных кормов у меня еще прилично осталось. Даже морковь есть! Если удои продержу на уровне прошлого месяца — обгоню «Светлановский».
Он заржал оглушительно, дико, до сладкой боли в молодых сильных легких, выплескивая из себя колючий шлак волнений и усталости за сегодняшний день. Дмитриев посмотрел на бело-розовую улыбку его, и, вместо того чтобы улыбнуться — как это и должно было бы быть, — он оцепенел в какой-то мечтательной задумчивости, вспомнив сестру Орлова, молодую учительницу начальных классов. «Красивая, здоровая, только ростом высоковата… А впрочем, о чем я!..»
Орлов иначе истолковал молчание приятеля и тотчас умолк, сморгнув слезы смеха, слегка устыдившись его. За полкилометра от Бугров он притормозил. Старушонка, остановившая машину, так и шла на высунувшегося Орлова с поднятым в руке топором, которым она сигналила.
— Бросай оружие, бабка! Садись!
— Садись, Анна Поликарповна! — Дмитриев открыл дверцу с левой стороны. — Давай топор-то под ноги. Вот так!
— А вязанка? — спросил Орлов. — Она в машину не войдет.
Вязанка дров — в два обхвата — лежала на самой обочине.
— И не надо! Сема Хворин поедет, молоковоз наш, он и заберет. Там у него дужка у бочки есть, — привяжет и привезет. Он мне этак завсё возит. Привезет и кинет через забор — вот и дрова!
— Та-ак… Значит, разделение труда? Понятно… Коля, прихлопни у нее дверцу! — И уже снова к старухе: — А чего ты по палке собираешь? Нарубила бы не торопясь и привезла на тракторе, а так одна ходьба пустая. А может, сил нет рубить? А?
— Силы есть еще, трактора нету!
— Трактора в «Светлановском» есть! — возразил Орлов, разговорившись.
— Не по нашему карману, милой! Вон спроси у начальства, вот хошь у Николая Ивановича, — кивнула она в сторону Дмитриева, — сколько директор за трактор берет.
— Сколько?
— По семи с лишком рублей за один воз, да трактористу на вино надо дать три с полтиной, вот дровца-то у нас ныне в Буграх и стали золотые. Да еще и трактор-то не скоро выпишешь. Надо за девять километров в контору соскребать, там бумажку выходить, денежки отдать — да мало ли хлопот!
Орлов замолчал, потом осторожно повел бровью на Дмитриева, спросил вполголоса:
— Что это у вас за цены для своих пенсионерок?
— Бобриковские расценки.
— Но ведь лес рядом. Трактор проработает не более получаса да простоит полчаса — вот и весь счет. Тут бы трешки в кассу хватило, чего же обдирать своих-то? Экономист…