— То есть как это — поплатиться?
— Ведь противник тоже видел дым. Он мог подумать, что это случайный костер. А вот если на фоне дыма прошли трассы пуль, он обязательно поймет, что возле костра есть люди. А что стоит артиллерийскому разведчику передать данные на батарею?! Минутное дело! И могли бы накрыть артогнем.
Смуглый Каширин потемнел, глаза у него стали совсем темными, сосредоточенными.
— Вы уверены, что видели трассы? Вам не показалось, что дым… несколько необычный?
— Трассы я видел точно, а цвет дыма… отдавал в оранжеватость. Но я смотрел на него часа два с половиной назад, солнце уже перевалило в закат, потому мне могло показаться, что дым странный.
— Вы доложили кому-нибудь о своих наблюдениях?
— Никак нет.
— Почему?
— Во-первых, еще не успел — только что пришел с передовой, а во-вторых, честно говоря, не придал особого значения.
Каширин опять уточнил точку предполагаемого костра, попрощался и уехал.
— Закрутились, — усмехнулся Маракуша. — Когда припекло, так и разведчиков вспомнили. Ну ладно, Матюхин, иди отдыхай, о нашем разговоре, естественно, молчок, но сам думай. Чует мое сердце, скоро пойдем.
5
Отдыхать младшему лейтенанту Матюхину не пришлось. На рассвете его разбудил дежурный и передал приказ: взять двух-трех бойцов и прибыть в штаб армии.
— Капитан знает? — спросил он у дежурного.
— Он и приказал. А сам поехал в дивизию.
Кого взять? Может быть, сразу и на задание? Может, решили забросить воздухом?
— Сутоцкого, Грудинина, Шарафутдинова — ко мне в полном боевом.
Пока Андрей одевался, осматривал оружие, он заставил себя обдумать свой поступок. Почему он сразу, спросонья решил взять с собой еще и Шарафутдинова? Ведь до этого он никогда не думал о нем. Гафур Шарафутдинов, небольшого, даже маленького росточка, тонкий в талии, почти подросток, пришел с последним пополнением. Его темно-карие, с твердым взглядом глаза всегда казались Андрею веселыми и чуть лукавыми, словно Гафур знал о каждом что-то смешное, но не спешил о том рассказывать. Ловкий, стремительный, в рукопашных схватках он проскальзывал между рук товарищей и умел всегда очутиться сзади нападавшего.
— Как пескарь, верткий, — говорили о нем, — и скользкий.
Было в этом пареньке что-то очень привлекательное. Но ведь не это заставило сразу подумать о нем. И только одевшись и как следует обдумав, Андрей вспомнил одно из главных достоинств Шарафутдинова: он великолепно говорил по-немецки, потому что жил в районе немецких колоний и учился в немецкой школе.
На заре они уселись вчетвером в присланную за ними машину и уехали в штаб армии.
Шофер, к удивлению, привез их не в разведку, а в «Смерш». Загнав машину во двор, он пошел доложить начальству, а когда вернулся, коротко сообщил:
— Приказано ждать.
Разведчики уселись на росную траву у сараюшки, привалились к таящим дневное тепло бревнам и закурили. Зевалось, но спать не хотелось — нервы были напряжены.
На правах старого товарища Сутоцкий шепотом спросил у Матюхина:
— На задание?
Андрей пожал плечами — он и сам еще ничего не понимал.
Николай Сутоцкий несколько пренебрежительно осмотрел Грудинина и Шарафутдинова и опять прошептал:
— Этих двух по приказу или ты выбрал?
— Я.
— Ну-ну… — усмехнулся Сутоцкий.
— Чем они тебе не нравятся?
— Салаги.
— Ты тоже был салагой.
— Так то когда было! Гафур жидковат…
— …А Грудинин староват, — иронически продолжил Андрей.
— Это точно.
— А вдвоем — неплохая пара. В самый раз.
Сутоцкий обиженно примолк, но, старательно обдумав положение, прошептал:
— Тебя и раньше не переспоришь, а теперь — начальство…
6
Выкатилось оранжевое веселое солнце, пахнуло теплом и потянуло в дремоту. Матюхин незаметно для себя уснул. Разбудили его часов в десять. Разведчики уютно спали, прижавшись друг к другу. Рослый, краснолицый сержант в отлично пригнанном обмундировании смотрел на них снисходительно, как взрослый на разомлевших детей, и, не глядя в глаза Матюхину, сообщил:
— Приказано прибыть к подполковнику Каширину. Только вам.
Младший лейтенант нагнулся, чтобы разбудить Сутоцкого, но сержант покровительственно заметил:
— Пусть спят. Предупредим шофера, он им скажет.
По огородам тропкой прошли к соседней избе. Часовой тщательно проверил удостоверение личности Матюхина, сверился с какой-то бумажкой и только после этого пропустил в сени.
«Порядочки!» — не без одобрения подумал Матюхин.
В просторной хмуро-чистенькой горнице сидели трое. За столом — подполковник Каширин, которого Матюхин сразу узнал, и какой-то белесый младший лейтенант, а на табуретке перед ними — солдат в маскировочных брюках и грязной гимнастерке. Солдат осторожно придерживал руку, укутанную в локте чистыми бинтами.
— Садитесь, — предложил Каширин и, когда Матюхин уселся у стола перед солдатом на табуретке, усмехнулся: — Знакомьтесь — немецкий шпион, из тех, кто ранил Лебедева.
Первый раз в жизни Матюхин видел живого, всамделишного шпиона и потому смотрел на раненого с острым и в чем-то болезненным интересом.
«Кто он? Как попал сюда? На чем провалился? Как дошел до жизни такой?» Этот последний вопрос подсказал Андрею, что он сразу, сам того не замечая, признал в шпионе русского.
Круглое лицо, нос картошкой, глубоко сидящие светлые глаза и темно-русый ежик стриженых волос могли встречаться и у других народов. Но было еще нечто неуловимое, но привычное, что сразу говорило — это русский. И Андрей решил, что в этом повинны руки.
Тяжелые руки, с крепкими толстыми пальцами и обломанными ногтями. На больших пальцах ногти покоробились, по ним прошли трещины. Вот эти тяжелые руки и скорбный, нетаящийся взгляд светлых маленьких глаз заставили Матюхина решить, что шпион — бывший свой.
Когда человек покачивал раненую руку, он делал это деликатно, стараясь, чтобы никто не заметил ни его боли, ни его движения. А в глазах его не было ни страха, ни ненависти, ни даже раскаяния. Была скорбь. Видно, он знал, что его ждет, и внутренне не противился этому, потому что понимал: иного не заслужил.
— Так вот, товарищ младший лейтенант. Я вызвал вас с людьми в надежде, что вы вместе с нашими ребятами поможете прочесать то место, где вы видели дым. Но все обошлось без вас. Немецкие разведчики напоролись на нашу засаду. Одного из них убили, двух ранили. Этот не сопротивлялся. Второй ранен тяжелее, и говорить ему трудно. Состав группы странный: немец — он убит, какой-то прибалт — и на русском и на немецком говорит с акцентом — и вот — русский. Из пленных. Поговорите с ним — есть кое-что интересное в тактике. — Каширин обратился к человеку на табурете. — Суторов, говорить все!
Шпион кивнул и оглядел Матюхина.
В таком положении Матюхин еще никогда не бывал и не знал, с чего и как начать разговор. Помог Суторов. Он глазами показал на руку Андрея — на ней виднелись шрамы от зубов немецкой овчарки, похожие на птичью лапу: после первого побега Андрея травили собаками и он, защищаясь, подставлял им руку, — спросил:
— Овчарки?
Андрей сразу понял и кивнул. Суторов трудно вздохнул и отвел глаза.
— Ты, выходит, выбрался… — Он перевел дыхание и в упор посмотрел на Матюхина: — А я вот сдался…
— Что ж так?
— Меня в родных местах взяли… Жена ходила по лагерям… Меня, видишь ты, искала. Нашла… Узнали, что у меня пятеро… Ну и сказали: не пойдешь, всех твоих повесим… Пошел.
— Почему же здесь не перешел?
— А дети-то там… Не дошли, видишь ты, наши-то… еще.
Во рту отчего-то пересохло. Андрей терзался, не знал, как себя вести, что говорить. Перед ним сидел враг. Настоящий, невыдуманный, а судить его судом внутренним, безжалостным и справедливым, Андрей не мог — почему-то жалел. И спросил невпопад:
— Ну и что же… теперь?
Суторов неожиданно усмехнулся, смело, чуть озорно, будто собирался сообщить забавную историю:
— А что? Теперь шлепнут.
И потому что Андрей и сам подспудно, даже жалея, понимал, только признаться себе в этом не хотел, что такого шлепнут, слова врага резанули его и начисто выбили все остатки самообладания. А Суторов вдруг сник и глухо сообщил:
— Иначе нельзя. Видишь ты, если там узнают, что я сдался, моих повесят. У н и х это быстро делается.
— Но ты ж не сопротивлялся…
— Ну и что? Узнают — еще хуже… для моих. Тут не провернешься… Не-ет…
Страшен был этот самому себе вынесенный и самим утвержденный смертный приговор. Говорить уже не хотелось: смерть даже на фронте все равно есть смерть…
Но то, что человек хотел собственной смерти, потому что она могла защитить и спасти его пятерых детей — русских детей! — поразило Матюхина. Он еще не был отцом, не знал отцовских чувств, однако согласился с Суторовым: да, ради детей можно пойти на смерть. И в то же время все существо Матюхина, его разум восставали против такой логики. Выходило, что, спасая с в о и х детей, защищая с в о й дом, Суторов сознательно пошел против тысяч таких же советских детей и их домов.
Растерянность стала исчезать, вернулось самообладание, и Андрей спросил:
— Скажи… как вас перебрасывали?
Суторов сразу принял смену настроения и темы. В душе он понимал справедливость происходящего, понимал, что иного быть не может. Поменяйся они местами, Суторов сам бы совершил такой же переход: дело есть дело. И то, что он пошел против святого дела и вот платится за это головой, казалось ему справедливостью. Жестокой, но справедливостью. И сам бы он поступил по отношению к такому, каким он стал, точно так…
— Нас не перебрасывали. Нас оставили.
— Как оставили?
— Когда… вы перешли в наступление, нам, видишь ты, приказали остаться, пропустить фронт, а потом разведать, что нужно, и вернуться.
— А что нужно?
— Всего не знаю. Я ведь в прикрытии шел. Главным был Вальтер, а его заместителем — Франц. Они решали, Я выполнял.
— Слушай, Суторов, в разведке так не бывает. В разведке каждый должен…
— Что должен — я знаю. Но только это… видишь ты, т а м по-другому. Понял? А хоронились мы в лесу. Закопались в землю. Вверху через пень вентиляцию сделали. Скажу честно, замаскировались отлично. Над нами… видишь ты, по нас пройдешь — и не заметишь. Отсиделись и вышли.
Мудрость этого решения Матюхин оценил сразу, но уточнять детали не стал: прием хорош, когда войска отступают. В начале войны и наши так делали, а сейчас, на переломе войны, он пригоден только для противника.
— А как вели разведку?
— В основном наблюдением. Использовали высокие деревья. Заберешься — и целый день, как скворец, сидишь.
Правильно. Если это делал он, Андрей, то почему не мог сделать то же самое противник?
— Не засекали?
— Кто? Люди, видишь ты, чаще под ноги смотрят, чем вверх. Да и маскировка хорошая. — Суторов помолчал и обиженно спросил: — А чего ж не интересуетесь, по каким признакам разведывали резервы?
— С деревьев? И так ясно — дымки кухонь, движение на подходах, новые дороги, полевые занятия, линии связи… Ну и так далее… Но, думается, этим вы не ограничивались.
— Верно. Еще разговоры разговаривали. Вальтер, видишь ты, хорошо болтал по-русски. Видно, жил у нас. Я помогал. Трепались с шоферами, связистами — свой брат солдат.
— И никто не заподозрил?
— Видишь ты, если бы Вальтер не действовал нахально, может, кто и засомневался. А он, видишь ты, болтая ленивенько, с подначкой… Верили.
— Как держали связь?
— Рации нам не дали, сказали, что все равно запеленгуют. Но у нас, видишь ты, собака была. Овчарка. Натаскивали ее особо. Вот на шестой день Вальтер и послал с нею донесение.
— Как это — с ней?
— А очень даже просто. Вывели поближе к передку, Вальтер ей приказал чесать к своим, она и почесала. — Уловив сомнение в глазах Матюхина, Суторов спросил: — Забыл, что ли, как о н и овчарок натаскивают?
Нет, этого Андрей не забыл. Противник умел дрессировать собак и умел ими пользоваться. Дрессировал и на людей, и как связных. И не это волновало Матюхина.
В тоне Суторова звучала восторженность, он словно жил техническим превосходством врага, его жестокой изощренной силой и в душе, удивляясь ей, покорялся. Она сломила Суторова потому, что он растерялся перед ней, незнакомой, не понятой им.
Почему-то вспомнились первые дни войны, когда даже умные люди верили, что на немецких самолетах установлены особые аппараты, которые слышат, что делается на земле. Когда пролетал разведчик противника, такие люди замирали, боялись дышать, а того, кто, по их мнению, нарушал звукомаскировку, готовы были убить.
И еще вспомнилось, что многие были уверены, будто немецким машинам не требовался бензин. Стоило залить в нее воды, высыпать в нее белый порошок из продолговатой коричневой коробочки, как машины заводились и ехали. И доказывать таким людям, что у немецких самолетов нет сверхчувствительных приборов, что белый порошок всего лишь дезинфицирующий состав для обеззараживания воды, в те месяцы было безнадежно.
Но помнилось и другое. Андрей видел, как под Конградом после одного залпа «катюш» бежали, бросая оружие и технику, целые полки противника. Десятки немцев говорили ему, что у русских есть бесшумные самолеты. А это были наши обычные «кукурузники», которые перед целью выключали моторы и бомбили с планирования.
Да, Суторов сломался изнутри. И дети для него служили лишь прикрытием, самооправданием. Даже теперь, когда он говорил о дрессированной собаке, в голосе его звучали еле заметные нотки восхищения и даже некоторого личного превосходства над Андреем, словно он, Суторов, гордился тем, что причастен к этой, не познанной им силе. Именно это насторожило и возмутило Андрея. Теперь он, пожалуй, раскаивался в своей жалости к Суторову.
— Ну что ж, собака — это придумано умно. Только годится, когда драпаешь.
— Это почему? — недоверчиво и даже обиженно спросил Суторов. Похоже, что, увидев следы немецких овчарок на руке Андрея, он признал его, младшего лейтенанта, за своего и потому позволил себе называть на «ты».
— А потому, что собаку можно научить идти по следу, можно научить травить людей или бегать назад в знакомые места. А вот вперед, туда, где она не бывала, ее не пошлешь — заблудится. Не поймет, что от нее требуется. Да и след… Сколько за мной овчарок гонялось, но, как видишь, сбежал. — Суторов пристально посмотрел на Андрея, потупился и вздохнул. — Кстати, а если бы вашу собаку пристрелили на передовой?
— Нет, — помотал головой Суторов. — На то, видишь ты, и расчет. Русские вот так, запросто, собаку не убьют. Это там… — Он запнулся.
— А вдруг бы убили? Или на мину напоролась?.. Как бы вы узнали, что донесение получено?
— Нам, видишь ты, дымами сигналили. Есть у них такие цветные дымы. Вот ими и просигналили. Дескать, дошла собачка. Что нужно — получено.
— Вот это умно. И, я так понимаю, вы тоже дымами сигналили? И трассирующими?
— Точно. Когда подсобрали новые данные и срок у нас, видишь ты, кончился, а захватить машину не удалось, дали знать, что просим открыть нам ворота.
— Как это — открыть ворота?
— А так. Помочь перейти фронт.
— Как?
— Не знаю. Это Вальтер знал. Но, как я понимаю, переходить собирались в лощине, перед которой жгли дым. Его, видишь ты, тоже не с земли пускали, а с дерева. Подожгли шашку, постреляли — и в кусты.
— Кустов не боялись — в них ведь засады? — спросил Андрей, отмечая, что и сигнальные дымы жгли правильно: следов не оставляли.
— Нет. Собачек-то у вас не имеется. — В голосе Суторова опять прозвучал отголосок причастности к чужой, страшной силе.
Отголосок этот окончательно отторг Матюхина от шпиона. Он стал физически неприятен, и разговаривать с ним Андрей не только не хотел, а уже не мог. Они сидели молча, и Суторов глухо спросил:
— Больше ничем не интересуетесь?
— Нет, — сухо ответил Андрей, и в глазах Суторова мелькнул страх: он, видимо, понял, что уже не нужен…