— Ребята, это немецкая оборона!
Действительно, перед ними была схема немецкой обороны. Той самой, которую она так тщательно изучали перед поиском. Она была иного масштаба, с неизвестными разведчикам подробностями и, главное, захватывала гораздо больший участок, чем они изучали.
— Почему здесь?
Шарафутдинов пожал плечами.
Понимая, что самое страшное подозрение миновало дорогих ему людей, Николай Сутоцкий сказал первое, что пришло на ум:
— Кто-то оставил… Предупредил наших.
Но прямолинейная душа Закридзе была слишком глубоко ранена, чтобы он сразу отказался от своего предположения.
— Он дурак, да? В щелку запихал, да? Кто увидит? Над самым полом? А? Скажи?
Сутоцкий промолчал, а Шарафутдинов прищурился, перестал скалиться и внимательно посмотрел на трещину в притолоке.
— Это-то понятно… Некому было передать, вот и засунули туда, где умный может увидеть.
— Какой умный? Что, умный, как ишак, на четвереньках поползет, да?
Сутоцкий переглянулся с Шарафутдиновым, но промолчал. Закридзе шипел, задавая все новые отрывистые вопросы.
— Помолчи! — разозлился Гафур. — Дай подумать.
Они молчали. Закридзе возмущенно сопел. Наконец он не выдержал:
— Откуда ему знать Матюхина и Зюзина? Почему Матухин?
— У немцев нет буквы «ю», — устало ответил Шарафутдинов.
— Откуда знал его? Скажи.
— Не знаю.
— Не знаешь? Да? Не знаешь?!
— Чего ты взъелся? — вдруг рассердился Сутоцкий. — Не лейтенант немцу писал, а немец лейтенанту.
— Ну и что? Все равно!
— Ты как увидел записку?
— Как увидел? Лежал, думал и увидел.
— Все! Значит, умный человек писал ту записку и прятал. Потому что, если бы тот, кто в землянку зашел в рост, он ту записку не увидел бы, а кто в нее вползал, тот мог наткнуться. — Сутоцкий подумал, осмотрелся и добавил: — Особенно если бы стал выглядывать из землянки — она как раз на линии глаз. А кто будет ползти или выглядывать? Ясно — разведчики.
Закридзе еще раз осмотрел притолоку, буркнул:
— На деревню дедушке кто пишет?
— А если не было связи у человека? Задание выполнил, а передать сведения некому. Все же хоть что-то, а придумал. И еще… Заметили, что записка написана под копирку?
— Ну и что?
— А то, что кто-то из наших друзей оставил ее, эту записку, здесь. А другие пытался… или пытается передать иным способом. Понял?
— Нет! Не говори так! Провокация это!
Потому что бунтующий, ослепленный Закридзе явно лез на рожон, потому что он подозревал в самом страшном близких людей, Сутоцкий зло одернул его:
— Заткнись! Думать нужно.
— Предупреждать нужно!
Шарафутдинов втиснулся между ними, выпростал автомат, приказал:
— Тихо! Старший — я. Я и решу. — Он помолчал, ожидая, пока улягутся страсти, распорядился: — Ложись отдыхай!
Сутоцкий постепенно успокаивался и мучительно гадал, как могли немцы узнать фамилии его командиров. Зюзина — понятно. Ну попал в плен, ну выжали из него… А Матюхин? Два раза ходил он с Андреем в тыл врага, два раза они оба проверялись на крепость, и на любом суде он скажет: Матюхин ни разу не отлучался от него, ни разу не встречался с немцами.
Но память подсказала: встречался!
Сутоцкий сразу вспотел, расстегнул ворот гимнастерки под стеганкой и масккостюмом, вытер пот с шеи и со лба и устало произнес:
— Я вспомнил, откуда немцы знают эти фамилии. — Шарафутдинов молча обернулся к нему. Закридзе иронически усмехнулся. — В первом поиске мы с лейтенантом взяли связиста. Когда я хотел его кончить, Андрей — он тогда рядовым был — не разрешил.
— А ты кем был?
— Я? Сержантом.
— Ты — сержант, он — рядовой. Он не разрешает, ты слушаешь! — затряс головой Закридзе, разводя руками. — Очень хорошо.
— Так получилось… Андрей немецкий знает, я — нет. И вообще. Он оказался… крепче.
— Прекратить болтовню! — разозлился Шарафутдинов. — Время есть, рассказывайте, старшина!
И Сутоцкий рассказал, как они пробирались в тыл врага, как верили, что кто-нибудь из их группы все-таки остался в живых, как оглушили немца, как Андрей взял с него расписку работать на Красную Армию против захватчиков родины Курта — он даже фамилию его вспомнил: Штильмайер.
— Взял расписку и приказал ссылаться на Зюзина или Матюхина. Вот… Вот этот Курт и написал…
— Какой умный Курт! Связист, а всю оборону знает! — взорвался Закридзе.
Сутоцкий помолчал, потом сознался:
— Верно, странно, тем более что Курт — крестьянин, а схема… толковая.
— Вот! — Закридзе ткнул его пальцем в грудь.
— Я думаю, что Штильмайер…
— А я думаю, — перебил Сутоцкого Шарафутдинов, — если была расписка, то настоящий немец…
— Курт — австриец… — буркнул Сутоцкий: на него действовал яростно горящий взгляд Закридзе, и он начинал верить, что дело с запиской, пожалуй, не совсем чисто.
Закридзе только усмехнулся, многозначительно и с презрением. Шарафутдинов молча изучал записку.
— Что будем делать? — спросил Сутоцкий.
Ему не ответили. Холодало. Потянуло псиной. Шарафутдинов посмотрел на часы, словно засекая поворот событий, и сказал:
— Ерунда все.
— Что ерунда? — осведомился Сутоцкий.
— То, что Закридзе болтал, а ты поверил.
— Я… не поверил.
— Почему — ерунда? — спросил Закридзе.
— Потому что в схеме есть то, чего у нас на карте не было. Значит, схема правильная. А если правильная, выходит, человек, ее писавший, рисковал головой. Понятно?
— Не понимаю… — возмутился, но уже не так яростно Закридзе.
— А ты думай! Что ты знаешь о разведке? — Шарафутдинов говорил спокойно, с чувством превосходства. — «Провокация»! — передразнил он. — Я с Матюхиным лазил и видел, какой он.
Закридзе уже набрал воздуха для очередного взрыва, но смолчал.
— Вот на что смотреть надо. — Шарафутдинов потряс схемой. — Видишь, вот тут у них командный пункт и ход сообщения к нему — крытый… Вот почему никто из наших наблюдателей его не обнаружил. И еще, я думаю, потому, что этот командный пункт как бы запасной, он почти не используется.
— За всех решаешь? — съязвил Закридзе.
— Схемы нужно уметь читать. Учись! Сколько траншей на взлобке, Закридзе?
— Ну… две.
— А здесь, видишь, три. Третья — крытая. Вот мы ее и не видели. Схема — верная. И австриец тот — верный.
Сутоцкий с недоумением смотрел на Шарафутдинова, слушал его властный голос и удивлялся: когда и как он стал таким? Как он просмотрел рождение настоящего разведчика и командира? И властность, и умение взять инициативу в свои руки, и, главное, ум.
— Как у тебя все правильно!
— А почему обязательно должно быть неправильно? Вот тебе про сортир говорили. Что говорили?
— Что ты пристал?
— Сортир перенесли прибывшие части. Почему? А потому, что стоял он за командным пунктом, а ветер все время был западный. Надувало. Те, что строили оборону, думали: хорошо, офицерам недалеко бегать. А эти чувствуют себя временными, подменными. Им лишь бы сейчас удобно. Понял? Вот они и построили новый, поближе, на линии КП. Значит, командный пункт действует. Это главное, что нам нужно понять. И еще. Видишь, здесь и здесь — пулеметы и дзот. Зачем? А затем, чтобы прикрыть КП огнем. И заметь, на наших схемах они тоже не показаны. Почему? А потому, что у них своя задача — прикрыть КП. Вот они и молчат. А раз молчат — не засечешь. Ход к ним тоже крытый. Вот и запомните…
— Послушай, сержант… — начал было Закридзе, но Шарафутдинов оборвал его:
— Прекратите болтать, рядовой Закридзе! Я отдал приказ, а его не обсуждают! Запоминайте схему. А потом, Закридзе, засунете записку на старое место.
— Почему? Зачем? — вскинулся Закридзе.
— Потому что, если ее возьмет кто-нибудь один, он… будет уверен, что вернется? А если вернется хоть один, он доложит, и записку достанут. А если никто не вернется… все равно кто-нибудь из наших найдет — мы дорожку показали.
Все было правильно, все логично. Закридзе понимал это, но он не был бы самим собой — честным, горячим и прямолинейным парнем, — если бы не верил свято во все то, чему его учили. Потому он с вызовом сказал:
— Хорошо! Но я все равно доложу.
— Я же сказал, доложит каждый. А сейчас запоминайте схему. Может пригодиться.
Сутоцкий рассматривал схему и думал о своем: как же так получилось, что он внутренне сдался? Может, он трус? Нет, нарочно проверял себя — не трус. А вот здесь, когда решалась судьба людей, которых он знал, которых уважал, несмотря на минутные вспышки злобы, на ревность, он в этих людях все-таки усомнился. Почему? Почему Шарафутдинов взял все в свои руки? Разве он не мог сделать то же самое? Мог! А не сумел. Почему?
Он долго продирался сквозь смутные мысли, догадки, воспоминания и медленно, очень медленно пришел к выводу: Шарафутдинов в эти минуты думал не о себе, даже не об офицерах — он думал о деле, которое ему поручили. Для него дело было главным. Он выполнял приказ и решительно отбрасывал все, что могло помешать его выполнению. Наверное, он тоже чувствовал себя не просто сержантом Шарафутдиновым, а Шарафутдиновым-поисковой группой захвата, Не в единственном числе, а всей группой сразу.
17
Передовая жила все так же тихо и спокойно, если есть на войне покой. На нашей стороне велись земляные работы, дежурные пулеметчики и стрелки иногда постреливали, наблюдатели наблюдали, но большинство солдат спали.
На немецкой стороне работ не велось: оборона была подготовлена заранее, повреждений еще не успела получить, а улучшать ее не имело прямого смысла, и, пожалуй, всем было просто лень. Поскольку после полудня подул северо-восточный гулкий и сухой ветер, стало прохладнее, над землянками обеих сторон закурчавились дымки. Конечно, наблюдатели поначалу попытались засечь по этим дымкам землянки, но ветер разгонял дым, и он стлался почти по земле — верный признак перемены погоды.
Передовая привыкла, что разведчики действуют только ночью. Даже те, кто знал о поиске, устали ждать его результатов и занялись своими неотложными делами — сидеть в бездействии на передовой не умели.
Капитан Маракуша видел это и злился, но постепенно и он затих. Что он мог сделать? Ординарец принес ему обед, но есть не хотелось. Он выпил бы водки, чтобы вывести себя из этого состояния, но водки он не пил. И тут на НП полка, где сидел Маракуша, пришел подполковник Лебедев. Начинающийся морозец разрумянил его щеки, карие глаза блестели.
— Здорово, капитан! Есть кое-какие изменения. Ты что сидишь, как сыч? Изменения, говорю, есть.
— Слушаю…
— Отход разведчиков будем прикрывать артиллерией из глубины.
— Она же не пристрелялась! По своим не ударят?
— Бить будет по площади… Так что не удивляйся. У тебя изменений нет?
— Нет…
— Тогда жди, а я к комдиву.
Он ушел, а Маракуша выругался. Если бы во время болезни Лебедева он не подменял его в штабе армии и не прикоснулся к штабной работе, то наверняка сейчас разозлился бы на него. И все же он рассердился, только не на подполковника, а вообще на все на свете: ожидание слишком затянулось.
Наблюдатель доложил Маракуше, что, по-видимому, противнику привезли обед — в его ближнем тылу замечено мелькание пилоток. На передовой немцы ходили только в касках.
«Даже ветер сменился, — злился Маракуша, — и не услышишь ничего».
Такие же доклады стали поступать и с боковых наблюдательных пунктов, и от пехоты. Все работали четко. Ни к чему не придерешься, а недовольство оставалось.
Вот наконец наблюдатели сообщили, что движение в тылу противника прекратилось, соседи видели, как уехали полевые кухни. Маракуша приказал дать сигнал «приготовиться». В стороне от взлобка ударил крупнокалиберный пулемет. Ленивые на излете трассы его очередей перелетали немецкую передовую и вгрызались в землю возле одного из немецких дзотов. Минуты через три дзот ответил двумя очередями — и все смолкло. Так было много дней подряд, и никогда никого эта перестрелка не удивляла. Не удивила и сейчас.
18
Шарафутдинов протянул Закридзе схему и приказал:
— Спрячь, как было. Приготовились.
Пока Закридзе свертывал бумажку, пока запихивал ее в трещину притолоки, Шарафутдинов и Сутоцкий поднялись в рост, сделали несколько приседаний и осмотрели друг друга. Потом надвинули капюшоны маскировочных курток, подождали, пока приведет себя в порядок Закридзе, и встали у дверей землянки. Противник не мог их видеть, а с нашей передовой их видели только наблюдатели и разведчики, потому что все остальные занимались своими делами.
Время тянулось медленно. Шарафутдинов несколько раз смотрел на часы и не выдержал напряженного молчания.
— Еще раз напоминаю: не забывайте о командном пункте и закрытом ходе сообщения. Если придется врываться в землянку, я падаю и веду огонь понизу, а ты, Закридзе?
— С руки.
— Сутоцкий?
— Готовлю гранаты и делаю бросок на ближнего.
— Нет. Гранаты готовишь раньше, а бросок на старшего в звании.
— Точно.
— Ремни на месте?
— На месте, — ответил Закридзе, потрогал карман и перевел дыхание.
Они переглянулись, Шарафутдинов скомандовал:
— Пошли…
И первым двинулся из землянки — согнувшись и напружинившись. Он смотрел не вверх, на бугор, а вниз, в землю, разыскивая лисью тропку. Она начиналась метрах в трех от землянки и наискосок поднималась на бугор — в глине хорошо просматривались отпечатки лисьих лап. Шарафутдинов легко, как мячик, вскочил на взгорок и размеренно, экономя дыхание, побежал вверх. Он не оглядывался, знал, что двое бегут за ним — все это они отрабатывали раз десять.
Вероятно, в первые минуты после сигнала никто из них не чувствовал страха, разве только слегка засосало под ложечкой да чуть дрогнули пальцы. Но эти мелочи быстро подавлялись. А сейчас, когда они бежали вверх, страх и вовсе пропал. Главное — добежать незамеченными, поэтому они горбились, и где-то на полпути к траншеям Сутоцкий подумал: «Почему Гафур бежит так медленно?»
Именно в этот момент Шарафутдинов рванулся и стремительно, заглатывая воздух, побежал вверх. Закридзе бросился было за ним, но сейчас же сбавил темп: они договаривались, что Шарафутдинов первым добежит до траншеи, ляжет на бруствер и в случае нужды прикроет огнем остальных. Перед траншеей Гафур изготовил автомат и залег. Сутоцкий и Закридзе обогнули его с двух сторон и спрыгнули в чистенькую, укрепленную досками траншею. За ними спрыгнул Шарафутдинов.
Он обогнал Закридзе и, прижимаясь к стенке траншеи, повторяя ее изгибы, пошел вперед — чуть согнувшись, пружиня в коленях, потому что старался не греметь каблуками о дощатый настил. За ним шел Закридзе, потом — Сутоцкий.
Где-то тут должен находиться дзот, прикрывавший командный пункт противника с фронта, за ним — устье перекрытого сверху хода сообщения. Но их не было. Сержант оглянулся, словно прося поддержки разведчиков. И они поняли, почему он оглядывается: каждый в душе почти уверовал в ложность записки. Опять засосало под ложечкой, дрогнули и стали потеть ладони. Но разведчики забыли, что время для них сейчас двигалось быстро, а метры — медленно. За поворотом траншеи открылся ход сообщения, но — открытый. Он, изгибаясь, вел в глубину обороны. Самый высокий из всех — Сутоцкий — проследил его изгибы, увидел горб дзота и даже его прижатую к земле амбразуру с бетонным зевом. Николай легко ударил по плечу Закридзе, тот тем же манером остановил Шарафутдинова. Они сошлись, и Николай Сутоцкий прошептал:
— Дзот на месте.
И, мгновение назад не веривший в его существование, Шарафутдинов молниеносно принял решение:
— Сутоцкий, прикрой, Закридзе, за мной.
Он юркнул в ход сообщения, потом в отводной ус, ведущий к двери дзота, взялся за ручку крашеной, должно быть сорванной где-нибудь в деревне, двери и оглянулся: прикрой, а сам вскочил в дзот.
Он был пуст. На столике стоял пулемет, на полках ящики с лентами и гранаты. Пахло не только машинным маслом, сладковатой взрывчаткой, но и табаком. Шарафутдинов хотел рывком выхватить и выбросить замок пулемета, но передумал — набрал под столиком горсть сухой глины и сыпанул ее в затвор: когда придется отходить, этот пулемет уже не ударит в спину. А выброшенный затвор — след. Шарафутдинов же твердо знал: следов надо оставлять поменьше.