Они вернулись в главную траншею и опять пошли вперед к жилым землянкам. До сих пор всем казалось, что главное — увидеть и схватить. Сейчас, после паузы у дзота, главным оказался слух. И они слушали приглушенный далекий говор — ленивый, затухающий, чей-то запоздалый смех. Слушая, едва не проскочили устье крытого хода сообщения. Теперь, если верить схеме и выученной наизусть карте, метров через сорок будет новый ход сообщения, который и приведет к жилым землянкам.
Они уже освоились в немецкой траншее. Вот почему, не сговариваясь, решили не заглядывать в крытый ход — он вел к командному пункту, а там наверняка не одно помещение, там связь и люди. Им требовалось что-нибудь попроще. И они опять пошли по траншее. Вдруг сзади раздался твердый, властный стук каблуков по дощатому настилу — их кто-то догонял. Вероятно, этот сухой стук насторожил и самого шагавшего, потому что шаги стали мягче и медленнее.
Такой вариант поиска тоже отрабатывался на тренировках, и потому все произошло мгновенно и так слаженно, словно они специально обо всем договорились. Сутоцкий подался назад и стал в устье крытого хода сообщения, Закридзе втиснулся во врезную стрелковую ячейку, и только Шарафутдинову не нашлось укрытия. Он присел на корточки, надвинул капюшон куртки и стал возиться с завязками маскировочных брюк.
Из-за поворота траншеи вывернулся подтянутый, в отлично пригнанной шинели, офицер в фуражке с высокой тульей. Он приостановился и оглянулся. Шарафутдинов по погонам определил — капитан, гауптман. Кажется, артиллерист. Во всяком случае он двигался со стороны артиллерийского НП. Гаубичники правильно сказали Матюхину: на НП часто бывают офицеры. Гауптман пошел медленнее, у самого поворота в ход сообщения приостановился и опять оглянулся. Там, сзади, слышался стук кованых каблуков. Кто-то бежал вслед, и сержант Шарафутдинов сразу сообразил — ординарец. Офицер поморщился и повернулся, чтобы войти в ход сообщения, но, увидев Гафура, отрывисто спросил:
— Что вы здесь делаете? Почему не отдыхаете?
Шарафутдинов вытянулся и, лихо козырнув, четко ответил:
— Разведчик, господин гауптман. Иду на НП.
Лицо у гауптмана приобрело спокойно-презрительное выражение, а потом стало меняться: он увидел русский автомат. И по тому, как дрогнули у него губы, как округлились глаза, а рука в желтой кожаной перчатке потянулась к кобуре, Гафур понял, что все пропало — сам он не справится с гауптманом, а подать знак товарищам не успеет.
Но Шарафутдинов не знал, что Сутоцкий, не видя офицера, внимательно следил за старшим группы захвата и по выражению его лица понял: дело плохо. А тут еще гауптман сделал шаг в сторону поворота, и Сутоцкий, мгновенно сориентировавшись, выдвинулся и увидел немца.
Гауптман его не заметил, он следил за каждым движением Шарафутдинова, и Николай Сутоцкий очень спокойно выдал крюк левой. Офицер чуть приподнялся и рухнул. Николай бросился на него, забил в рот кляп и вроде бы даже неторопливо — так, по крайней мере, показалось и Закридзе и Шарафутдинову — достал из кармана солдатский ремень, поддел его под мычащего немца и затянул, прижав руки пленного к бокам, по стойке «смирно».
Шарафутдинов перепрыгнул через Сутоцкого и немца, бросился к повороту траншеи, откуда слышались торопливые шаги. Закридзе тоже не спеша — так казалось Сутоцкому — вынул ремень и связал немцу ноги.
Ординарец гауптмана вывернулся из-за поворота траншеи почти бегом. Шарафутдинов не стал стрелять или бить — он нырком бросился под ноги солдату, а тот, еще ничего не понимая, но уже краем зрения увидев распластанного командира, шлепнулся носом в землю и, как ящерица, стремительно перевернулся на спину, выпрастывая автомат. Но Шарафутдинов уже успел вытащить нож из ножен и в неистовом, по-рысьи точном броске навалился на солдата и вонзил, как учили, нож.
Немец захрипел, но Шарафутдинов сейчас же закрыл ему рот ладонью и почувствовал, что на руку полилось что-то горячее. Он выдернул нож, не думая, вытер о немца и, задрав штанину, засунул его за голенище. В уголках губ немца пузырилась розовая пена, расширенные в смертном ужасе глаза вспыхнули, осветили молодое лицо и стали гаснуть. И тут Шарафутдинов ощутил, как тело под ним обмякло, по нему пробежала последняя дрожь, и Гафур, еще никогда в жизни не видевший смерти так близко, понял, что немец умер. Он подхватил его за ноги и поволок в отводок хода сообщения, ведущего к дзоту. Разведчики не ждали его. Закридзе вылез из траншеи, и Сутоцкий подал ему еще не вполне пришедшего в себя, но уже извивающегося офицера. Закридзе тряхнул его, положил на землю и подал руку Николаю. Они подхватили капитана за ремни и побежали вниз.
Бросив труп, Шарафутдинов наклонился, чтобы достать документы, быстро нашел в теплом нагрудном кармане бумажник и стал засовывать его за пазуху. Голова немца тихонько повернулась набок, на губах стал взбухать розовый пузырь. Вокруг него закурчавились розовые же пузырьки. Гафур дернулся, но оторвать взгляда от этих живых на неживом лице розовых пузырьков не мог. Он почувствовал, что левая его ладонь — липкая, и быстро взглянул на нее: она тоже была в розовых разводьях.
Нет, то был не страх. То родилось страшное, нутряное чувство омерзения перед всем тем противоестественным, что только что произошло. Чувство это жило вне мозга, оно было сильней мысли, и поэтому, повинуясь ему, пустой желудок — разведчики шли в поиск на голодный желудок: если ранят в живот, больше шансов выжить — как бы перевернулся, к горлу подкатил комок судорожной, непреодолимой рвоты. Шарафутдинов все-таки нашел в себе силы сдержать этот позыв, рванулся от трупа и, зачем-то перепрыгнув офицерскую фуражку с высокой тульей, парадно лежавшую на грязной доске, выбрался из траншеи.
Сутоцкий с Закридзе отбежали уже далеко. В траншеях противника было по-прежнему тихо. И Шарафутдинов бросился догонять товарищей — прикрытия не требовалось. Бежать вниз оказалось не так уж просто — пришлось балансировать левой рукой, и в какую-то секунду Шарафутдинов увидел между растопыренными пальцами розовые пленочки. И снова яростный приступ рвоты скрутил его. Он упал, перевернулся и успел только стать на колени. Его выворачивало наизнанку, он задыхался, успевая думать: «Что же это? Как же это?»
19
Вероятно, первым, кто увидел выскочившего на бруствер Закридзе, был Грудинин. Сквозь оптический прицел он сразу определил, что Закридзе вытаскивает на поверхность немецкого офицера, и оценил удачу. Он выделил амбразуру немецкого НП, затаил дыхание и сделал первый выстрел. Трасса родилась где-то над ничейной полосой и вонзилась в амбразуру. Почти никто этого не заметил — мало ли кто стреляет? Но сигнал сразу поняли другие снайперы, и, когда на поверхности появился Шарафутдинов, десятка полтора снайперов попарно уже вели прицельный огонь по амбразурам дзотов и дотов, а четверо, вместе с Грудининым, по НП артиллеристов.
Капитан Маракуша увидел разведчиков почти одновременно со снайперами и приказал позвонить Лебедеву на НП комдива, но там тоже заметили разведчиков, и Лебедев кивнул артиллерийскому офицеру, руководившему артиллерийским прикрытием поиска. Тот отдал приказ через телефонистов и радистов. Что было дальше, можно представить. Старшие на батареях, приняв команду, закричали:
— Батарея, к бою!
Потом выкрикивались значения уровней и прицелов, звучали доклады о готовности, и в тот момент, когда Шарафутдинов, теряя сознание от приступов рвоты, стал скатываться вниз, а Закридзе и Сутоцкий уже почти сбежали с бугра, ударили орудия и минометы. Ударили с разных сторон и с разных дистанций, как бы веером сводя снаряды на пятачке участка поиска. Поскольку еще не известный советским войскам запасной командный пункт противника был как раз в центре участка, то большинство снарядов и мин упали вокруг него.
После этих первых снарядов последовала небольшая пауза — артиллеристы проверяли правильность прицелов и уровней. Подготовку данных они провели грамотно, погрешностей не обнаружилось, и на огневых строго по плану прозвучала команда:
— Три снаряда! Беглым! Огонь!
И каждое орудие, каждый миномет выплюнул по три снаряда подряд. Над и за разведчиками густо заклубился дым разрывов, замелькали комья взметенной земли, неспешно взлетающие и опадающие доски, расщепленные бревна, какие-то тряпки и листы.
В этом грохоте и свисте, картинно клубящемся дыме, в трепещущих подсветах очередных разрывов большинство людей передовой не заметили совершенно обессилевшего Шарафутдинова, который все еще бежал вниз, хватаясь за горло. Но Матюхин видел его и, облизывая губы, приказал группе прикрытия готовиться к бою.
Команда была излишней — все и так были готовы. И все-таки все пошевелились, перехватывая поудобней оружие, — напряжение лейтенанта передалось всем.
— Ранен… сержант, — сказал кто-то из разведчиков, и Матюхин, резко обернувшись, посмотрел на него с неприязнью: об этом не говорят.
От Матюхина до группы захвата оставалось метров двести, а может быть, и меньше. И тут произошло совершенно невероятное. Над самыми головами группы прикрытия со странным воем-фырчанием пронесся снаряд и взорвался метрах в семи — десяти от Сутоцкого. Николай дернулся, остановился и стал медленно оседать. Закридзе что-то кричал ему. За грохотом разрывов никто не слышал слов, но все понимали, что он кричит. Тут приковылял Шарафутдинов, нагнулся над Сутоцким и махнул рукой Закридзе — тащи пленного. Закридзе присел, забросил пленного на спину и, согнувшись, побежал к своим окопам. Потом его догнал Шарафутдинов и подхватил дрыгающиеся ноги пленного.
Матюхин, не оборачиваясь, приказал:
— Фляги с водкой и индивидуальные пакеты выложить. Приготовиться к броску.
Группа захвата добралась до окопа Матюхина и свалилась в него — потный, яростно и шумно дышащий Закридзе и иззелена-бледный Шарафутдинов.
— Помочь Закридзе! — приказал Матюхин и обернулся к Гафуру: — Ранен?
— Нет… Рвало.
— Убил кого? — Шарафутдинов кивнул. — Сутоцкий?
— Ранен в живот. Я решил, что главное — пленный.
— Правильно. Доставляй дальше, ты — старший.
Разведчики подхватили гауптмана и побежали к промежуточному окопу, но не спрыгнули в него, потому что ответного огня немцы по-прежнему не вели, а двинулись прямо к своим траншеям. Шарафутдинов бежал сзади.
Матюхин осмотрелся, пристегнул к поясу фляжку с водкой, рассовал по карманам индивидуальные пакеты, вывалился из окопа, поднялся и помчался к Сутоцкому.
Тот лежал, скорчившись, прижав руки к животу. Матюхин молча подхватил его под мышки, развернул и поволок к землянкам. Николай стонал, но Матюхин не обращал на это внимания. В землянке он расстелил плащ-палатку, положил на нее Николая, разложил гранаты, чтобы в случае нужды можно было бы сразу отбиться от внезапного нападения, а уж потом финским ножом располосовал одежду Сутоцкого.
Осколок прошел косо, взрезав брюшину. Пачкая руки в крови, Матюхин ощупал спину — раны не было, хотя кровь подтекла и туда.
— Ну, счастливый твой бог, — вслух сказал он, снял с пояса фляжку и стал обмывать водкой рану.
— Пи-ить, — слабо дергаясь, попросил Николай, и Матюхин приставил фляжку к его уже покрытым корочкой губам. Сутоцкий сделал несколько жадных глотков, задохнулся и опять потерял сознание.
В сущности, это было на руку лейтенанту. Он вскрыл индивидуальный пакет, наложил розовые марлевые подушечки на рану и стал перебинтовывать.
Сутоцкий пошевелился, открыл глаза, долго смотрел мутным взглядом на Андрея, мучительно соображая, что к чему, но, так и не сообразив, опять закрыл глаза. Матюхин дал ему выпить из фляги, и он покорно сделал несколько глотков.
Андрей чуть расслабился. До этого мысли приходили как бы служебные, стремительно-точные, приказные. Сейчас он понял, что, кажется, есть надежда спасти Николая, обрадовался и неожиданно выругался:
— Ну, растяпа, попался бы ты мне…
Бывший артиллерист, Матюхин прекрасно понимал, что произошло. Где-то на заводе станочник на лишнюю десятую долю миллиметра расточил канавку, в которую запрессовывается медный ведущий поясок. Контролер проглядел ошибку, прессовщику и вовсе ни к чему был этот просчет, и пошел снаряд на фронт. Когда его выстрелили, он врезался ведущим пояском в стальные каленые нарезы ствола и закрутился. Но поясок не выдержал адова напряжения и сорвался. Снаряд потерял устойчивость и полетел, кувыркаясь и ропща. За ним понесся и поясок.
Бывают такие случаи, бывают. И гораздо чаще, чем следовало бы. И нет против них управы. Правда, такие снаряды, не попадая в цель, чаще всего не взрываются — они ведь падают не точно взрывателем в землю. А этот взорвался… На недолете, а взорвался.
«Видимо, все-таки взрыватели у нас хорошо делают», — подумал Матюхин.
Сутоцкий опять открыл глаза, всмотрелся в лейтенанта и попытался улыбнуться — узнал. Раз узнал и не стонет — надежды прибавилось. Его могучий организм, может, и продержится, пока попадет в руки врачей.
«Хорошо, что не ели перед поиском и есть водка».
Никто не знал, правильно они делают или нет, но так уж было замечено, что, если раненному в живот дать водки, он держится дольше. Может, водка там, внутри, дезинфицирует?
— Ну как? Больно?
— Амба? — спросил Николай.
— Ты что? Сейчас начнет темнеть, и я тебя вытащу. А там — врачи… Все будет в порядке.
Николай смежил глаза, по лбу пошли морщинки.
— Андрей, возьми… в притолоке… записку…
— Какую записку? — решив, что Сутоцкий бредит, удивился Матюхин. — Ты лежи, лежи, не болтай.
Но Сутоцкий упрямо повторил:
— Возьми записку. Она — правильная, — и показал пальцем на притолоку. — Возьми.
Нет, он не бредил, но представить себе, что здесь есть записка, Матюхин не мог. Он встал, сложил вторую плащ-палатку и укрыл ею Сутоцкого. Тот опять с усилием открыл глаза и не сказал, а приказал:
— Возьми! — Глаза у него блеснули по-бешеному. Значит, в сознании.
Матюхин стал рассматривать притолоку и нашел записку. Он развернул ее — и на мгновение обмер.
20
Поиск прошел строго по плану, но яростное напряжение не окончилось. Словно по инерции, разведчики протискивались в траншеи, петляли в ходах сообщения. Через них летели снаряды и мины, дальние частые звуки выстрелов и более ближние — разрывов поглощали хлопки снайперских выстрелов, а заодно и слова команд и советов. Капитан Маракуша встретил разведчиков и повел их к машине.
Она вынесла их на взгорок, на простор, за кустарник, и помчалась к командному пункту. Пленный брыкался и стонал. Маракуша посмотрел на него и вытащил кляп. Гауптман несколько раз глубоко вздохнул и стал ругаться. В смягченном переводе это звучало примерно так: «Развяжите, куда я от вас денусь?!»
И Закридзе, виновато покосившись на Маракушу, отпустил ремни.
Шарафутдинов постепенно стал розоветь. Он часто облизывал горько-сухие, черные от пыли и копоти губы, потом не выдержал и спросил у шофера:
— Вода есть?
Шофер молча достал из-под сиденья фляжку с крепким холодным чаем — он берег его для капитана Маракуши. Шарафутдинов выпил почти всю фляжку и быстро пришел в себя. Капитан Маракуша вздохнул и приказал:
— Переведи ему: пусть сдаст все документы сейчас. А то мало ли что… личное… может быть.
Нахохлившийся гауптман выглянул из-за поднятого воротника шинели и на довольно правильном русском языке спросил:
— Вы имеете в виду фотографии?
Маракуша с интересом обернулся.
— В основном. — Он знал, какие непристойные открытки носили с собой немцы и как потом наглели или, наоборот, краснели на допросах, отнимая массу времени.
А капитану Маракуше время было дорого. Он понимал, что захвачена важная птица, такая, которую немедленно запросят и в штаб армии и, вероятно, в штаб фронта. Значит, допрос в штабе дивизии должен быть коротким. Для него и для дивизии сейчас нужно было выявить силы и огневые средства противника перед фронтом дивизии. И Маракуша старался расположить пленного и сократить время допроса, на котором ему следовало присутствовать.