Одни сутки войны (сборник) - Мелентьев Виталий Григорьевич 33 стр.


Пленный усмехнулся:

— Порнографией не занимаюсь. Фотография жены — в удостоверении личности. Все.

— Вы хорошо говорите по-русски.

— Два года в России не прошли даром.

Маракуша насторожился: или офицер странный — в нем не было обычного гонора, или в войсках противника что-то сломалось, и даже офицеры начинают переоценивать происходящее.

— Вы задаете загадки.

— Никаких загадок, — оживился гауптман. — Я командир дивизиона. У меня было достаточно времени для осмысливания событий и переоценки ценностей.

— Вы их переоценили?

— Находился в процессе.

— Понятно. Почти…

— Только не ждите, что я буду кричать «Гитлер капут» и доказывать, что был когда-то профсоюзным активистом.

Маракуша усмехнулся и быстро переглянулся с Шарафутдиновым.

— Этого от вас мы и не ждем. Мы, как и вы, народ строевой, и нам нужно дело. А дела, как вы, конечно, понимаете, касаются прежде всего нашего участка обороны. Затем вообще обороны. А уж затем… Впрочем, что там… дальше… не знаю.

— Я понимаю, — кивнул гауптман и грустно подвел первые итоги: — Значит, здесь меня не расстреляют?

Капитан Маракуша рассмеялся. Рассмеялся весело и раскатисто. Первый раз за все эти дни. Пленный подтянулся и уставился на капитана.

— До чего ж вы все на один манер, с одной колодки. Как армейские сапоги. Как только попадаете в плен, первый же вопрос: «А меня расстреляют?»

Гауптман нахмурился;.

— Вы, конечно, будете отрицать. Да и что вам остается?!

— Нам? Нам остается еще работать и работать. Но так как мы на войне, то работать будете вы. За нас. — Гауптман недоверчиво взглянул на Маракушу и тот спросил: — Вы считаете это несправедливым?

— В известной степени.

— Вот как?.. Что же вас, на курорт отправлять?

— Нет… Но если честно… — Он покосился на солдат, поколебался, но решил продолжать: — Если честно, то пока мы шли вперед, мы, армейцы, не всегда понимали, что делают за нашими спинами разные… чины. Теперь мы откатываемся назад. И кое-что увидели. Теперь многие, в том числе и я, считают, что, будь мы на вашем месте, мы бы живыми не оставляли…

Откровенность гауптмана насторожила капитана Маракушу. Такого от пленных он еще не слышал. Может, и правда — у противника что-то сломалось в душе? Но поскольку главным для капитана в данный момент являлись конкретные сведения, а не общее состояние войск противника, он вспомнил, что гауптман артиллерист и, как всякий артиллерист любой армии, больше интересуется целями противника, чем собственной передовой, и вовсе остыл. Что даст пленный ему, общевойсковому разведчику? Огневые позиции, боевые порядки артиллерии? Ну штабы, еще кое-что… Это важно. Очень важно, но капитану требовались сведения об обстановке на передовой, о резервах и многое иное, чего гауптман, скорее всего, просто не знает.

Но гауптман жаждал продолжения. Он поерзал и спросил:

— А вы, русские, думаете иначе?

— Мы ведь не только русские, мы еще и большевики.

— Пропаганда! Разве вы политик?

Маракуша усмехнулся:

— Нет, я строевой офицер.

— Тогда я не все понимаю.

— Поживете у нас — поймете.

Все примолкли. Машина кружила по лощинкам и перелескам, за ней завивался шлейф ярких осенних листьев, пахло пряной горечью увядания, но постепенно пробивалась и ясная свежесть зазимка: в лесу иней так и не сошел.

Закридзе дотянулся до Шарафутдинова и тихо прошептал:

— Думаю, докладывать не надо. О схеме.

— Почему?

— Зачем лишние неприятности? Схема — правильная.

Шарафутдинов подумал и решил:

— Нет. Надо доложить.

— Зачем? — рассердился Закридзе.

— Ты знаешь, как все может повернуться, если узнают о схеме и о тех людях?

— Пусть лейтенант докладывает. Я не буду.

— Нужно, чтобы он вернулся.

— Вот когда вернется, тогда и решим.

Шарафутдинов опять задумался. Кому докладывать? Замполита нет — все еще в прикрытии. Капитану Маракуше? Сейчас не до этого. А самое главное, нет лейтенанта. И Шарафутдинов с неожиданно появившейся в нем сдержанностью, даже, кажется, важностью, кивнул: пусть будет так, как решил Закридзе.

21

Подполковник Лебедев примчался в штаб дивизии раньше комдива. Он поздравил Маракушу и, упреждая его просьбу, оказал:

— Не волнуйся, капитан, артиллерия дождется и прикроет выход Матюхина в сумерки. Что дает пленный?

— Еще не знаю… Но, думаю, для нас он даст мало — командир дивизиона. Судя по документам, наши догадки подтвердились.

— Что ж, главная задача выполнена, кое-какие детали, конечно, узнаем…

Маракуша молча согласился, однако, прикинув свое, затаенное, предложил:

— Надо немедленно готовить разведку боем.

Лебедев насторожился. В разведке боем участвуют не столько разведчики, сколько линейные подразделения. Они завязывают настоящий бой, а десятки наблюдателей засекают огневые точки врага, его батареи, расположение его подразделений и начертание обороны. В сумятице боя действуют и разведчики. Они пытаются прихватить пленного, собирают документы. Но основная тяжесть лежит все-таки на линейных подразделениях. Они принимают бой, как бы прикрывая собой разведчиков.

— Вы думаете, что пехота прорвется на взлобок? И почему — немедленно?

— Если вы оставляете всю артиллерию, чтобы прикрыть выход Матюхина, то пехота может прорваться.

Подполковник задумался. Маракуша трезво оценивает обстановку. Неожиданная вечерняя атака на расстроенного и наверняка побитого противника может дать неплохие результаты. А нужны ли эти результаты? Допустим, стрелки захватят взлобок. Что дальше? Для закрепления нет сил. Ведь Маракуша не знает, что артиллерия резерва работала только как средство ввести противника в заблуждение…

Неожиданно эта четкая, вычитанная когда-то из инструкции фраза перечеркнула все рассуждения Лебедева. Он с интересом посмотрел на Маракушу: хорошо мыслит человек. Видимо, надо доложить командованию. Оно решит. Оно смотрит дальше.

— Пожалуй, не выйдет… Во всяком случае, доложу. Пойдем послушаем, что скажет твой крестник.

Из-за высокой насыпи штабного блиндажа вышли разведчики, и Шарафутдинов, дождавшись, когда Лебедев шагнул за дверь, тихонько окликнул:

— Товарищ капитан!

— Что такое? Я же сказал — марш отдыхать!

— Товарищ капитан, разрешите идти на передовую, — сказал Шарафутдинов. Над его плечом показалось умиленно-просящее, лоснящееся от все еще выступающего пота лицо Закридзе.

— Нельзя по-другому, товарищ капитан.

Маракуша посмотрел на небо, на дальний перелесок. Он уже подернулся предвечерней синью, ветер стих, начинало холодать.

«К ночи развиднеется, а сейчас, скорее всего, падет туманец, — подумал капитан. — На это и рассчитывают… А кто же огнем прикроет… в случае чего? Значит, мне нужно возвращаться?»

А возвращаться ему не хотелось: не часто попадается такой «язык» — хотелось послушать, что расскажет гауптман.

И все-таки он сказал:

— Ладно. Идите. Я буду через час.

Разведчики уже повернулись, чтобы идти, но Маракуша все так же хмуро приказал:

— Шарафутдинов! Машина пока в нашем распоряжении, скажи, что приказано подбросить. — И, уже не глядя на них, ушел.

Потом подъехал комдив, и начавшийся было допрос прервался. Только он наладился — неожиданно приехал командарм с сопровождающими. В блиндаже сразу стало тесно и излишне шумно от сдержанно-предупредительного шепота, шороха шинелей, ремней и прочего снаряжения. Капитан Маракуша почувствовал себя лишним и стал осторожно, бочком пробираться к двери. Лебедев остановил его и обратился к командарму:

— Товарищ генерал-лейтенант, капитан Маракуша считает, что есть условия для проведения разведки боем. На данном участке. — Командарм резко повернулся в сторону капитана, пристально и, как показалось Маракуше, подозрительно стал его рассматривать. Лебедев почтительно добавил: — Пленный — артиллерист. Передний край, естественно, знает слабо. И сейчас, в сумятице, после артналета, можно ворваться в траншеи и даже закрепиться. А уж систему обороны наверняка вскроем.

Командарм все так же пристально и, как теперь казалось Маракуше, сердито смотрел на него. Маракуша клял себя за свое предложение. «Ведь есть же первая солдатская заповедь: увидел начальство — обойди его, а я полез».

Командарм прикинул все, что ему было известно о положении на фронте, вспомнил разговоры с командующим фронтом и остудил себя: надо подождать.

Это решение он принял вовсе не потому, что ему не хотелось провести разведку боем — в данной ситуации она могла дать неплохие результаты. Капитан совершенно прав. И Лебедев верно оценил и обстановку и предложение. Командарм смотрел дальше и чувствовал: противника рано настораживать. Может быть, как раз выгоднее оставить его в неведении относительно армейских планов. Кто знает, придет приказ на наступление, и как раз этот участок и окажется пригодным если не для главного, так для отвлекающего удара. И он, не меняя сурового, требовательного выражения лица, улыбнулся Маракуше одними глазами и протянул ему руку.

— Спасибо, капитан. Мыслите правильно, но… еще не приспело время.

Он резко отвернулся. Маракуша вопросительно посмотрел на Лебедева, и тот прикрыл глаза. Капитан выскользнул за дверь, а вслед за ним вышли кое-кто из дивизионных офицеров и из сопровождающих командарма.

— Ну-с, — уже благодушно осведомился командарм, — чем радует ваш «язык»?

Майор Зайцев, как бы вынырнув из-за спины комдива, быстро, почтительно и четко доложил о главном: немецкая дивизия, изрядно потрепанная, пришла с правого фланга фронта, ждет пополнения.

Командарм невольно обернулся на то место, где стоял Маракуша — правильно мыслит капитан! Правильно! Может, все-таки рискнуть?

— Ее боевые порядки располагаются следующим образом… — Зайцев протянул свою карту и придвинулся ближе.

Командарм сразу увидел, что полк дивизии стоит в резерве, и, значит, хоть оборона и жидкая, уязвимая при всей своей кажущейся неуязвимости, отмена разведки боем оправдана: противник быстро подбросит резервы.

— Примерный численный состав резерва…

М-да… Резерв есть и резерва нет… Может, все-таки рискнуть?

— Кроме того, вот здесь на днях появились танки.

Это известно из сводок фронта… Но это далековато. Ах, как хочется рискнуть!

— С пленным сейчас беседует начальник артиллерии дивизии.

— Хорошо, — кивнул командарм и усмехнулся: — Выходит, опять «языка» брать нужно?

Майор покорно потупился и слегка развел руками: наше, дескать, дело такое. Куда ж денешься?

— Что скажете вы, подполковник? — спросил командарм у Лебедева.

— Разведка непрерывна, — пожал плечами Лебедев и, сделав маленькую паузу, добавил: — Очевидно, у пленного есть свои соображения о причинах нашего топтания на правом фланге.

Командарм быстро и пристально взглянул на Лебедева, но ответил благодушно:

— Возможно… — А подумал совсем другое: «Лебедев сразу разгадал, зачем я сюда примчался. Именно причины нашего поражения там. Да, несмотря на то, что мы наступаем, мы терпим явное поражение, особенно на правом фланге фронта. Нельзя поверить, что у нас войска подготовлены хуже, нельзя даже предположить, что у нас техники меньше, — все это пройденные этапы. Так в чем же дело? Ведь для меня что главное? Примерная одинаковость обороны противника и там, и здесь. И если мне прикажут наступать, я не хочу оказаться в положении тех командармов, которые хотят и не могут выполнить приказ. Я должен знать причины».

— Давайте послушаем, что же все-таки говорит — или болтает? — ваш «язык».

Они прошли в другую половину блиндажа. Там над картой склонились двое — советский полковник и гауптман. Со стороны могло показаться, что над картой колдуют два отлично сработавшихся штабных офицера. Настолько сработавшихся, что они не сразу заметили, как в помещение кто-то вошел. Но когда заметили, оба одним строевым приемом сделали шаг в сторону и назад и вытянулись — старательно и несколько растерянно — все-таки их застали врасплох.

Командарм рассеянно кивнул им и, усаживаясь на табуретку, широко расставил ноги в хорошо начищенных шевровых сапогах (ноги ныли все сильнее и сильнее, приходилось носить что помягче).

— Продолжайте. А вы, товарищ подполковник, переводите для меня.

— Мы говорим по-русски, товарищ генерал-лейтенант.

— Вот даже как?.. Ну-ну, продолжайте.

Лебедев смотрел на командарма и думал, что он все-таки актер. Отличный актер. Как тщательно он скрывает под маской благодушия все, что у него на душе, все, чем он живет сейчас. Ни один самый настороженный наблюдатель не заметил бы фальши в его игре, как никогда не замечал ее Лебедев. Только случай, прикосновение к сокровенному, чем жил командарм, раскрыл перед ним еще одну сторону характера этого внешне тяжелого, замкнутого и даже, кажется, жестокого человека.

И еще подумалось Лебедеву, что, может быть, так и должно быть. Ведь никто до поры до времени не должен знать ни замысла командарма, ни той информации, которой он располагает, ни тех приказов, которыми он руководствуется. Раскрой их раньше времени — и заплатишь сотнями жизней, а может, и своей…

Но эту сложную и противоречивую мысль Лебедев не успел раскрутить до конца.

Полковник и гауптман все еще топтались у стола и не решались продолжать. Ведь для этого им следовало повернуться к командарму спиной да еще нагнуться над расстеленной на столе картой. И они мучились и не знали, как поступить. Командарм, кажется, не смотрел на них, но Лебедев все-таки заприметил в уголках его полных, властно сжатых губ легкую улыбку и с веселым замиранием подумал? «Неужели он и это предусмотрел?» И сейчас же ответил себе: «Конечно, предусмотрел! Ведь должен же он был поинтересоваться картой — на нее же наносятся самые последние разведданные. А он — расселся».

— Неудобно работать? — спросил командарм. — Ну, после сделаете. Садитесь.

И оба офицера — советский и немецкий, сразу избавляясь от неловкости, присели на край нар, что стояли по обе стороны стола.

Полковник в душе сетовал, что не успел нанести на карту все, что рассказал ему гауптман, а гауптман все больше и больше размякал. Его удивляло, что он попал в дисциплинированную армию, со своим, понятным ему, уставом, с ясными и привычными взаимоотношениями старших и младших по званию. И в то же время было в этой обстановке нечто, чего он не видел, не замечал, но ощущал, как ощущает благостное тепло иззябший, усталый человек, попавший в теплый, добротный, благоустроенный дом. Это — взаимопонимание. Оно ощущалось во взглядах, в самой атмосфере, в которой жили и работали эти люди. И даже то, что у, полковника (пленный не знал, что это блиндаж комдива) на столе стоял котелок, а не фарфоровый столовый прибор, как у него, гауптмана, в его, теперь уже бывшем, блиндаже, и то, что капитан в машине так часто переглядывался с бравшим его в плен сержантом, и то, что сержант этот, не спросись офицера, попросил у шофера попить и шофер отдал ему явно офицерскую фляжку, и вот то, что этот большой, внешне сильный и, может быть, именно потому доброжелательный генерал ведет себя так просто, — все это не вязалось с самой сутью его прошлой жизни и нравилось ему, как нравится тепло иззябшему человеку.

— Скажите, гауптман, каким образом вам удается нас бить? А?

Командарм произнес эти слова весело, с усмешкой во внимательных, острых глазах с уже чуть приспущенными, как у старой мудрой птицы, коричневыми веками. Гауптман вскочил, но командарм махнул рукой: сидите.

— Мне нужен не официальный разговор, понимаете? Официально вы с другими поговорите. Важна сама суть. Лупите ведь вы нас здорово.

Гауптман не знал слова «лупите», но смысл его уловил. И это тоже поразило его. Чтобы вот так добродушно признаваться перед противником, пусть пленным, но противником, что его здорово бьют, вероятно, нужно нечто более высокое, чем то, чем жил гауптман. И в то же время по каким-то особым, еще не уловленным психологами законам внутреннего противоречия человеческой натуры в нем поднялась волна протеста. Гауптман почувствовал себя как бы ответственным за все, что происходит на северном оборонительном участке. А главное, за то, что происходило. Они там действительно дрались отлично. В этом заключалась его профессиональная гордость. И он, пленный, униженный, не мог не подчеркнуть эту свою, уже былую, гордость и не утвердить себя. И он ответил совсем не так, как собирался, а так, как подсказала ему эта запоздалая гордость.

Назад Дальше