— Не желаете… наплевать… — повторил парень, возя ружьём.
Баба выхватила у него ружьё и сунула под лавку.
— Куда ж им таким… пьяные!
— Шуми не шуми — некому! — отозвался лесник на настойчивое требование Карасёва. — Вот браток у меня пришедчи… в моём дому… ещё племянничка провожаем завтра, с отсрочки. Конторшшик княжеский! — погрозил он к парню.
— Обязательно… — сказал парень. — И его сиятельства… гоф… гов… менстера… Язык не тово… — растянул он в улыбку рот и замотал головой. — Гоф… гофнейстера! — крикнул он радостно.
— Будет с им толковать… энту сюды зови, чай пить с нами! — сказал солдат, но лесник остановил рассудительно:
— Барышни… им слушать такое не годится.
— Видали барышнев… За мной сама графыня ходила… я у ей руку целовал, она меня… хрестила!
— Не ругайся! — крикнул Карасёв.
— А ты што за генерал?! У меня указчиков теперь нету… Пострашней тебя видали… дерьмо какое!
Карасёв задрожал щеками, и его лицо пошло пятнами, но поглядел только на солдата.
— А ты, господин Карасёв, не шуми… в моём дому! — сказал лесник, и его праздничное лицо похмурилось. — Тут тебе не трахтир. Откудова я тебе лошадей возьму… семь вёрст в Хруски надоть?..
— Бабу сгоняй, дам пятёрку.
— Аи уж сбегать, Максим Семеныч! — всполохнулась баба. — Какие деньги сулят!..
Она сбросила полсапожки, подоткнулась, заголив белые ноги, и скрылась под занавеску, в угол.
— Чисто короли какие… От всего могут откупиться!.. — выругался солдат, с ненавистью глядя на Карасёва. — Что тебе наша баба, лошадь?!
Карасёв вызывающе поглядел в опухшее, неживое лицо в рыжей щетине, но сейчас же отвёл глаза — так было неприятно. А лицо солдата вдруг перекосилось и сморщилось, как от боли; он откинулся в угол и закрыл глаза.
— Прихватило, — понизил голос лесник. — Почки у его сгнили.
Баба вошла в тёплой кофте и шали и шмыгнула к двери, но лесник окликнул:
— Марья, постой! Как это так… праздник, у меня браток Василь Семеныч, в моём дому пришедчи… Не желаю!
— Чего ж ломаешься?! — крикнул Карасёв.
— А вот… не желаю! Браток вроде как помирать явился… в моём дому… во какое дело… — вдумчиво сказал он, положив на грудь руки и вглядываясь в самовар. — У его ноги водой пошли… как его почитать надо! а?! — поглядел он на Карасёва, шагавшего от стола к печке. — Становь опять самовар! — крикнул он дожидавшейся у двери бабе. — Вот тебе сказ! Желаю ему уважение исделать…
Баба сердито сорвала шаль и швырнула на сундучок. В углу задрожала красная занавеска. И в зыбке забился кашлем ребёнок.
— У ей дитё… горить-бьётся… — хмуро сказал лесник, — а ты деньгами бабу блазнишь… Вот какое ваше… необразование!.. Становь ему опять самовар!!
Карасёв принялся доказывать, что завод ждёт, может остановиться работа, и тогда всем нагорит. Но лесник не слушал. Он растрогался от своих слов, ухватил солдата и полез целоваться.
— Бра-аток… отпиться тебе надоть… — жалостливо затянул он, наливая солдату из бутылки. — Счас отпустит. Ему хрест даден! — погрозил он пальцем. — В укладочке у него, в баночке… Какие мидали дадены! Барышни, желаете чаю горячего?..
— Ну, что поделаешь! — сказал Карасёв Зойке.
Она сверкнула глазами и закинула ногу на ногу, выставив острое колено…
— Не буду я здесь торчать, в вони! Дайте больше и прикажите.
— Те-те-те… барыня-сударыня, чего тебе надобно! — разгульно крикнул лесник, выпив с солдатом, и его лицо стало опять праздничным. — Пей чай горячий!
— Сы-ыру ей……… надоть! — сказал солдат. — Они, такие, сы-ыр любют…
Передохнул, оглядел Зойку тусклыми, тяжёлыми глазами и облизнул сухие синие губы:
— Какая… зеле-еная!..
— Во какой у меня браток — ирой! — покрутил головой лесник, пощурился и благодушно осклабился на Зойку. — А вы, барышни, не серчайте… мы вам ничего, чего не след, не… дозволяем. А выпимши… это так. А то мы благородно… Лошадки, говорю, заморены… хлеб возют, убирают… народ притомился, спит непокрыто сном… Я деликатно могу сказать… как у меня в дому барышни…
— Ну, хорошо, хорошо, — сказал Карасёв. — Ну, хоть бабу пошли, ведь не обижу.
— Эн чего, не оби-ижу! — сказал солдат, потирая поясницу. — А можешь ты обидеть?! Не оби-ижу!..
Мотавшийся на лавке конторщик — он всё раскуривал папироску — вдруг вскинулся и взмахнул руками:
— Не имеют права… в душу его!..
Он было поднялся, но баба ухватила его и посадила.
— Счумел, чумовой… Что с ими сделаешь, — сказала она оторопело. — Вы их, господин, не слушайте.
— Не таким морду набивал… — удушливо выговорил солдат, растирая поясницу. — Что не воюет?! — крикнул он, перекосив лицо. — Почему такой с девками… дознать про его надоть! Какие данныи?! ты кто такой, по каким заводам? Счас дознаю…
— Глотку-то придержи! — крикнул вне себя Карасёв, задрожав щеками.
— Я отечеству заслужил… имею полное право всякого дознавать! Законы такие есть, которые… всех казнить!
Лесник, вдумчиво слушавший, ударил по столу пятернёй и сказал строго:
— Он правильно, по закону. Тревожить его не дозволю… в моём дому. Потому, он ирой… и всё может, по всем законам. Ему хрест даден! А обижать… нет, не можешь, — продолжал он угрюмо и поглядел к Карасёву из-под сбившихся на глаза волос. — Покуль я тут, — пристукнул он кулаком, — ни бабу мою, ни деток… Обижали, будя! — тряхнулся он и выкатил кровяные глаза. — У меня за господами попропадало! Попили моей крови…..! Судиться только не желаю, канителиться… были б им рестанские роты!
— Я его… роздознаю… — устало выговорил солдат, положил кулаки и привалился.
В избе затихло. Было слышно, как хрипло дышал солдат да тарахтело тягой в самоварной трубе. Шарахало с поля ветром, а лес порывами словно набегал к окошкам и угрожал — шу-у-у…
— Чего больного человека тревожишь! — понизив голос, строго сказал лесник. — Видишь, мается всё… схватит и отпустит. Тихо-мирно без тебя было. Сидели по-хорошему… Давеча самовар к боку приставляли… Барышне вот желательно заночевать, могу дозволить… а бабу не погоню… куда она нам с дожжу! Хочешь, на сеновал ступайте… для разговору… Дохтор говорил в гошпитале… говорит, в кадку его надоть сажать, почти греть…
— Пятёрку сулят, живо бы обернулась… — попросилась баба.
— Дура… Какие ноньче деньги пятёрка!
Конторщик поймал папироской спичку, пососал, втянув щёки, выпустил клуб дыма, подавился и выговорил тонко-тонко:
— Нонче курц… очень хороший!
— Знает, почём цыплята! — мигнул лесник, взял кусочек красного сахару, положил аккуратно на край стола и подвинул пальцем. — За эту-то сволоту, господи… рупь! — всплеснул он руками, с удивлением, вглядываясь в кусочек. — А?!! Хрунье!.. — рванул он рубаху, — чего плачено, знаешь?! Краснота-то!! В твой, может, карман побегли… Красит рака горя!..
— Сколько же тебе надо? — спросил Карасёв сквозь зубы и взглянул на часы. — Час целый канителимся!
— Сколька?.. А вот… прикину.
Лесник выкатил из-под налитых век пьяно косящие глаза в кровяных жилках и хитро уставился на Карасёва. С минуту смотрели они друг на друга, не уступая взглядом.
— Долго же прикидываешь, — сказал Карасёв, чувствуя, как начинает рябить в глазах.
— Сколька-а… — повторил лесник, криво ухмыляясь. — А… полторы красных!
— Гони.
— Дал!! — недоуменно сказал лесник и оглядел избу.
— Дал, гони… — повторил Карасёв с задорцем.
— Чего такой, постой! — крикнул солдат, встряхнувшись и размахивая рукой, словно хотел сказать. — Как так, полторы красных?! Погоди, никак нельзя… стой! Пьяного обманывает! Чего, полторы красных? Четвертной, никак не меньше… Сдурел, чёрт… — крикнул он леснику и задохнулся, даже посинело его лицо. — Четвертной…
— А ведь верно, што четвертной… никак не меньше, — сказал лесник виновато, покачав пальцем. — Правда, што… четвертной. Погода.
— Сотню с его гнать надоть… говорил! — хрипнул солдат, и лицо его колыхнулось, как студень. — Выкуси вот!
Карасёв решил дать и четвертной, но не сразу: ещё, пожалуй, накинут, если сразу. Он удивлённо повёл глазами и сказал твёрдо:
— Нет, брат… дудки! Не видать вам моего четвертного! Сам пойду лучше, а не позволю…
— Хха! — ощериваясь, сказал солдат. — Взяло.
Конторщик приложил к глазам кулаки и пригляделся, будто в бинокль.
— Не дам! — повторил Карасёв, быстро шагая по избе и чуя на себе оживившиеся глаза солдата. — Это уж разбой называется!
— Дайте же! — настойчивым шёпотом сказала Зойка.
— Да это же… возмутительно! — крикнул Карасёв, показывая глазами.
Но она не видела или не хотела видеть. Она согрелась и не могла и представить, как можно опять тащиться по этой грязи.
— Разбо-ой… — осклабясь, покрутил головой лесник. — Чего скажет… Это у тебя… разбой-то! Какой раздулся… С её за полсапожки-то кто дует, а?! Раз-бо-ой! Разя мы тебя силой? Чего тебе добежать, какой дюжий! Денежки целей будут.
— Всё чтобы крепостные…….! — крикнул солдат с надрыву.
— Вот и вали лесом, три версты выгадаешь… — сказал лесник, тяжело поднялся, пошёл, пошатываясь, к печке, вынул из печурки гребень и расчесал голову. — Не пужайтесь, барышни, я ничего… Духом добегешь, болотцем только обойти… Дипломат-то у тебя какой знатный, — ливнем не продерёт.
— Мчите, господин… на Гарище! — крикнул конторщик, кривя рот и щурясь, чтобы казаться хитрым.
Он всё прикладывал кулаки и всматривался в Карасёва, но на него не обращали внимания.
— Четвертной — деньги тоже не малые… — продолжал лесник, старательно расчёсываясь и стряхивая гребень. — Да не тревожьтесь, барышни… я вам ничего… Рублишками небось не гнушался, таскал в мошну, набивал! А то четвертной! Я вон чтой-то и не помню, каки таки четвертные…
— А с патретами… хха! — сказал солдат. — Зелёная краска…
— Каковы! — крикнул Карасёв Зойке.
— Всякие есть! — сказал лесник. — Мяконькова захотел?!
— Я сам……. сухари жевал!.. во какой стал… гладкий! — крикнул не своим голосом солдат, выворачивая глаза, и кулаком разбил блюдце.
— Гони!
— Дал?!
— Сказывал, сотню даст…
— А может, шутишь? — пытал лесник. — Ну, коли желательно… твой верх. Ступай им, Мария. Ай передумаешь?..
— Гони!!! — крикнул Карасёв.
Баба схватила шаль и шмыгнула к двери, но солдат воротил:
— Стой-погоди!
— Далась я вам — обувайся да разувайся! — крикнула в сердцах баба. — Ну, чего ещё?
— Деньги наперёд, обманет…
Карасёв дёрнулся, но только посмотрел на солдата, словно хотел ударить.
— Мало чего… А может, у него и денег нет!
— Верно, наперёд надоть, — сказал лесник. — Теперь никому не верь!
— Даю. А не подведёте?! — сказал Карасёв, кусая губы, и щёлкнул об стол бумажником.
— Как так не приведёт — приведёт… — тяжело навалился лесник на стол и уставился на тугой бумажник. Давай знай!
И солдат привалился, раздул щёки и дышал хрипло. Карасёв поймал его напряжённый взгляд и отошёл к печке. Там он вытянул четвертную и отдал бабе. Она схватила и скрылась под занавеску, но лесник с солдатом враз вскрикнули:
— А покажь!
— Тётенька, покажьте… — сказал, поматываясь, конторщик. — Всем приятно…
— Чего баба в деньгах понимает… счас покажь! — крикнул лесник бабе и подтряхнул головой солдату. — Я счас разгляжу, какие его деньги. А то намедни в Хрусках корову так-то… за три полтинника у бабёнки выхватили взаместо сериев… купцами были!
Баба сердито швырнула на стол бумажку:
— Глядите, нате!
— Стой-постой… — прохрипел солдат, глянув на Карасёва и захватывая горстью. — Знак такой, на свет чтоб. Где знак?! Печатают тоже чисто… Где тут…
Он держал за края бумажку и глядел на лампу разинув рот.
— Дай-кась, увижу… — потянул лесник, но солдат не дал.
— Батюшки, раздерут… — заметалась баба, протягивая и принимая руки.
— Я тышши держал! — рыкнул на неё солдат и оглянул избу. — Не вижу знаку настояшшого!
— У тебя, может, глаза неправильные… счас увижу, — сказал лесник, вытягивая у солдата бумажку, и пощурился на Карасёва. — Надоть всё по порядку.
Он разложил её на столе, разгладил бумажку лапами и оглядел. Потом прихлопнул, словно бил муху, чтобы примять, и оглядел ещё.
— Энто тебе не газета.
— Про… каторжные работы… — бормотал конторщик, отпихивая не пускавшую его бабу. — Счас могу… про каторжные работы?..
— Н-ну, ежели не годится! — вскрикнул лесник к лампе.
Карасёв наблюдал от печки, покусывая губы: так бы и дал по этой широкой роже!
— Счас распро-обуем…
Лесник взял бумажку на зуб, — туго ли рвётся, — поглядел так и этак на огонёк, отставил от себя подальше и прочитал по складам:
— Четвер… тной… би-лет! Да!
— Сгодится, ладно, — сказал он, складывая, и отдал бабе. — Ну уж, беги им… куда знаешь! — погрозил он к окну. — Да-а… И всё-то ноньче у нас дорого… — сказал он устало и со вздохом, свёртывая покурить. — И, сталоть, эн-тот у вас… — полизал он бумажку, — ахтомобиль поломался? И вы, сталоть, на дожжу!..
Баба вышла. Слышно было, как она кликала Цыганку и побежала под окнами. Карасёв вынул платок, вытер лицо и внушительно высморкался.
— Растревожили карактер, мочи моей нет… — отдышался солдат. — С чего такое?..
— На Котюхи помчала! — сказал лесник, потирая красную шею, и позевал протяжно. — Ай остатнее на покрышку… замрёт, может?
— Давай, замрёт, может… — отозвался солдат и вдруг, поняв что-то, так и заколыхался и замотал головой, хоть и боль была на лице. — Бес-баба… На Котюхи?!
— Обязательно на Котюхи. Никак дожж опять?..
Дождь всё точил и точил, и всё шумело в лесу порывами.
VI
Лесник достал из-под лавки бутылку, взболтнул на огонёк и разлил по чашкам. Солдат понёс, расплёскивая, запрокинулся, поперхнулся и вскинул брови: стало его лицо сизым. Конторщик выпил и дёрнулся, словно его проткнули. Лесник покрестился и проглотил, выпучил глаза и крепко задумался — на стол.
— Дюже зла… — сказал он сипло после раздумья. — Лавошникова много мягче… декох.
Принялись за селёдочные головки. Конторщик поерошил рябчика, стукнул его головкой о край стола и сказал уныло:
— Сытый… самая-то пора! Господин хороший, купи у меня ружьё… у тебя денег много… Этих набьёшь…
— Не требуется мне ружья, — сказал Карасёв.
— Не требуется… А чего… требуется?..
— Не знаешь чего?.. — отозвался солдат и сказал нехорошее. — Ну его… Я у тебя… отдышусь, куплю. Зайцев буду… казнить!
И стали говорить, — хорошо бы дровами заторговать солдату, выправятся вот ноги. Горбатый вон тысячами теперь ворочает.
— А, шут горбатый, — с досадой сказал солдат. — Бабу его любил до страсти… совокупно… Всё-то у меня разладилось, себя не узнаю…
— Не миновать тебе торговать! — сказал лесник. — Я тебе устрою… скажешь потом… при деньгах будешь! За наши леса милиён дают, два просим… Казна подсылала, только дай!
— Куда ему деньги, лысому… у него пять милиёнов!
— Семь милиёнов… — выговорил конторщик, запихивая в карман рябчика.
— А вот… сидит, милиёнами обклался, а всё хочет… А тут бьёшься-бьёшься, с дыры на дыру перекладаешь… только и делов. Денежки-то туды пылят… — показал он костью на Карасёва.
— До хорошего дожжу… — устало сказал солдат, — уже невмочь ему было, — отгрёб со стола и привалился.
Лесник покликал Мишутку с печи, дал сахарку и погнал спать. Конторщик всё ещё возился с рябчиком. Карасёв с Зойкой тихо переговаривались у печки.
— Кажется, угомонились. Что, устала?
— Когда это только кончится… Есть хочется, — шепнула она, вынула из сумочки зеркальце и попудрилась.
— Там уж как следует закусим…
Карасёв развязал баульчик, достал пакетик, и стали закусывать на скамейке. У стола затихли совсем. Солдат похрипывал: было видно, как подымалась зеленоватой горой спина и двигалось рыжее, с беловатой проплешинкой, темя. Только лесник сидел, подперев голову кулаком, и сонно глядел на стол. Ходики на стенке, над плакатом со швейной машинкой и красной барыней, отстукивали чётко-чётко, будто за стеной отбивали косу.