Дарьянов посмотрел с презреньем в глаза жене и сказал:
— Какое вы гадкое, циническое существо!
Дарьянова подняла с полу брошенную мужем книгу, опустилася в угол дивана и, поджав под себя спокойно ножки, стала не спеша отыскивать замешанную страницу.
Дарьянов пожал презрительно плечами и, качая головой, проговорил:
— Нет; верно, сколько ни лепи, ничего не слепишь!.. Туберозов прав: это безнатурщина какая-то кругом.
— Очень нужны мне мнения вашего Туберозова! — уронила, не отрывая глаз от книги, Мелания.
— Что-с?
Мелания не ответила ни слова.
Дарьянов плюнул и ушел в свою комнату. Повернув за собою в двери ключ, он повалился на диван, уткнув голову в гарусную подушку, и сделал усилие заснуть. Его волновало самое неприятное, досадливое чувство: ему было досадно, что не ладится жизнь; но воля и молодой организм взяли свое, и Мелания Дарьянова, сидя в своем капризном уголке, через полчаса услыхала тихое и ровное дыхание уснувшего мужа.
Это ее сначала рассердило, через мгновенье рассмешило: она встала, отбросила от себя книгу и, тихо ступая на одних носках, сделала несколько шагов к запертой мужниной двери. Нет и сомненья, — он спит.
— А-а, мой дружочек, так вот что! — подумала себе молодая женщина, отходя от дверей к стоящему у окна креслу. — Вас ревность кусает! Ха-ха-ха!
Она закрала лицо платком и, сдерживая смех, опустилася в кресло.
— Ревность! Ревность!.. Познакомьтесь-ка с этим приятным зверьком… Он кусает; он больно, он больно кусает!.. Вы спите?.. Нет, врете, знаем мы, знаем, какой это бывает сон! О Господи! Да отомсти ж и в самом деле за меня!.. Так вот чем вас берут, Валерьян Николаевич! вот ваша ахиллесова пята! Хоть это и не любовь, а самолюбие вас мучит, да все равно, — сочтемся и на этом… Но интересно б знать, кто этот… счастливец, который грозит опасностью моему сердцу? Где он?
Она оглянулась с улыбкой кругом и, остановясь глазами на отпрягавшемся у ворот Бизюкиных тарантасе Борноволокова и Термосёсова, сказала: «Уж не они ли, не эти ль новые герои разрушат сон мой! Ха-ха-ха! Ведь, говорят, в провинциях всегда новые люди одерживают победы… О Боже мой, как это глупо! Ха-ха-ха! О, если бы вы знали, mоn cher Walerian, как вы забавны, как вы досадно смешны!..»
Она не удержалась и расхохоталась громким оглушительным смехом. Смех этот разбудил Дарьянова, и Валериан Николаевич появился на пороге отворенной его рукою двери. Лицо его было немного помято, волосы взъерошены, глазам своим он хотел придать в одно и то же время нечто сдержанное и сатанинское.
— Я, кажется, немногого прошу, — начал он, вторя голосом выражению своей физиономии.
Хохочущая Мелания не слыхала, как он взошел, и потому звук мужниного голоса испугал ее. Она вздрогнула, вскинула голову и, спрятав как можно скорей следы недавнего смеха, спросила, насупивши брови: «Чего вы? О чем новая претензия?»
— Я, кажется, немногого, — начал Дарьянов. — Я, кажется, могу претендовать на право иметь покой в моем доме.
Мелания встала и, махнув по полу шлейфом, сказала:
— Да кто же вам мешает, — претендуйте! — и с этим она пошла в свою комнату.
— А вы хохочете…
— Что? Что?
— Хохочете вы, вот что! Хохочете не вовремя; хохочете, когда я нуждаюсь в минуте покоя! Я вас прошу этого не делать!
Мелания стояла у своих дверей к мужу спиною и, взглянув на него через плечо, еще раз спросила:
— Что? Мне надо спрашивать у вас позволения, когда плакать, когда смеяться?
— Не спрашивать, а вам надо уметь понимать, когда что уместно.
— Ну я так понимаю, как делаю.
— А я вас прошу так не делать.
— А я не хочу.
— А не хотите, так я…
— Заставите меня понимать по-вашему?
— Не заставлю, а скажу вам, что это глупо!
— А мне кажется, что вы сами глупы.
— Мещанка! — прошипел Дарьянов.
Мелания в ответ расхохоталась.
— Чего этот нелепый смех? Чего? чего вы смеетесь?
— Чего? Вы хотите знать, чего я смеюсь? Я смеюсь того, что вы смешны мне с вашей свободой, с вашим равнодушием, с вашею ревностью и с вашим самовластием. Смешны; понимаете, ха-ха-ха… смешны, смешны… ха-ха-ха… Так смешны, что только вспомня, что вы существуете на свете, я не могу не смеяться.
— Но вы послушайте!
— А я не хочу ничего слушать!
— Вы можете все делать, но…
— Все могу.
— Но я в своем доме: вы не вправе нарушать здесь моего спокойствия.
— Мне нет до него дела.
— Так вы этак еще целый сонм друзей сюда к себе приведете, которых я видеть не хочу, и тоже скажете, что вам ни до чего нет дела?
— А мне что за дело, кого вы хотите видеть, кого не хотите? Вы всех не любите, кого люблю я. Я не намерена более стесняться вашими вкусами.
— Послушайте! — азартно крикнул Дарьянов и хотел взять жену за руку.
— У-убирайтесь! — произнесла, отстранив его руку с гримасой, Мелания и сделала шаг в свою комнату. В это время потерявший тихую ноту Дарьянов вскрикнул:
— Нет, вы выслушаете! — и хотел наступить на шлейф жениного платья; но та быстро откинула рукой этот шлейф и высоко поднятая нога Валерьяна Николаевича, мотнувшись по воздуху, глупо шлепнула о пустой пол подошвой.
— Свободный фразер! — нетерпеливо сорвала ему Мелания и, ступив за порог в свою спальню, быстро заперла за собою на ключ дверь под самым носом у мужа.
Дарьянов был чрезвычайно сконфужен и не знал, как поднять свою ногу; но не менее была переконфужена и жена его, которая, очутясь в своей спальне, встретилась лицом к лицу с входящей к ней Порохонцевой.
Мелания была так сконфужена, что, увидя Ольгу Арсентьевну, покраснела до самого воротничка и, кинувшись на плечи к гостье, проговорила: «Ах, chère Olga, мы только сражались!..»
— И, кажется, запираешься в крепость? — сказала шутя Порохонцева.
— Ах, я очень… я очень и очень несчастна, милая Ольга, — Мелания заплакала.
— Все вздор и все сочиняешь.
— Нет, он деспот… его никто ведь не знает, какой он… Оличка!.. душка!.. голубчик мой! сжалься!
— Что, Мелания? Что я могу тебе сделать?
Дарьянова сложила отчаянно руки и, простирая их к гостье, воскликнула:
— Открой мне, каким образом ты приобрела себе власть над мужем!
Порохонцева посмотрела на нее и тихо проговорила:
— Позволь мне, моя милая, вместо ответа тебе в глаза расхохотаться, — и с этим она тихо повернулась и стала снимать перед зеркалом свою шляпу.
X
Порохонцева пришла сюда на минуту по делу, — ей нужны были кое-какие хозяйственные вещи, которыми она хотела позаимствоваться у Дарьяновых для ожидаемых ввечеру гостей; но, сделавшись свидетельницею так называемого сражения, она вынуждена была замедлить свой визит и принять несколько иную позицию. Дарьянова неотразимо стремилась оправдаться перед нею в сцене, которой Порохонцева была невольной свидетельницей, и засыпала ее откровениями. Ольга Арсентьевна делала всякие усилия остановить эти потоки слов, но усилия ее были безуспешны.
— Вы напрасно и останавливаете меня, — говорила ей Мелания, — потому что я вовсе вам не жалуюсь и говорю это не по слабоволию. Я до сих пор никому не говорила про нашу жизнь…
— И хорошо поступили бы, мой друг, если бы не делали этого исключения и со мною, — отвечала Порохонцева. — Что я за судья вам?
— Не судья, chère Olga; но вы умная женщина; вы прекрасно поставили себя с своим мужем: научите меня: как вы этого достигали?
— Я никак этого не достигала, — это само так сделалось.
— Но вы, однако, можете же мне сказать: в чем же, по-вашему, причина, что у нас это не так; что я этого не достигаю?
— Нет, не могу.
— То есть не хотите?
— Нет, я не могу, потому что я ничего не знаю и никого не могу учить. Я сама живу как живется.
— Нет, вы всегда такая хитрая; вы скрываете.
— Что же я скрываю?
— Как вы ссорились с вашим мужем. Я откровенна, я вам это говорю, а вы скрываете.
— Да мы никогда не ссорились.
— Все ссорятся.
— А мы не ссорились.
— Ну так в чем же этот секрет?
— Мы не мешаем друг другу.
— Да; он тоже всем говорит, что он мне ни в чем не мешает; но все это фразы: я плáчу — это ему неприятно; я смеюсь — это его бесит. Это называется свобода! Пусть он лучше мне напишет правила, как я должна жить.
— Полноте, пожалуйста: какие глупости! Какие это можно писать правила?
— Конечно, можно! Я по крайней мере буду знать, чего он от меня хочет?
— Вы просто как кошка влюблены в вашего мужа и хотите, чтоб он беспрестанно вами занимался, — проговорила, улыбнувшись, Порохонцева.
— Я влюблена в моего мужа?
— Да; это movais ton, говорят, но мы ведь, слава Богу, не большие барыни, и вы умница, что этого не слушаете.
— Я? Я… Я влюблена?
— Как кошка.
— Поздравляю вас с счастливым сравнением. Это сравнение не идет ко мне: я не кошачей породы.
— А царапаетесь?
— Потому что меня трогают.
— А вы хотите, чтобы он вас не трогал?.. Полноте врать, Мелания! Ваш муж, точно, виноват перед вами, но виноват тем, что дает вам слишком много воли.
— Скажете!
— Он резонирует с вами там, где должен бы просто сказать: «это так должно! Я так хочу», — вот вы и мучитесь, и сочиняете себе напасти. Вы принадлежите к тем женщинам, которые непременно желают смотреть на мужа снизу вверх, а ваш Валерьян Николаич этого вам не устроивает: вот вы и несчастливы. Вас надо немножко в руках держать.
— Да вы ведь… я в самом деле напрасно с вами и говорю: у вас всегда женщина виновата.
— Конечно, напрасно: я это вам и прежде говорила.
— Вы сами женщина и всегда против женщин.
— Я против тех, кто не прав, кто виноват.
— Женщина против женщин! — воскликнула, презрительно пожав плечами, Дарьянова.
— Мужчины же бывают и обвинителями мужчин на суде и осуждают их, — отчего же женщине не быть справедливой, Мелания? За что вы отнимаете у нас право быть справедливыми?
— Мне нет до этого дела!
— Как нет дела?
— Так, нет, да и кончено. Женщина попрана, женщина унижена, у женщины нет прав, и я больше ничего знать не хочу.
— И вдобавок ко всему этому вы отнимаете у нее первое человеческое право: не уступать мужчине в чувстве справедливости! Ведь выходит, что я за женщин, — вы против них теперь. Но перестанем говорить об этом: я к вам пришла за делом: будьте милы, ссудите меня кой-чем вот по этой записочке, — я к вам через часок пришлю солдата; а сами дайте мужу ручку, да приходите вечером ко мне.
— Нет, простите, душка: я все пришлю вам, но сама не буду.
— У нас будет Туганов.
— Так что ж такое?
— Он такой умница, — его всегда хорошо слушать.
— Ну, Бог с ним: мне уж надоело слушать умников. — Порохонцева встала и, взявшись за свою шляпу, проговорила:
— Мне будет очень жаль, что я вас не увижу у себя.
— Не сердитесь, пожалуйста, chère Olga.
— Сердиться не имею права, но все-таки досадно. Вы украшенье наших бедных пиров.
— Ну, полноте!
— Конечно.
Дарьянова взглянула на себя искоса в зеркало и, проведя язычком по розовой губке, сказала:
— Не льстите, пожалуйста! А впрочем, это все равно: я прошу вас позволить мне остаться дома.
— Ну, как хотите, — отвечала ей, пожимая ее руку, Порохонцева. — Только мужа же своего по крайней мере, пожалуйста, пустите.
— Да разве я его когда-нибудь держу или могу удержать?
— Мелания!.. Разумеется, можете! — воскликнула, смеясь и тряся руку Дарьяновой, Порохонцева.
— Как раз! Чем это? — отвечала, начиная развеселяться, Мелания.
— Умом, любовью, сердцем… красотою! Мелания, вы так богато вооружены, что с вами невозможно бороться.
— Да; смейтесь.
— Кто вам сказал, что я смеюсь? Я вовсе не смеюсь!
— Очень ему все это нужно, моему мужу!
— Ему все это… очень нужно! — проговорила с ударениями Порохонцева и, крепко взяв за обе руки Меланию, еще добавила:
— Хотите властвовать, — не выходите противу мужчины с тем оружием, которым все они владеют лучше нас по грубости своей натуры! Не ветер, друг мой, — солнце срывает епанчу с плеч всадника!.. Тепла, тепла, терпенья, твердой воли больше уладить жизнь, и жизнь уладится. У вас союзник страшный для мужчины.
— Что это?
— Красота.
— Ха-ха-ха! Какая вы идеалистка, Ольга!
— Идеалистка я!.. Мой друг! Упрек совсем некстати! Нет, я груба, груба до крайности; я вся матерьялизм ходячий, и я советую женщине отстаивать себя тем, что силою самих вещей дано ей в силу, а не… не сочиненьями людей, которые не знают жизни и непричастны ей. — Мужчины!.. ха-ха-ха! Да есть с кем — с ними воевать! Мы победители их с самого начала века! Венец творения, последняя кто создана и кто всех совершенней? — женщина! И нам-то с ними спорить! Нам их бояться! этих грубиянов! Нам плакать!.. — Фуй, какой позор! Пусть сокрушается и плачет тот, кто никому не нужен, а женщина, которая дает и счастье, и покой и красит жизнь мужчине!.. О, мой прекрасный друг: поверьте мне, раз верно понятая женщиною жизнь всегда ее поставит во главе семьи и госпожою жизни, но… pas de rêveries!
Порохонцева поцаловала Меланию в обе ее розовые щечки и вышла, шепнув ей на пороге:
— Идите-ка, прелестная Мелания, к мужу, пусть не брюзжит, не ссорится… Выдерите ему уши да приводите его вечером… чтоб показать мне торжество женщины над мужчиною. Au revoir, — я жду вас вместе с вашим мужем.
XI
В семь часов этого вечера к Дарьянову зашел Туберозов. Протоиерей был одет по-праздничному в новой голубой рясе, фиолетовой камилавке и с крестом на груди.
Дарьянов еще спал, когда пришел протопоп, и потому отец Савелий явился прямо к его жене.
— А я за Валерьяном Николаевичем, — сказал он. — Не сидится что-то мне дома. Думал, зайду за ним да пойдем вместе к Порохонцевой.
— Он, кажется, спит, — отвечала Дарьянова.
— Ну и путь себе поспит. — Рано еще: мужской туалет недолог; а вы что не одеваетесь?
— Да я еще не знаю, пойду ль я? — отвечала Дарьянова.
— Вот так прекрасно! Как это пойдете ль? Разве можно не пойти?
— А если пойду, то я и так могу пойти, не переодеваясь.
— Ну!.. Зачем же так?
— А что, отец Савелий?
— Да отчего ж себя не приукрасить чем возможно? Господь цветы пестрит и наряжает, а вы цветка изящней. Принарядитесь-ка, украсьтесь хорошенько: и я на вас на старости порадуюсь и посмотрю.
— Вот вы какой, отец Савелий!
— Да; а что же? — красота ведь восхитительна, глядя на нее сам молодеешь. Я всякого изящества поклонник. Идите-ка да приоденьтесь.
— Я право, не знаю, идти ль мне? — уронила в раздумье Дарьянова.
— Да чего тут не знать: бейте сбор; идут с гор, стройтесь, сдвиньтесь, в ряд сомкнитесь и отражайте! Ха-ха-ха, смертельно люблю жизнь и цветение. Прекрасна, строга и светлым умом и чистой душой в восторг приводящая женщина, это одушевляет человеческое общество. Собирайтесь, дружок, и пойдемте!
Дарьянова тихо как бы хотя и нехотя вышла; а в это время протопоп, которому не ждалось и не сиделось в ожидании Туганова, постучался к хозяину. Дарьянов встал и впустил к себе гостя, но на приглашение идти вместе к городничему отвечал, что ему еще рано и что лучше пока напиться у него чаю и потом идти.
Туберозову не хотелось этого чаю.
— Что ж, посидим лучше там, — отвечал он. — Чего дома-то теперь торчать, да уж и жена-то твоя оделась.
— А-а! и она там будет!
— А что такое?
— Ничего; я так только спросил.
— Спросил так, как будто этого не ожидал ни за что.
— Да почему ж я могу знать, где она захочет быть? Это ее дело.
Протопоп посмотрел своему собеседнику в глаза и, неожиданно вздохнув, сказал: