Я излагал все это с самым беспечным видом, но вдруг запнулся, почувствовав что‑то неладное. Кон в упор смотрел на меня, и лицо его потемнело. Быть может, он представил себе на миг в этой роли свою жену и дочку — или моих девочек…
Каждый из нас делился с другим своим жизненным опытом. Я был моложе Кона на четыре года, но немало побродил по свету и служил в армии во время войны. Кон на войне не был, он всегда с интересом слушал мои рассказы и накрепко запоминал их; я чувствовал себя польщенным, когда вдруг в разговоре он ронял: «А помнишь, ты рассказывал…» Иногда на лице его мелькала тень сожаления — будто он досадовал, что ему, такому боевому парню, не довелось побывать в настоящей переделке.
Но в вопросах политической борьбы в Австралии он становился моим учителем. Он знал всю историю Великих стачек девяностых годов, когда жгли склады шерсти, дрались с конной полицией и забастовщики добровольно подчинялись строжайшей дисциплине в своем лагере, знал, наконец, как возникла организованная парламентская оппозиция. Многое из того, что рассказывал Кон, глубоко запало мне в душу и вызвало немало мучительных раздумий. Но Кону я старался этого не показывать. Он не только знал историю рабочего движения, но и сам принимал в нем участие. Его рассказы ничуть «е уступали моим военным воспоминаниям. Кон участвовал в забастовке брисбенских рабочих, охранял завод от штрейкбрехеров. Эго была настоящая битва. Страсти в то время настолько разгорелись, что не раз дело доходило до кровопролития.
В минуту откровенности он сообщил мне и еще кое‑что. Рассказывая историю жизни Кона, Клара тщательно умалчивала, что Кон боролся против воинской повинности и отбыл шесть месяцев тюремного заключения за то, что ему и его товарищам удалось сорвать митинг, созванный вербовщиками. Я пробыл на войне с самого ее начала и до конца. События, о которых рассказывал Кон, раньше были для меня историей, чем‑то мало реальным и далеким, о чем читаешь в газетах, и меня буквально потрясло то, что вот свой, обыкновенный парень принимал в них участие. Нечто подобное испытал бы, наверное, и Кон, если бы я в дополнение к своим военным историям завернул рубашку и показал то место, куда вошел осколок немецкого снаряда, чуть было не отправивший меня на тот свет. Но только однажды, да и то вскользь, мы говорили об этом: старые солдаты не любят рассказывать об ужасах войны и охотней подсмеиваются над военными приключениями.
Не знаю, как долго еще мы убеждали бы друг друга, но тут началась избирательная кампания. Впервые после войны экономика страны переживала спад, н борьба развернулась нешуточная. Для Кона каждый политический лозунг, напечатанный в газете, звучал, как фанфара, зовущая к бою. Когда бы Кон ни вышел из дому, он везде ввязывался в споры и ссоры. Люди замолкали при одном его приближении. Новые поселенцы настолько рьяно поддерживали правительство, что кандидат оппозиции сомневался, стоит ли ему приезжать в Мэни Гамтриз. Кон сделал попытку организовать митинг в его поддержку, но в тот день, когда кандидат оппозиции мог приехать в Мэни Гамтриз, поездная бригада должна была находиться в Уилгатауне, ремонтники работали неподалеку от этого городка, а лесорубы были заняты и вовсе не выказали того энтузиазма, какого ожидал от них Кон.
Что правительство собирается сделать для нас? Вот что, в конце концов, больше всего интересовало всех — это, и только это. Узость нашего кругозора приводила Кона в бешенство, и я редко слышал, чтобы он так нецензурно ругался, как ругался по этому поводу.
Я был за правительство. Но я принадлежал к числу тех Немногих заблудших, кто в предыдущие месяцы неосто рожно обмолвился добрым словом по адресу оппозиции. Теперь же мы были полны рвения и прилагали все усилия, чтобы вернуть правительство к власти. Кон и я дважды крупно поспорили из‑за этого.
Моя точка зрения была проста и понятна, по крайней мере мне так казалось. Я бы и двух медных грошей не дал за всю политику, так я и сказал Кону. Одно для меня было ясно: если мы поможем правительству удержаться у власти, кое — какие средства перепадут и на нашу долю, а если победит оппозиция, надеяться на это нечего.
Кон взглянул на меня с уничтожающим презрением.
— Какого черта! Неужели ты действительно веришь во все эти россказни? Да проснись ты, бороться надо с этими скотами!
— Найди себе других помощников. Я не собираюсь ввязываться во все свары, которые ты затеваешь, — вспылил я.
Гнев душил нас обоих, и мы расстались, не вымолвив больше ни слова.
Дня через два Кон заехал ко мне, чтобы вернуть пару лемехов, которые он брал на время; он первым делал шаг к примирению. Мы решили не говорить больше о выборах. В конце концов, мы все‑таки были друзьями. Мы принялись обсуждать дела других стран, но и это все равно было продолжением нашего спора о самом важном для нас, о самом насущном. Когда Кон говорил о других странах, он требовал сочувствия ко всем униженным и обездоленным людям и народам, для меня же это был утомительный перечень чужих обид и страданий, мало меня интересовавших. Чем больше Кон горячился, тем больше я становился безучастным. Против своего желания Кон каждым своим посещением бросал мне вызов, и я внутренне восставал против этого.
Голод в России! Безработица на каучуковых плантациях! Ужасающая нищета в Австрии! Черт его знает, что он еще выдумает? Внешне мы старались соблюдать спокойствие, но обоюдное раздражение нарастало. С чувством внутреннего удовлетворения я говорил себе, что, когда родине понадобилось, я, а не Кон был среди тех, кто встал на ее защиту. Мы отдали годы жизни, чтобы наша страна оставалась свободной, а некоторые отдали и самую жизнь, и все это были люди не хуже Кона, я их знал и любил задолго до того, как судьба свела меня с ним. От нас ждали победы, и мы вернулись победителями. Мы исполнили свой долг. А теперь настало время передохнуть. Что касается меня, то я был доволен уже тем, что остался в живых. Единственное, чего мне хотелось, — это зарыться с головой в работу, по которой за долгие годы так истосковались руки, и превратить свой участок в настоящую, процветающую ферму. Словом, к черту Кона с его высокопарной трескотней!
Наши словесные перепалки в конце концов так мне надоели, что я прямо сказал ему об этом.
— Ты думаешь, что мы можем закрывать глаза на то, что делается в других странах? — спросил Кон. Он сказал это не то вопросительно, не то утвердительно и очень спокойно. В голосе его прозвучала нотка горечи и разочарования.
Я чувствовал себя настолько утомленным этими бесконечными пререканиями и настолько раздраженным, что ответил ему строками из Киплинга, теми презрительно — напыщенными словами, в которых говорится «о низших расах, не знающих законов».
Кон опустил глаза. Он сидел и пристально разглядывал кончики своих ботинок, словно увидел их в первый раз.
Минуту царило напряженное молчание.
— Мне кажется, ты здорово гордишься своим званием ветерана войны, — сказал Кон, не глядя на меня.
Я вовсе не гордился этим — иначе я бы не рассказывал вам сейчас всей этой истории, но в тот момент я счел своим долгом утвердить в глазах Кона престиж героя войны.
— Еще бы, — ответил я.
На лице его мелькнуло презрение.
— Ну что ж, если так, то я чертовски рад, что не удостоился этой чести, — бросил он и пустил лошадь во весь опор.
Мне горько было так расставаться с ним. Его слова, казалось, разбили то, что было одинаково дорого для нас обоих.
Вплоть до того дня, как правительственный кандидат приехал в Мэни Гамтриз, я не видел больше Кона. Митинг состоялся на склоне холма подле самой станции. Из груды железнодорожных шпал соорудили нечто вроде подмостков и скамей и прикрыли их флагами. На этих почетных местах восседали сам кандидат и его ближайшие сподвижники, а избиратели, преисполненные самых радужных надежд, расселись вокруг прямо на траве. Кон тоже был здесь, в своей повозке, а вместе с ним Клара с двумя детьми. Они приез жали по делам па станцию и остановились у подногкия холма, но из повозки не вышли. Мне показалось, что Клара уговаривала Кона уехать домой и старалась его от чего‑то удержать — она что‑то сказала ему, когда он натянул вожжи, он быстро кивнул в ответ с видом человека, готового сдаться, чтобы не вступать в пререкания, но вовсе не уверенного в том, что он сдержит свое обещание.
Кандидатом от правительственной партии выступал мистер Джеймс Бирмингэм, бывший член парламента и скотовод. Он разводил овец редких пород и добился вполне обеспеченного положения. Больше всего нам импонировало в нем то, что он поднялся с самых низов и с гордостью говорил об этом. Он был живым воплощением всех наших надежд и мечтаний.
Как и все кандидаты того времени, он особенно старался завоевать поддержку ветеранов войны. Минут пять он проникновенно говорил о жертве, принесенной Неизвестным Солдатом на алтарь Отечества, потом с благоговением говорил о тех, кто вернулся, чем очень нас растрогал, а его сочувственные слова о нуждах демобилизованных чуть не довели нас до слез.
— А в каком полку вы сами служили?
Голос Кона резко оборвал плавную речь мистера Бирмингэма.
— Позор, позор! — закричали из толпы.
Все повернулись в сторону Кона, уставились на него злыми глазами. На лице Кона была написана твердая решимость, видно было, что он не собирался отступать. Клара была в смятении. Она не могла оставить Кона, и в то же время ее глубоко ранило то, что он выставил себя на посмешище всех соседей, так мило к ним относившихся. Дети, испуганные возгласом Кона, смотрели на него широко раскрытыми глазами.
Вряд ли кто‑нибудь из тех, кто кричал «позор», мог объяснить, в чем же заключалась постыдность поступка Кона, но они считали, что должны как‑то реагировать на его выходку. Ведь всем было известно, что мистер Бирмингэм достиг — правда, совсем недавно — возраста, освобождающего его от воинской повинности.
Выпад Кона никоим образом не поколебал благодушного настроения мистера Бирмингэма. Мы поражались его выдержке и терпимости. Мы надеялись, что и на Кона они произвели должное впечатление. Мистер Бирмингэм упомя нул о своих годах — «к сведению моего уважаемого друга из задних рядов» — и добавил, что его доктор — он не сказал военврач — категорически запретил ему принимать на себя тяготы военной жизни. Однако он сказал, что «отдал» общему делу брата.
— Видно, он был лучше вас, Бирмингэм?
Мы едва не задохнулись от возмущения, услышав, как бесцеремонно Кон обращается к мистеру Бирмингэму. Он был прямо‑таки груб. Ну что ж, тем хуже для него. Кандидат от правительственной партии выказал истинный такт и высокое благородство души — он попросту игнорировал второе замечание Кона.
Затем мистер Бирмингэм красноречиво описал нам, как правительство печется о благе женщин и детей, особенно женщин и детей из лесных поселков.
— А вы расскажите‑ка лучше о положении девушек на Марульском консервном заводе!
На этот раз ответом Кону был рев толпы. Какого черта этот зловредный агитатор лезет не в свои дела? Кто дал ему право мешать нашему собранию?
Может быть, Кон и добился бы чего‑нибудь, если бы он развернул свое наступление вокруг тех недостатков, действительных или мнимых, которые возбуждали политические страсти в нашей округе. Элементарное политическое чутье должно было бы подсказать ему это. Может быть, оч и сам это чувствовал, но уж так сложились его отношения с соседями, что он ринулся напролом, очертя голову и утратив всякий политический здравый смысл.
Мы олицетворяли собой в его глазах Человечество, каким оно ему представлялось в самые мрачные минуты — ограниченным, самодовольным, готовым клюнуть на самую дешевую приманку.
Наконец мистер Бирмингэм подошел в своей речи к вопросу о том, что сделало правительство для нас, землевладельцев. Нам казалось, что оно сделало не так‑то много. Но мистер Бирмингэм разъяснил нам, что только благодаря предусмотрительности правительства мы избежали опасностей, подстерегавших нас на каждом шагу. Потребовались огромные усилия, чтобы оградить наши интересы на внешних рынках, и приходилось постоянно быть начеку, чтобы раскрыть козни зловредных возмутителей спокойствия, своих собственных и иностранных. Наши сомнения растаяли как дым. Да, теперь мы многое увидели в новом свете!
— Брисбенским безработным от этого не легче!
Снова Кон!
— Замолчи ты, большевистское отродье!
Это выкрикнула миссис Фуллер. Ее муж, Билл Фуллер, служил на телеграфе до того, как решил осесть на землю.
Слова миссис Фуллер были встречены одобрительным смехом.
— Так его, миссис Фуллер!
Кон вскочил на ноги, лицо его было мертвенно бледно, как у человека, честь которого публично отдали на поругание.
— Не называйте меня большевиком, миссис! — крикнул он.
К представительницам прекрасного пола Кон всегда относился почтительно, и то, что оскорбление нанесла ему женщина, страшно потрясло его. Потому его слова звучали скорее жалобно, чем гневно. Окружающие восприняли это как поражение Кона, и его это подхлестнуло еще больше.
Мистер Бирмингэм достиг кульминационного пункта своей речи— он говорил о том, что правительство собирается еще сделать для нас, землевладельцев. Это звучало почти как рождественский рассказ, и мы, затаив дыхание, слушали его заманчивые обещания.
— А про локаут в Маунт — Джеральде забыли?
Выскочив из повозки, Кон зашагал меж сидящих на траве людей. Чья‑то рука протянулась, чтобы задержать его, но он с силой оттолкнул ее. Это напоминало библейскую сцену — явление непризнанного пророка среди толпы. Мистер Бирмингэм и Кон заговорили одновременно. Но в груди Кона бушевало пламя, и голос его звучал с нарастающей силой.
— А эпидемия среди сборщиков сахарного тростника? А процент смертности в шахтах? — Кон рисовал перед нами картину политической и промышленной истории последних трех лет, а знал он ее досконально. — Что, забыли все подлости, все обиды, черт вас дери? Вылез на трибуну, жулик, тебе бы только ребятишек целовать, подлизываться к их родителям, только и думаешь, как бы побольше голосов собрать! А вы чего тут сидите, как дураки, думаете, больше получите, если будете стоять на задних лапках? Нет, для этого надо бороться! Конечно, вам ни до кого дела нет, пусть другие хоть подыхают — вам все равно! — Кон теперь стоял у трибуны, лицом к толпе, было ясно, что он решил повернуть собрание по — своему. Он уже больше не задавал вопросов, он сам произносил речь. Голоса мистера Бирмингэма было совсем не слышно.
Чем ближе Кон подходил к трибуне, тем сильней нарастал гул в толпе; одни вскакивали с мест, требовали, чтобы Кон остановился, другие продолжали сидеть в настороженном молчании, переводя взгляд с трибуны на Кона и с Кона на его противников.
— Головой его вниз, в отхожее место! — закричали сразу несколько голосов.
Джо Синклер, сидевший рядом с кандидатом, вскочил и принялся бурно жестикулировать, указывая в сторону речки, протекавшей у подножия холма. Группа людей уже надвигалась на Кона, и Джо Синклер соскочил с подмостков и повел их в наступление.
Кон огляделся вокруг в поисках средств защиты. К счастью, неподалеку от него торчал из земли обгорелый ствол молодой сосны. Кон выхватил его одним рывком. Он увернулся от Джо, то ли случайно, то ли удивительно ловко подставив ему подножку, и остановился у кучи шпал, опершись на них спиной. Лицо его было так бледно, что даже губы помертвели, глаза метали молнии, а в руках он сжимал дубинку, готовясь нанести удар.
Противники, конечно, одолели бы Кона, но прежде чем первый из них отважился отведать дубинки Кона, толпа всколыхнулась и несколько человек двинулись на выручку Кона; их было меньше, чем его противников; и одним из этих людей был, к своему удивлению, я. Я не забыл нашей размолвки, и когда Кон обрушился на кандидата правительственной партии, слова его не вызвали во мне ничего, кроме смешанного чувства враждебности и раздражения. Я со злорадством наблюдал, как Кон шел на открытый конфликт, но как только ему пришлось туго, я забыл обо всех своих обидах. Когда дело дошло до решающей схватки, я инстинктивно стал на сторону Кона: очень уж мне не понравились те, кто на него напал.
Но тут на сцену выступил Крис Уоррен, а еще раньше него по склону, как листок, гонимый бурей, взметнулась Клара. И, наконец, как всегда с некоторым запозданием, в дело вмешался местный полицейский.