А мать все думала о кольце. Оно связывало ее с юностью, с любовью, связывало с человеком, ставшим отцом ее дочерей. Он не оставил ей сыновей, которые стали бы для нее опорой в жизни, но она давно простила ему это.
Остатки обиды рассеялись в тот день, когда именем деда назвали ее первого внука — маленького Вильяма. Ей казалось, что потеря кольца — признак близкой смерти, предупреждение, что ее счеты с жизнью приходят к концу. Алан все в доме перевернул вверх дном, обшарил все углы, но ничего не нашел. Маленькая блестящая вещичка! Возможно, ее унесла птица или крыса.
Мрачная молчаливость матери, ее покорность судьбе пугали дочерей, и они теперь мечтали, чтоб она снова стала резкой, раздражительной. Они без конца приносили ей фрукты, сласти, а когда узнали, что от пива меньше становятся боли в желудке, принесли крепкого портера. Врачи считали, что не к чему запрещать ей есть и пить то, что ей нравится. Опухоль еще не достигла своей последней, мучительной стадии, и мать могла прожить несколько месяцев, полгода, а то и больше. Но лакомства не радовали мать. Угрюмо, мрачно смотрела она с подушки на своих дочерей и зятьев (управляющих имениями, фермеров, торговцев), которые время от времени приезжали узнать, долго ли еще их жены будут здесь.
Словно наперекор нежеланию матери сопротивляться болезни, сломанная нога срослась быстро. Прошло еще несколько недель, и надо было решать, кто возьмет мать. Но, так как всем дочерям хотелось забрать ее к себе и каждая считала, что у нее в доме матери будет лучше, чем у других, они решили предоставить матери выбирать самой. И она разрешила вопрос.
— Я еду домой, — заявила она. — Дульси может поехать со мной. — И никакие уговоры не могли ее переубедить.
И вот в конце концов все семеро дочерей повезли ее обратно в старый дом. Во всем видна была их забота: они купили ей новое радио, поставили ванну, наполнили кладовку банками персиков и груш. Иголки и ампулы с лекар — СТваМи оставили у Дульси, чтобы в нужный момент у йёе все было наготове. От матери «все скрыли», и дочери спорили между собой, догадывается она или нет. Дульси было приказано держаться должным образом — прежде всего не напускать на себя слишком много веселья. Но сами они изо всех сил старались быть веселыми и даже в понедельник утром до последнего момента, пока не сели в почтовую машину, пытались болтать и шутить. И только когда машина тронулась с места, они разрыдались.
А мать сидела на веранде на плетеном диване и махала им платком. Больная нога ее была приподнята и лежала на табуретке. Табуретку сделал еще сам Вилл, когда она носила своего первого ребенка и ноги у нее страшно опухали. А потом и у дочерей ноги опухали в такое же время: видно, передалось по наследству.
На другой стороне реки Алан с отцом убирали хлеб. Все еще стояла жара, трава побурела и казалась мертвой. Коровы прятались в тени эвкалиптов на склоне холма, там, где начинались заросли, или лениво лежали под чайными деревьями, где земля круглый год сохраняла влагу. Серый журавль важно стоял в яме, которую каждую весну заливал ручей.
Желудок у матери болел теперь почти все время. Тупая, ноющая, нудная, непрекращающаяся боль. Днем усилием воли можно было заставить себя забыть о ней, но ночью было очень тяжело, потому что боль не давала заснуть. Стараясь развлечь мать, Дульси целыми днями с утра до вечера не выключала радио. Вот и сейчас кто‑то гнусаво пел ковбойскую песню и все время повторял «Квинсленд» вместо «Техас». «На просторах Квинсленда…» Время от времени ковбой прерывал свою песню и начинал превозносить целебные свойства лекарства от ревматизма: его принимают американские погонщики, когда у них начинает ломить кости, после того как они целую зиму проводят в седле.
Вдруг мать опустила вязанье и прислушалась. Вот опять — легкий шорох, словно по дереву провели кожей. На мгновенье он утих, потом послышался снова — да, как будто провели кожей по дереву, только мягче. Шорох доносился у нее из‑за спины, оттуда, где небрежно прибитый к полу кусок линолеума скрывал широкую щель между досками. Она оглянулась и увидела, что линолеум слегка взду — вается, Словно снизу кто‑то шаловливо водит рукой. И опять этот легкий шорох…
Дом был без фундамента и стоял плотно на земле. Только в нескольких местах вода, стекавшая во время дождя, прорыла под ним канавки. Одна такая небольшая извилистая канавка проходила в левом углу под крыльцом. Мать внимательно пригляделась. Вдруг она заметила, что из‑под крыльца показалась широкая черная лента. Медленно, лениво выползала на солнце змея.
Мать повернулась еще больше и увидела Дульси. Она стояла в дверях и, дрожа, не отрываясь, смотрела на змею. Она что‑то шептала, но мать не могла разобрать слов. Дульси нагнулась поднять палку. Но палка тут же выпала из ее рук. Дульси в ужасе отскочила, а змея остановилась. Хвост ее все еще был под полом. Она подняла голову и зашипела. Мать наклонилась и подобрала палку. Вдруг черная змея опустила голову и, нацелившись прямо на мать, плотно прижалась к полу.
Мать ударила по ней палкой. Раз, два, три… Палка с громким стуком била по полу и по змее. Старуха, не переставая, колотила по своему врагу, который тщетно пытался уползти в безопасное место под дом. Первым же ударом мать перебила змее хребет, но она была еще жива. Наконец ей удалось отползти в сторону и опять спрятаться под крыльцом.
Дульси, ни слова не говоря, побежала в дом, вернулась с ружьем, зарядила его и выстрелила. Через несколько минут Алан верхом на неоседланной лошади, разбрызгивая воду, уже скакал через речку.
— Змея? — крикнул он, взлетая на холм. — Мы утром убили двух в Каменном загоне. Где эта гадина?
Мать все еще сидела с палкой в руках. Она молча указала на канавку. Алан взял у нее палку и осторожно начал шарить под полом.
— Вы, бабушка, идите лучше в комнату, — посоветовал он, не отрывая взгляда от пола. — Там мог^т быть еще змеи. Дайте кипятку, тетя Дульси.
Но вода так и не понадобилась. Змею нашли, когда подняли несколько досок в полу. Она лежала, свернувшись, мертвая. А под ней, в пыли, нашли кольцо. Оно провалилось через щель в полу.
Мать надела кольцо на безымянный палец левой руки. Оно удобно и прочно легло на свое место, как будто никогда и не терялось. Радость и торжество озарили Лицо матери. Впервые после того, как внук ее перестал носить короткие штанишки, она крепко прижала его к себе. Потом позвала Дульси и попросила ее приготовить мясо к завтраку, а не к обеду, потому что она проголодалась и с удовольствием сьест хороший, сочный кусок.
ДЖЕФФРИ ДАТТОН
КЛИНОХВОСТЫЙ (Перевод А. Любовцова)
В жаркие безоблачные дни, когда солнце высоко стоит В небе, над одной из окраин Нового Южного Уэльса всегда что‑то зорко глядит на вас с высоты. Над линией ли холмов или над пустынными равнинами в поднебесье темной точкой кружит и кружит птица. Лениво выписывая бесконечные кривые, она то медленно поднимается в вышину, то плавно скользит книзу, то просто неподвижно парит в воздухе, распластав свои шести-, а то и девятифутовые крылья, и глаза ее зорко озирают окрестность на много миль вокруг. И хоть этот орел кажется еле видимой точкой, хоть летит высоко, вы знаете, что ни одно ваше движение не укроется от него, знаете, что его свирепый, острый, как и его когти, взгляд всегда прикован к земле.
Но кроме земли, орлы следят еще и за воздушным пространством, и не только за пернатыми. Впрочем, их мало тревожат стрекочущие желтенькие самолеты, появившиеся в этих краях с тех пор, как тут обосновалась авиабаза. Иногда они даже залетают на аэродром и, покружившись над ним, скрываются за холмами.
Столкновений с этими осторожными, бесстрашно кружащимися в небе птицами летчики не боялись.
Размашистые темно — коричневые крылья орла не раз оказывались под самым носом маленькой «ночной бабочки» ', но тут же исчезали. Только и всего. И никакой поспешности, ни испуганного хлопанья крыльями; едва заметный легкий взмах — и орел снова начинал спокойно парить в воздухе, описывая круги. Иногда летчик пробовал догнать
1 Марка легкого одноместного учебного самолета, выпущенного фирмой «De Havilland» для австралийских военно — воздушных сил в 1927 году. — Прим. персе.
птицу и, к своему удивлению, обнаруживал, что она охотно вступает с ним в игру: орел словно не замечал несущегося на него самолета и продолжал невозмутимо скользить по кругу до того самого момента, когда столкновение уже казалось неизбежным. Но тут, неуловимый, он то резко взмывал кверху, то нырял под брюхо самолета, то круто уходил в сторону на своих недрогнувших распластанных крыльях. Нарочитая оттяжка и стремительный маневр исполнялись орлом с такой великолепной невозмутимостью и уверенностью в себе, словно он — бесшумный и сильный — издевался над этим назойливо гудящим самолетиком и его мотором.
Однажды двое летчиков с базы выпивали в городке со знакомым фермером, над владениями которого им частенько случалось летать.
— А знаешь, вдвоем мы бы прижали его как следует, — заметил один из них. — Но в одиночку — гиблое дело. Бесполезно. Этот орел обставит тебя и крылом не махнет. Ну, а вдвоем‑то — куда проще. Один стал бы гонять его по кругу, а другой набрал бы высоту — да и в пике… Вот так мы бы его наконец и накрыли.
Однако у фермера не было на этот счет никаких иллюзий.
— Пожалуй, чтобы накрыть гарпию, парой самолетов не обойдешься, — возразил он. — Водится одна такая тут у меня. Двенадцать футов поперек. Хотел бы я, чтоб вы ее ссадили. Да только навряд ли что останется от вашего аэропланишки, коли уж вам и в самом деле удастся ее подбить.
— Никак не возьму в толк, почему вы зовете их гарпиями, — проворчал летчик. — Клинохвостый орлан — самый большой орел в мире, и вам, как‑никак, следовало бы относиться к нему с большим уважением. Ведь это же царь птиц!
Но фермер был настроен по отношению к орлу явно недружелюбно.
— Да вы вблизи‑то их видели? — сердито спросил он. — Или когда, скажем, они набивают себе брюхо? Вы бы поглядели на этого «царя птиц», когда он усядется на ягненка да примется раздирать его на части. Или когда он копается в старой, уже облепленной мухами дохлой овце, у которой хватило глупости испустить дух. Вы поглядели бы, как он кромсает ее, добираясь до внутренностей, и как в его смердящих коричневых перьях кишмя кишат черви. Единственное, что вы можете сделать, — это подойти к нему ярдов на пятьсот. Но стоит вам только ступить на шаг ближе, как он медленно, неуклюже взмахнет крыльями, усядется на акацию и будет сидеть там, нахохлившись, да еще уставится на вас с таким лютым видом, будто он хочет с корнями вывернуть это несчастное деревце. А впрочем, валяйте, как задумали, — заключил он. — Я бы хотел посмотреть, как вы справитесь с такой гарпией. Задаст она вам жару в этой игре!
С этими словами он вышел, а друзья стали сызнова обсуждать свой план.
В небольшом подвижном самолете летчик — словно мальчишка. Он всей душою жаждет чего‑то такого, в чем он мог бы найти забаву. Он может быть счастлив даже и в одиночестве, кувыркаясь и петляя высоко в небе, но счастье его перерастает в неподдельный восторг, если у него есть с кем помериться силой или если он знает, что его дерзкий бреющий полет над мгновенно меняющимся, сложным рельефом местности — над холмами, рекой, деревьями и скалами — будет встречен на земле аплодисментами. Состязание становится тем увлекательней, чем ближе витает смерть, когда на чашу весов швыряешь все и обо всем забываешь.
И летчик, которому пули и снаряды врага несут смерть и который сам сеет смерть, отдает этой схватке всю душу.
Для поединка с клинохвостым орланом снаряды не были нужны, но эта схватка выучки против инстинкта также могла стать смертельной, и летчику в его хрупкой деревянно — матерчатой машине грозила такая же опасность, как и орлу.
В одно погожее безоблачное утро летчики взяли курс на долину, где жил фермер.
Самолеты шли друг за другом, почти вплотную. Небо было чисто как стеклышко, и солнце изрядно припекало затылки летчикам, пока они летели на запад, к обширному поросшему кустарником пастбищу, за которым начиналась долина. Пилот на ведущем самолете ослабил ремешки шлема, и прохладный ветерок стремительно ворвался под шлем, освежая шею и теребя волосы, наполняя все существо пилота бодростью и пьянящим чувством свободы. Летчик, как и орел, был наблюдателем — наблюдателем, для которого на земле не было тайн. Земля под ним была такой же суровой, как и его родная стихия, и не прощала ошибок, и все же— бескрайняя, свободная — она была великолепна., Здесь ни воздух, ни земля не расточают милостей лентяям, зато осыпают своими неиссякаемыми щедротами всякого, кто способен покорить их трудом, вниманием и любовью. Слабые и глупцы здесь гибнут, как овцы, которые умирают от жажды совсем рядом с водой, в топкой грязи пересыхающего водоема.
Достигнув холмов, летчик увидел внизу ссохшуюся, как скорлупа грецкого ореха, бурую землю с зеленой каемкой растительности по берегам реки, пересохшие русла ручьев и несколько ярких квадратиков там, где какой‑то фермер вырыл колодезь и посеял люцерну. Обходя немногочисленные встречавшиеся на пути акации и эвкалипты, в облаке пыли двигались овцы.
В нагретых скалами горячих воздушных потоках самолет болтало и швыряло, пока наконец он не пе)релетел через холмы. Летчик развернул машину и, оставив второй самолет где‑то сзади, направил ее вдоль широкой долины, стараясь отыскать глазами в вышине темную точку, — обычно орел, скользя на крыле, кружил да кружил каруселью в небе. Ни облачка, ни подымающегося ввысь пыльного вихря, который затемнил бы это чистое, ясное небо, как ржавчина ствол ружья, — в воздухе ничего, решительно ничего не было. И все же это спокойствие казалось летчику затишьем перед бурей.
Лавируя между бегущими навстречу эвкалиптами, чуть-чуть приподнимаясь над заборами, пилот не спеша вел самолет над долиной в каких‑нибудь нескольких футах от земли, огибая овечьи стада. Кроме овец, единственным живым существом внизу оказался фермер, который стоял возле своего грузовичка у ворот корраля. В ответ на его приветственные помахивания рукой летчик сделал вираж и пронесся над фермером, в то время как друг его на втором самолете парил выше, ожидая появления орла.
Почти цепляя колесами землю, летчик летел дальше, миновал еще один забор, как вдруг с ближайшего дерева что‑то сорвалось, захлопало крыльями и будто вся верхушка дерева поднялась в воздух. Орел исчез позади прежде, чем пилот успел повернуть машину.
В нескольких сотнях ярдов еще одна птица снялась с дохлой овцы, ко летчик все свое внимание сосредоточил на той, которая взлетела с дерева. Это, очевидно, и был тот самый орел, о котором рассказывал фермер.
Когда самолет, набирая высоту, развернулся и попел обратно, орел летел на пятьсот футов выше него. Плотно подтянув ремешки шлема, пилот дал газ. Отыскав глазами второй самолет, он увидел, что товарищ его тоже набирает высоту и идет им навстречу, чтобы, как они решили, налететь на орла сверху.
Летчик был поражен, увидев, что птица обходит его по высоте, не пошевелив ни перышком на своих крыльях. Лениво кружась в горячих, невидимых глазу воздушных потоках, она неизменно оказывалась выше ревущего и содрогающегося самолетика. Положение осложнялось еще и тем, что летчику — поскольку орел уходил вверх по крутой спирали — все время приходилось маневрировать, в то время как ему, чтобы скорее набрать высоту, необходим был подъем по прямой. Рука его надавила сильнее на выжатый до отказа, упершийся в ограничитель рычаг газа. Вполне вероятно, что, кроме этого утомительного преследования врага, которого просто невозможно было настичь, поединок ничего — не принесет.
Однако, йоказав столь очевидное превосходство, орел сбавил скорость подъема и стал ожидать, пока самолетик не наберет высоту. Пилот же, мучаясь мыслью — заметил ли фермер, как посрамила его птица, карабкался все выше и выше. Только достигнув примерно трех тысяч футов, он оказался выше орла и, выровняв машину, дал знак рукой другу, что К поединку все готово.