— Я думаю, вам пора сбросить маску. Вы сработали очень хорошо и нанесли нам огромный успех. Тем не менее, мне кажется, вы сейчас полностью разоблачены. Улики неоспоримы. Вам придется предстать перед военным судом завтра или послезавтра.
Меня вывели из кабинета и посадили в барак под усиленной охраной. Я с трудом пытался представить, как я смог бы сбежать, но было похоже, что я полностью попал в ловушку. Единственным вариантом, чтобы хоть как-то объяснить мою потерю памяти — симулировать умственное расстройство. Но, к сожалению, все мои планы развалились на куски, когда я вошел в помещение, где должен был состояться военный суд. Там сидело три офицера — седой довольно пожилой полковник, молодой младший офицер и капитан. Стоило мне взглянуть на капитана, как меня прошиб холодный пот. Я уже видел его раньше — он был одним из баварских офицеров, с которыми мы братались во время Рождественского перемирия!
Узнает ли он меня? Я уже говорил, что в моей внешности не было ничего необычного, кроме цвета волос. Я вполне прилично вжился в роль другого человека. Узнает ли он меня? Ответ на этот вопрос последовал быстро. Как только мои конвойные поставили винтовки к ноге, он поднял голову от бумаг и посмотрел на меня. Я увидел выражение удивления на его лице. Я смотрел на него спокойно, не показывая никаких знаков того, что узнал его. Но для совпадения это было уже слишком: я почти мог видеть, как работает его ум — он знал, что я свободно говорю по-немецки, в то время у меня не было причин скрывать это. Выражение удивления сошло с его лица, теперь на нем можно было видеть только холодный расчет.
Заседание трибунала началось. Первые свидетели дали свои показания. Баварский капитан, казалось, не слушал их слов, он все еще напряженно думал. Внезапно, в перерыве между выступлениями свидетелей, он прошептал председателю суда что-то, от чего глаз того приобрели удивленное выражение.
— Можно это сделать? — услышал я вопрос капитана.
— Да, это возможно, — председатель несколько колебался. — Это необычно, но…
— Это уладит дело, или нет?
— Да, уладит. Хорошо, я согласен. Суд объявляет перерыв на один час.
Что происходит? Я теперь знал, что мое положение безнадежно. Существующих доказательств уже вполне хватило бы для смертного приговора, но если баварский капитан заявит, что узнал меня…
Меня ввели назад в зал.
— Они здесь? — спросил судья военного полицейского.
— Да, господин полковник. Комендант барака для военнопленных попросил, чтобы мы их ему вернули.
— Конечно, вернем. Наденьте их на подсудимого.
Я понял суть их плана, когда увидел, что полицейский вытащил британскую офицерскую фуражку и шинель. Я запротестовал — почему на меня насильно надевают вражескую форму? Но, естественно, это было бесполезно.
— Ну? — спросил председатель суда.
Капитан не сомневался. — Да, — сказал он, — совершенно верно. Он английский офицер. Мы беседовали с ним о время неофициального перемирия в Рождество. Я хорошо запомнил его, потому что он настолько хорошо говорил по-немецки, что один из моих коллег даже предположил, что, возможно, он один из наших агентов, работавших в британском тылу.
— У вас нет сомнений?
— Никаких, господин полковник. Только цвет волос он изменил — вот почему я вначале колебался. Но теперь я уверен. Если хотите, я выйду из состава суда и выступлю как свидетель под присягой.
Конечно, это был мой конец. Мне не стоит описывать оставшуюся часть процесса, потому что с этого момента результат был предрешен. На самом деле через полчаса я понял безнадежность ситуации и совсем опустил руки. Мне хотелось бы подчеркнуть, что со мной обращались вполне пристойно, суд был честным и предоставлял мне все возможности, чтобы задавать вопросы свидетелям. Но конечно, это мне никак не могло помочь. С огромным трудом я еще мог бы попытаться как-то объяснить косвенные улики, вроде фрагмента взрывателя, того, что я не узнал брата Ирмы, и еще парочки мелких ляпсусов, но один факт, что меня узнал немецкий офицер, делал все эти доказательства и мои объяснения малозначащими для суда. По крайней мере, если бы я признался, со мной обращались бы как с офицером вражеской армии, но не как с платным шпионом. Но я сам удивляюсь, почему инстинкт подсказывал мне, чтобы я не называл своего настоящего имени.
Председатель суда действительно обращался со мной достойно и порядочно. Он сообщил, что все мои желания будут исполнены в точности. Тем не менее, конечно, приговор мог быть только один — «признан виновным и приговорен к расстрелу на следующее утро».
Меня быстро отвезли назад в Ланс, где обычная гражданская тюрьма теперь использовалась немецкой военной полицией. Уже наступил вечер. Жить мне оставалось около двенадцати часов. Я сидел в камере и думал.
Странно, но я не чувствовал страха смерти. На самом деле, это не так необычно, как кажется. Во время боев я часто замечал, впрочем, что солдат боится не столько смерти, сколько боли. Я был в хорошем настроении, когда смирился с судьбой, ожидавшей меня следующим утром. Я был готов к смерти — и никогда прежде я не был столь спокоен. Во-первых, конец казался совершенно неизбежным, но я все равно, конечно, высматривал, не представится ли мне шанс для побега, пусть самый маленький.
Я не питал больших надежд. Моя камера была одной из многих, расположенных в длинном коридоре. Она была хорошо заперта, а дверь никак нельзя было выбить. В коридоре на посту стоял вооруженный солдат. Я засек время и выяснил, что он проходит мимо моей двери каждые десять минут. А так как я был интересным и необычным узником, он из любопытства каждый раз подглядывал за мной в дверной глазок, защищенный проволокой. Вероятно, у него был строгий приказ следить за мной. Потому, взвесив все, я решил, что пришел мой неизбежный конец. Мне оставалось лишь ждать смерти. Когда солдат проходил мимо моей двери, я позвал его и попросил привести ко мне начальника тюрьмы.
Он пришел. Это был очень приличный пожилой мужчина, который с сожалением смотрел на английского офицера, попавшего в такое положение. Было очевидно, что он восхищался тем, что я сделал. Он был уже старым человеком и, несомненно, война не приносила ему никакой военной славы. Он не выражал никакой злобы в мой адрес. Мы говорили о таких вещах, как боевой дух среди офицеров. Я рассказал ему, например, что немецкий офицер-подводник, потопивший наши корабли «Абукир», «Хог» и «Кресси» пользовался большим уважением среди британских моряков, несмотря на тот огромный ущерб, который он нанес нашему флоту. Начальник тюрьмы, со своей стороны, сделал все, чтобы последние часы моей жизни протекали для меня легко. Он сказал, что я могу заказать любую еду, которую пожелаю, и он с радостью исполнит все мои разумные желания. Так как я не мог попросить ничего из того, что могло бы мне помочь с побегом, я мог бы попросить только бумагу и перо, чтобы написать последние письма домой. Еще я попросил его достать мне английскую форму, чтобы меня расстреляли в мундире моей страны, а не чужой. Он пообещал мне сделать это. Когда он ушел, уже была глубокая ночь, а когда он вернулся с пишущими принадлежностями, все вокруг стихло. Что касается мундира, то он пообещал подготовить его к утру.
Именно он предложил мне то, что имело столь серьезные последствия, когда спросил, не хотел бы я перед смертью увидеть капеллана. Как ни странно, я сам никогда об этом не думал, хотя это обычное дело для человека, который готовится к смерти. Честно говоря, мне не столько хотелось увидеть священника как такового, поскольку я был уверен, что в свой последний час (как и в любое другое время) обычный человек точно также может общаться с Творцом наедине, как и с помощью любого постороннего человека. В любом случае, в моем положении я теперь был бы рад увидеть хоть кого-нибудь. Мне нужно было сделать еще несколько мелких распоряжений, а священник, как мне казалось, смог бы помочь мне лучше, чем начальник тюрьмы. На самом деле, ведь это его работа, потому я сразу согласился, что хочу его увидеть.
Ожидая священника, я начал писать последнее письмо домой. Только когда я дошел до середины письма матери, которая была для меня самым дорогим человеком на свете, я понял, насколько близко подошла ко мне смерть. Я ощущал тщетность и пустоту. То же самое я чувствовал раньше, когда я видел молодых людей идущих на смерть в бою — то, что моя жизнь потеряна напрасно. Конечно, я еще многое мог бы сделать для Англии и всего человечества, но теперь мне предстоит исчезнуть в пустоте. Я сделал кое-что, это правда, но я знал, что мог бы сделать намного больше. Я прекратил писать на середине письма и снова прошелся по камере. Неужели совсем нет возможности для побега? Может быть, возможно помилование в последнюю минуту? Ответ на оба вопроса был ясен — он мог быть только отрицательным. Даже если бы я сам строил камеру для заключенных, я не смог бы построить ее прочнее и надежнее, чем та, в которую я попал. Что касается помилования, то тот ущерб и человеческие потери, которые были результатом моей диверсии, не оставляли мне места для такой надежды.
Но в тот момент, когда в камеру вошел священник, у меня появился проблеск надежды. Начальник тюрьмы, введя его, оставил нас одних. Я спросил, сколько времени мы можем беседовать, на что начальник тюрьмы ответил, что время неограниченно. Несомненно, у меня было много мелких распоряжений, и капеллан с радостью пообещал заняться ими. Я очень сердечно поблагодарил его и сказал, что мои дела не займут у него больше часа, потому что мне не хотелось бы лишать священника ночного сна.
Еще до того, как начальник тюрьмы ушел, оставив нас одних, я критически оценил моего нового гостя, потому что с его появлением в моем мозгу возникла какая-то новая надежда. Священник был лет на десять-пятнадцать старше меня, не очень высокий и довольно щуплый. Внешне он совсем не походил на меня, хотя бы потому, что его волосы были темными, а мои были осветлены до почти белого цвета. Кроме того, у него были темные усы щеточкой — такая форма в то время была популярна и в английской, и в немецкой армиях. Еще он носил очки с толстыми стеклами. Несмотря на это, мой опыт актера уже через пять секунд подсказал мне, что с помощью краски для волос, накладных усов или волос и жидкого резинового клея я легко выдал бы себя за этого священника. Этого было достаточно, чтобы надежда прочно поселилась в моем сердце.
Он начал разговор со мной очень тихо и с большой симпатией. Конечно, он говорил о вопросах души, стараясь подготовить меня к вечности, с которой я столкнусь ранним утром. Я серьезно слушал, время от времени строго поглядывая на него. На самом деле я едва ли слышал хоть слово из его проповеди, все это время мой мозг лихорадочно работал. Мой план, который я разработал за пять минут, был, несомненно, жестоким, но мое положение было отчаянным. Даже если он сорвется, хуже мне все равно не будет.
Под предлогом, что мне нужно больше света, я передвинул маленький складной столик, которым меня снабдили. Часовой поспешил к двери, услышав звук двигавшегося стола, но я успокоил его, попросив принести для капеллана еще один стул. Он принес его, мы оба уселись за стол, под присмотром часового, и совершенно случайно вышло так, что мы оба сидели спиной к двери. Потом, еще до того, как часовой вышел из камеры в свое десятиминутное патрулирование, мы оба погрузились в письма, которые я писал, и я обратился к священнику с последними поручениями.
Я любой ценой должен был сыграть свою роль, хорошо ее продумав. Все должно было происходить за те десять минут, пока часовой удалялся от моей двери. Потому, когда часовой вернулся в следующий раз и взглянул через глазок двери, я сидел, нагнувшись к столу и охватив голову руками. Очевидно, я утратил присутствие духа, потому что капеллан разговаривал со мной серьезно, с симпатией и со словами утешения. Но стоило часовому отойти, я снова обрел силы. Тогда, беседуя со священником, я встал у него за плечом и начал упоминать несколько деталей, которые я записал, чтобы привлечь к ним его внимание.
Настал первый критический момент. В мыслях я вернулся назад на десять лет, когда я еще был мальчишкой в Лодстоун-Холле. В деревне жил браконьер по имени Зикки Портер. Ему столько раз приходилось представать перед местным магистратом, что он сам уже утратил счет наказаниям, к которым его приговаривали, хотя сам себя он любил называть «центурионом», намекая на то, что раз сто его точно штрафовали. Но, несмотря на то, что он столько раз отклонялся от пути, указанного человеческими законами, он был прекрасным человеком, очень популярным не только среди молодежи, но и среди пожилых людей, потому что он был чудесным человеком, которого к тому же обожали звери. В десяти милях вокруг не было ни одной собаки, которая, услышав призыв Зикки, не побежала бы к нему, бросив своего хозяина. Я восхищался им, и хотя я не стал бы раньше в этом признаваться, теперь могу сказать, что не однажды был вместе с ним в его ночных вылазках. Я даже совершил ужасное преступление, когда вместе с ним охотился на кроликов моего отца. И сейчас, когда я стоял за спиной у капеллана, я вспомнил об одном из советов, которые дал мне Зикки, когда одной осенней ночью мы вместе с ним сидели в засаде. Мы только что поймали кролика. Он взял кролика за уши, нанес ему короткий резкий удар, и кролик был мертв. Он показал мне, что на шее у кролика есть место, при ударе по которому кролик мгновенно и без мучений умирает. Тут же он объяснил, что у человека на шее тоже есть такое место, и если резко по нему ударить, то человек не умрет, но полностью потеряет сознание. Зикки даже показал это место на моей собственной шее — примерно на дюйм ниже мочки уха. Мне никогда не приходилось использовать этот метод убийства кроликов на человеке, не было подходящего объекта, но теперь этот способ оказался моей последней возможностью. Я мог бы уложить падре с помощью обычной борьбы, но тогда возник бы шум, потому я поставил все — включая свою жизнь — на способ убийства кроликов, который я узнал от Зикки.
Капеллан, склонившись над бумагами, подставил свою шею как раз так, как было нужно. Дважды я поднимал руку и дважды я колебался. Было ли это въевшимся в мои привычки запрещением поднимать руку на безоружного человека, особенно на служителя Бога? Но если человеку грозит верная смерть, такие запрещения легко подавляются. В третий раз, когда я поднял руку, моя совесть — или что-то другое — замолчала. Его лицо резко упало на стол, он больше не двигался. Способ Зикки действительно оказался удачным.
Теперь мне нужно было действовать быстро. У меня было не больше пяти минут. Очень спешно я снял со священника сутану и надел ее на себя, так же быстро я надел его очки с толстыми линзами. Потом я посадил его на мой стул, который мог видеть охранник, в той же позе — с головой, охваченной руками. Я повернул свою голову так, чтобы он не мог заметить мои волосы. На большее мне не хватило бы времени. Если вам тяжело представить, что все это заняло пять минут, попробуйте снять пальто с лежащего без сознания человека. Подошел охранник, взглянул в глазок, но не увидел ничего, что вызвало бы его подозрения. Все, что он мог видеть, это были я, все еще расстроенный, и капеллан, обращавшийся ко мне с меланхолическими словами утешения. Потом я заторопился. Если бы у меня был мой театральный гримировочный набор, то я справился бы с делом мгновенно, но у меня не было ничего, кроме нескольких предметов, лежащих на столе. Но ведь если у вас светлые волосы, и вы хотите сделать их темными, то можно воспользоваться простыми чернилами. Я бы не стал рекомендовать этот метод для обычного использования, но в условиях военной тюрьмы, где царил полумрак, такая перекраска могла оказаться успешной. Очень быстро я схватил бутылочку с чернилами, любезно предоставленными мне начальником тюрьмы, и вылил их себе на голову. Я обыскал карманы священника и нашел там маленькое стальное зеркало, которое носят многие солдаты. Результат был вполне удовлетворительным — в любом случае, достаточным, чтобы ввести в заблуждение неподозревающего наблюдателя.