— К счастью, девушка, не было.
Журналистка была разочарована. Что за счастье такое, если ничего не происходит? А Козырев давно уже понял: происходить все должно только в личной жизни. И, желательно, одно лишь хорошее. А на работе — нет уж, ничего не надо, кроме самой работы.
На самом деле, конечно, не все так просто. Он не смотрит тупо на дорогу, он все время думает, иногда что-нибудь очень интересное, правда, не всегда отдает себе отчет в своих мыслях, да это и не нужно. Едешь, особенно в хорошую погоду, смотришь на леса, поля, проезжаешь села и города — и на душе спокойно, равновесно.
18.20
Москва, Нижегородская улица
А пассажиры постепенно впадали в обычное дорожное оцепенение: медленно текло время, менялись за окном городские пейзажи, клонило в дрему. Многие чувствовали что-то вроде умиротворения. Дорога ведь чем хороша? — она освобождает тебя от насущных и привычных забот. Обычно ходишь в магазины, на работу, да надо такого-то числа платить за квартиру и телефон, да навестить больного родственника, да починить машину, сходить на день рождения, срочно кому-то позвонить, что-то написать, с кем-то встретиться — много у человека дел. А в дороге все отлетает, отпадает в прошлое или откладывается на будущее. На все звонки отвечаешь почти злорадно: «А меня нет, я в дороге!» Тревожные мысли о не сделанных делах превращаются в спокойную констатацию: да, не сделаны, но сейчас-то все равно сделать нельзя.
Поэтому в дороге, замечено, люди, как правило, добрее. Особенно в самолете, пассажиры которого становятся братством, рискующим жизнью. В поезде, если не плацкарта, разделяют отсеки купе, но маленькие братства, купейные, тоже часто образуются. Дружат же люди семьями, почему не дружить дорогой?
Девушка с прекрасным животом откинулась в кресле, прикрыла глаза. Старушка клевала носом. Мягким, рассеянным стал взгляд человека в камуфляже… Впрочем, зачем называть безымянно, пора нам с пассажирами познакомиться — это необходимо ввиду будущих событий, тех долгих и, скажем прямо, страшных часов, которые нам придется с ними провести.
Начнем в том же порядке, что и Артем.
Бирюзовую красавицу зовут Елена, выглядит она на двадцать пять — двадцать семь, на самом деле ей тридцать четыре. Бывший преподаватель музыки (фортепиано), бывшая жена красивого, талантливого во всем и кромешно при этом легкомысленного мужа, бывшая нежная и ласковая дочь добрых родителей (папа умер, а мама теперь больна), бывшая любительница прихотливых отношений с мужчинами — с размышленьями о том, что он сказал, как сказал, почему сказал, и что мне теперь говорить, как говорить, бывшая приверженица книг на эзотерические темы, мать десятилетней дочери — это уж не бывшая, это самое настоящее, что у нее есть. Лишившись поддержки, Елена сперва растерялась, а потом взяла себя в руки. Набрала кредитов, купила квартирку в центре, на первом этаже, и устроила там детский магазин со входом с улицы. Времена быстро менялись, торговые площади дорожали, к Елене то и дело подкатывали с предложениями продать помещение, она отказывалась. По совпадению, полуслепая и полуглухая старуха с верхнего этажа два раза подряд заливала ее магазин горячей водой — ночью, когда последствия успевали стать катастрофическими. Елена затратилась, сделала специальный потолок с водоотводами, но много товара пропало, приходится экономить на всем, вот она и ездит сама, старым челночным способом, за мягкими игрушками. Живет с дочкой одна. Мысль о том, что в квартире может появиться чужой мужчина, ей неприятна. Елена вообще после развода поняла, что прекрасно может обходиться без мужчины вообще. При этом одевается ярко, смело, соблазнительно. А пусть помучаются.
Те, кого Артем обозначил тетеньками: Любовь Яковлевна Белозерская и дочь ее Арина. Любовь Яковлевна работает в маленьком кафе — и готовит, и торгует, и посуду моет, и полы убирает, когда увольняется из-за низкой оплаты очередная уборщица. Хозяин ценит ее за безотказность, сама себя она называет в укор дочери и прочему тунеядствующему человечеству «ломовой лошадью». Они ездили в Москву не за барахлишком, ошибся Артем, а делать Арине аборт. Можно бы и в Сарайске, но, во-первых, Любовь Яковлевна боялась огласки, во-вторых, у Арины плохая сворачиваемость (свертываемость?) крови, а в Москве двоюродная сестра гинеколог, сам бог велел подстраховаться. Но счет Любовь Яковлевна виновнику аборта выставит, он его оплатит, зараза, только бы понять, кто он. Дочь молчит, упорствует.
Арине нехорошо. У нее до сих пор слегка кружится голова от потери крови. Время от времени она закрывает глаза и представляет, как родила бы ребенка. Муки те же, а результат другой. Она хотела его оставить, но понимала — против матери не попрешь, как она скажет, так и будет. Уехай в другие края — найдет, кричи хоть неделю подряд, что не хочешь аборта, — не послушает. Строгая она. Верующая — но как-то по-своему. В церковь ходит раз в год, постов не соблюдает, а иконами обвесила весь дом, молится на них, а когда выпьет, может и на колени встать. Скажи при ней что-нибудь откровенное о религии — может и в морду дать. Она и раньше верила, но не в бога, а в какие-то другие вещи, однако верила твердо, убежденно. Например, когда Арина была маленькой и обнаружилось, что у нее неправильное сращение языка, от этого дикция будет невнятной, нужно сделать операцию, Любовь Яковлевна отказалась наотрез: «Обойдетесь, она вам не собачка для опытов!» Кто-то ей сказал, что нельзя позволять детям во рту операции делать, потому что при операциях врачи что-то там высасывают шприцами и используют для науки. Не для того она дочь родила, чтобы ее наука использовала!
Поэтому Арина говорит не очень ясно, а когда волнуется — и совсем неясно. Ей это не мешает, Любови Яковлевне, понимающей ее с полузвука, — тоже, а некоторые другие не сразу вникают. Но со временем, если привыкнуть, тоже никаких трудностей нет. Арина вообще девушка очень хорошая, добрая, неглупая, в нее даже был влюблен в восьмом классе лучший парень их улицы, жалко — разбился на мотоцикле.
Человек в камуфляже, Илья Сергеевич Мельчук, похожий на охотника или рыболова, на самом деле не охотник и не рыболов, просто было бы странно, если б он в обычной одежде бродил по лесам и оврагам. Ему почти шестьдесят, за плечами — тридцать пять лет административной работы, тридцать четыре года совместной жизни с одной и той же супругой, два взрослых сына. И полное к настоящему времени благополучие с постепенным предуготовлением к пенсии. Уважение жены, подчиненных, начальства, соседей. Хорошая квартира, неплохая машина, живи и радуйся. Но однажды Мельчук ехал в поезде из командировки, и в купе с ним оказались охотники. Они умеренно, аппетитно выпивали и закусывали, рассказывали о своих приключениях и подвигах. Мельчук никогда не испытывал интереса к охоте и рыбалке — уже потому, что это связано со множеством неудобств: питание не вовремя, ночевки где попало, сырость, вода из речки… И все ради того, чтобы лишить жизни какую-нибудь живность. Но, странное дело, охотники эти частенько ему вспоминались, и он в один прекрасный день задал себе вопрос: а почему? Почему он запретил себе даже и думать о том, чтобы поохотиться? Ведь это может оказаться очень занятным делом. Его уже лет десять ничто всерьез не волнует, не беспокоит, не интересует. А тут одна мысль о возможном приобретении необычного занятия взбудоражила, навела на душу тревожный неуют. И пусть — все лучше равномерного житья, которое уже прискучило. И, движимый этой странной идеей, он вступил в общество охотников, получил право на приобретение ружья, купил его — замечательное, очень дорогое, красивое. Карабин «Сайга». При этом был почти уверен, что не будет из него никого убивать.
Жена его не понимала. Сыновья тоже удивлялись. Мельчук не вдавался в объяснения. Он порасспрашивал сведущих продавцов и покупателей в магазине «Охота», где самые глухие места — чтобы не очень далеко от Москвы. Они ответили: есть такие места, например, у Шумеек, но там почти ничего не водится, да и сезоны сейчас такие короткие, что охота превратилась в издевательство: только приедешь, расположишься, войдешь в настроение, а уже пора назад — сезон кончился. На Урал надо ехать или в Сибирь, там вольготней. И сезоны длиннее, и пренебречь ими можно при желании.
Мельчук повадился ездить в Шумейки. Ночевал у одной бабушки в деревенской избе, что отдельно нравилось, с утра бродил по лесистым окрестностям, в полуденное время обедал сухим пайком, размышлял о разных вещах, а потом прикреплял к толстому стволу бумажную мишень, привезенную с собой, и производил серию выстрелов — всякий раз метче.
А недавно, месяца два назад, бродил вот так, бродил — и добродился до мысли: а что если взять да и застрелиться? Он не столько испугался этой мысли, сколько удивился. Абсолютно ничего не дает ему повода к самоубийству. И семейная жизнь нормальная, и работа устраивает, и пенсионное безделье не пугает, и дети хорошие, да и сам он человек приличный, даже иногда веселый. С чего же вдруг эта мысль?
Он не понимал. Он вновь и вновь приезжал в Шумейки, прохаживался знакомыми уже тропками и пытался понять: с какой стати зародилась в нем эта чушь? И не только зародилась — живет. Причем не в форме рассуждения, а, так сказать, визуально: то и дело Илья Сергеевич видит себя словно со стороны — как садится он степенно под дерево, обедает, собирает все бумажки и обертки, сует в рюкзак, чтобы не мусорить в лесу, а потом, попив чаю из термоса, не спеша расчехляет ружье, вставляет дуло в рот — и…
Откуда, почему, с чего, зачем?
Непонятно.
Но Мельчук надеется, что когда-нибудь поймет. И тогда — два выхода: либо он с этой фантазией согласится, узрев в ней резоны, которых пока не видит, либо наконец расстанется с нею, забудет — и продолжит жить дальше так, как и прежде жил.
Бледная интеллигентная пара имела историю семейно-романтическую. Про преданную любовь — не в смысле предательства, а в смысле преданности.
Наталья Стрекалова, женщина умная, тонкая, одаренная. Актриса. Работала в двух государственных театрах Сарайска, потом в муниципальном, а потом — в театре-студии. Ее это не удовлетворяло. Уровень режиссуры, уровень партнерства, уровень драматургии — все не то. Тут явился в Сарайск бывший ее сокурсник, теперь московский режиссер при одном из крупных театров, когда-то в нее влюбленный. А у Натальи был к той поре муж Леонид Курков, художник широкого профиля: занимался и станковой живописью, и графикой, работал и по металлу, и по керамике, брался за оформление ресторанов и магазинов, малевал даже гламурные картины для уличной продажи — с нагими красавицами, парусниками в бушующем море и барсами, пробирающимися по заснеженным скалам. Короче, трудился в поте рук, что позволяло Наталье творчески гореть и годами обходиться без работы, пребывая в плодотворной рефлексии и готовясь к новому витку.
Режиссер соблазнил Наталью перспективами роста и реализации, она уехала с ним. Сыграла одну роль в одном спектакле знаменитого академического театра и брезгливо ушла: уровень театра вблизи оказался феноменально низким. Потом ей удалось получить две роли в сериале и одну, третьего плана, в кино. Готовилась она к каждой серьезно, подвергала образы действенному анализу, часами рассуждала о них с сожителем-режиссером (брак они не регистрировали), тот терпел и едва удерживал зевоту — ему повезло, его взяли на телевидение для съемок четырех двадцатисерийных блоков двухсотпятидесятисерийного сериала, но при этом он очень уставал. Сериальных ролек Натальи никто не заметил, а в снятом кино эпизод с ее участием вообще выкинули. Наталья оскорбилась. Засела дома, читала умные книги и все чаще выпивала.
Тут сожитель-режиссер привел молодую особу и сказал: «Извини, Наташа — вот. Она будет со мной. Я тебя не гоню, две комнаты все-таки, живи, сколько хочешь».
Положение было ужасным. И жить так нельзя, и возвращаться в Сарайск не к кому: она продала свою квартиру, родители умерли, других близких не осталось. Наталья продолжала пить, играя в одиночестве не сыгранные роли, а когда появлялся режиссер с молодой возлюбленной, доказательно объясняла ему, какое он ничтожество, а ей — какая она стерва. Возлюбленная не терпела правды, поэтому пригрозила режиссеру, что уйдет.
Режиссер, человек, надо отметить, милосердный и даже щедрый, снял для Натальи квартирку, предупредив: плачу вперед за полгода, найди за это время работу и брось пить. Не найдешь и не бросишь — извини.
Наталья не нашла и не бросила. Хозяйка квартиры за неделю до истечения срока предупредила, чтобы Наталья съезжала.
Тут и явился Леонид Курков, любивший ее по-прежнему.
Двое суток он говорил с Натальей, объясняя, что он не собирается входить второй раз в одну и ту же воду, а просто предлагает временно пожить у него, в Сарайске. Наталья, выпивая, заносчиво отвечала, что ее не отпустят: два театра умоляют сыграть главные роли, два кинопроекта просто встанут без нее. Потом, немного протрезвев, объяснила: в Москве у нее есть шансы, а в Сарайске никаких. Потом, совсем трезвая, зато похмельная, сказала, что она готова на все при условии, что Леонид даст ей выпить. Леонид согласился с условием: в Сарайске.
И Наталья решилась ехать с ним. Она расплакалась, призналась, что чувствует себя перед Леонидом виноватой, сказала, что он еще будет ею гордиться, что она стала совсем другим человеком. Торопливо собралась: уезжаем немедленно! На вокзале, узнав, что автобус уходит на два часа раньше поезда, объявила: хочу автобусом. На возражение Леонида, что поезд будет в Сарайске раньше, ответила:
— Я хочу не раньше приехать, а раньше уехать, неужели непонятно?
В автобусе замолчала, замкнулась.
Поймав тоскующий взгляд, который она бросила на две бутыли с пивом в руках появившихся работяг, Курков нахмурился. Запасной вариант у него был, но не хотелось к нему прибегать.
Скучный мужчина лет сорока — Тепчилин Анатолий. Он детдомовец и сирота, но человек при этом правильный, склонный к домашности. Долго работал на заводе газового оборудования, ему дали сперва комнатку, а потом квартирку. До тридцати лет не женился, выбирал женщину по характеру. Баловство ему претило. То есть, он бы не прочь, если с порядочной, но в том и проблема: порядочные баловством не занимаются, а непорядочными он брезгует. Как ни крути, жениться все-таки надо. Женился он старинным обычаем — через сваху. Была женщина у них в доме, о которой шел слух, что она сводит мужчин и женщин в возрасте. Не через газету или какой-то там Интернет, что зазорно и паскудно, а живым способом. Тепчилин раз пять с нею особенным голосом поздоровался при встрече и, проведя эту подготовку, явился к ней в одиннадцать часов вечера (чтобы соседи не заметили) и попросил помощи. Соседка обрадовалась. Не прошло и месяца, как Тепчилина познакомили с Варей Шикуновой. Она ему не понравилась: старовата, за тридцать, глаза как у сектантки, черные и непроницаемые, чего-то там себе видят и думают, фигура так себе и на щеке большое родимое пятно, похожее очертаниями на остров Мадагаскар. Но зато Тепчилин увидел в ней готовность к послушанию. Качество редкое, почти исчезнувшее. И он решил жениться.
Варя оказалась, действительно, послушна и даже угодлива.
Однако насладиться семейным счастьем жизнь не дала — завод обанкротился, Тепчилин потыкался туда-сюда, потом наткнулся на объявление о выездной работе для сварщиков в Москве, а он, было дело, когда ремонтировали завод, освоил и газовую, и электросварку, получил соответствующий квалификации документ. Тепчилин пошел на собеседование, его взяли. И вот ездит уже седьмой год, работает в Москве, живет в общежитии от строительной фирмы, в комнате на двоих, но один, приплачивая за второе место. Очень уж не любит посторонних и разговоров с ними. Выпить тоже, когда захочется, предпочитает в одиночку. По выходным спит, гуляет, смотрит телевизор. Два раза вызывал проституток и с любопытством ими попользовался, но остался неудовлетворен. Девушки, конечно, готовы были подчиняться, но за деньги, а ему нравилось подчинение бескорыстное, от души, как у его Вари. К тому же, девушки норовили попить чаю или кофе, поболтать, он же хотел от них быстрее избавиться — как от свидетельниц его бесстыдства. Потому что на самом деле Тепчилин безнравственность презирал.