Annotation
Многие пишут романы о том, что ждёт человечество после Конца света. Этот роман о самом Конце света.
Раздел: Повести и романы
2013-08-14
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Глава 15
Глава 16
— Глава 1 —
Будущее — это тщательно
обезвреженное настоящее.
Братья Стругацкие, «Хромая судьба».
Изначально городишко назывался Красный Октябрь, но позже название само собой сократилось до первого слова. Основатели города, нарекая свое детище крестным именем революции, и думать не смели, насколько точно такое название будет отражать сущность города. Потому что пятнадцать лет спустя город и в самом деле стал красным.
Затерянный в лесах западносибирской равнины поселок городского типа Красный являл собой классический пример прогрессивного социализма, при котором, как известно, излишества порицались носителями партийной истины, а склонность к благообразию и вовсе считалась буржуазным извращением. В то время, когда героем проклятого запада был облаченный в стильный костюм и окруженный соблазнительными девушками супермен-индивидуалист, отечественным героем считался пахнущий потом и машинным маслом рабочий-общественник, в мятой кепке, с кувалдой в мускулистой руке, и в окружении пяти-шести немытых отпрысков и одной тучной жены. Советскому человеку некогда было думать о зеленых газонах, парковых зонах, высокой архитектуре и драматических театрах, когда стране не хватает нефти, газа, угля и руды. Одним словом, Красный был стандартной дырой с населением в двадцать тысяч человек, каждый из которых ненавидел свой город, но пребывал в спокойствии, полагая, что это удел не только его, но всей страны. А ненависть, ставшая обыденностью, это уже и не ненависть вовсе.
Западную часть города занимал завод переработки и обогащения железной руды. К его воротам подходили три ветки железной дороги. Эта дорога, изгибаясь, опоясывала юго-западный сектор Красного и, оставляя на теле тайги сверкающий шрам рельсов и пестрый шлейф пассажирского мусора, убегала на юг — на «большую землю». Весь городской сегмент «железки» сопровождали штабеля невостребованных шпал. Грязно коричневые, пропитанные ядом, — их не трогал ни короед, ни плесень. Весенние дожди годами вымывали из мертвого дерева отраву, и настолько основательно пропитали этой гадостью почву, что земля вокруг нагромождений шпал была маслянистой, как прогорклый маргарин, и в солнечный день переливалась побежалостью. Ни один сорняк не пускал там корни, и даже мухи облетали горы смертоносной древесины стороной.
По железной дороге бесконечными потоками в обоих направлениях следовали поезда, внутрь все больше порожние, наружу — груженные чугунными чурками. Стук колес сливался в непрекращающийся рокот, заставлявший дрожать стекла даже в самых отдаленных домах. Автомобильные дороги в Красный не вели, и попасть в город можно было только пассажирским поездом, который ходил раз в день и имел всего три плацкартных вагона, или, в исключительных случаях, вертолетом.
Пять коричневых труб завода двадцать четыре часа в сутки выдували в небо черно-красную копоть, внося посильную лепту в будущую проблему парникового эффекта. Над городом поочередно господствовали три ветра, менявшие силу и направление с весны по осень. Но зимой, как правило, воздушные потоки успокаивались, и тогда трубы завода, имевшие разную высоту, становились местной достопримечательностью. В ясную погоду на фоне гнойно-оранжевого заката, который смахивал на ожог, трубы походили на исполинские пальцы, и казалось что сам Диавол, проткнув пятерней толщу земли, царапает небо, оставляя за черными когтями борозды запекшейся крови. Местные сталевары поили редких заезжих коллег водкой, а затем тащили похвастаться прелестью индустриального пейзажа.
— Вишь, — с гордостью говорили они, — нам тут сам черт не страшен. Потому как мы с ним бок о бок давно притёрлись…
Приезжие металлурги уважительно кивали, улыбались и протягивали пустой стакан. Заезжие гости знали: жители города гордятся заводом не потому что это красиво, а потому, что гордится больше и нечем. Они и сами приезжали из городишек, которые кроме отчаянного загрязнения окружающей среды ничего значимого не делали. Но, раз так было по всей стране, стало быть, так ему и быть должно.
Сами по себе трубы были не последней достопримечательностью, которую даровал городу завод. В начале каждой зимы еще не утихшие осенние ветра приносили осадки издалека, откуда-то с таежных северных земель, и снег, на удивление и радость детворе и к ностальгии старушек, шел белый и пушистый, словно хлопок. Но по мере того, как ветра стихали, снег все больше приобретал рыжий оттенок и смахивал на струпья. К концу декабря Красный всегда был покрыт бурыми сугробами, куда более смахивающими на барханы Гоби, чем на снег средней полосы СССР. Весеннее солнце, немилосердное и жестокое, быстро вытапливало влагу из железных сугробов, но земля, хоть, как говорится, и стерпит все, уже давно насытилась окисью тяжелых металлов и наотрез отказывалась впитывать воду. Испаряться влага не успевала, и улицы Красного превращались в бурую топь. Апрельские дожди, холодные и колючие, превращали грязь в стихийное бедствие, и нередко можно было наблюдать, как вязкое течение грязевого потока тащит скулящего и трепыхающегося пса, а то и человека, по оплошности или нетрезвости угодившего в сель. Иногда горемычных пловцов удавалось зацепить спиннингами, и если леска выдерживала, вытащить на сухое, но чаще стихия забирала их навсегда, унося в лесные низины и передавая остывшие тела реке, где с ними расправлялись лещи, мутировавшие до пираний.
Жители стойко терпели неудобство весенних паводков, по опыту зная, что эта напасть сама собой закончится к началу мая. И действительно, весна уверенно наводила порядок. Под растаявшими сугробами обнаруживались горы мусора, собачьего дерьма и трупы, успевшие там накопиться за зиму. Жители выбирались из домов, чтобы поискать утерянные вещи или опознать тела незадачливый кормильцев, которые по причине перепоя или от отчаянья не смогли добраться до дома какой-нибудь лютой январской ночью. Таких по весне всегда находилось четыре-пять. Зима создает идеальные условия для консервации тел, — трупы сохранялись в отличном состоянии, даже выражение лиц несло отпечаток последних переживаний: замешательство, досада, но чаще умиротворение. Родные горевали по ним не сильно и не долго, а если находили в карманах остатки непропитой зарплаты, так немножко и радовались, считая, что кормилец их хоть и был алкашом и мудилой, все же не забывал о семье, и даже в смерти о ней позаботился. Да и чего горевать? Ведь мускулистый металлург — герой эпохи трудовых сражений, оставался таковым только на пролетарских плакатах, в реальности же оказывался чахлым пьяницей, с весьма ограниченным сроком жизни. Артрит, ревматизм, отравление солями тяжелых металлов и как следствие рак и сердечная недостаточность быстро съедали здоровье мужчин, а тех, кто к сороковнику все же стоял на ногах, поджидали цирроз и стервозность жены. И если с распухшей печенью еще кое-как удавалось протянуть пару лет, то от жен такой милости ждать не приходилось. В Красном здоровье было словом, обозначающим свою противоположность, то есть полное его отсутствие. Медицинская помощь была бесплатной, а потому малоэффективной, и сам заведующий поликлиникой доктор Антон Павлович Чех, человек интеллигентный и вдумчивый, не очень на свою медицину полагался, и делал по утрам гимнастику, а по вечерам в качестве профилактики принимал сто грамм настойки собственного приготовления, что и позволило ему прожить семьдесят лет и умереть не своей смертью. Если только смерть действительно может быть не своя.
В отличие от мужчин, женщины Красного жили дольше раза в полтора. Отдельные грымзы дотягивали до шестидесяти пяти, а то и до семидесяти. Доктор Чех долго размышлял над данной демографической несправедливостью, и, в конце концов, пришел к выводу, что слабый пол на этом свете удерживает врожденная стервозность и слепая жажда досадить соседям и родственникам. Но если вопреки устоявшемуся положению дел сталевар каким-то чудом доползал до пятидесяти, окружающие начинали считать, что этот старожил ненавидит своих детей, ибо не желает освободить жилплощадь. Так что оттаявший труп бывшего кормильца тихо хоронили, а старший сын брал отцовский молот и шел на завод за своей долей социалистического подвига.
После того, как весна окончательно избавляла улицы от жижи, а родственники усопших — от трупов, руководство завода и горисполком вспоминали о субботниках. Никого это особо не радовало, но и перечить открыто никто не решался. Опять же, раз все безоговорочно плелись на уборку территорий, у мускулистого металлурга не было причин искать в неоплачиваемой работе подвох. В конечном итоге, в этом и заключалась суть его геройского характера, — вкалывать всегда, и особенно тогда, когда в этом нет никакого смысла. К тому же субботник давал возможность по ходу дела распить с товарищами бутылочку, пока жена не следит, — веский довод в пользу общественного труда, особенно, когда доводов больше и нет.
Как бы там ни было, но ко Дню Победы город приобретал вид некоторой обжитости. Собачье дерьмо и мусор сгребали в кучи, стволы деревьев и редкие бордюры белили мелом, гнилые заборчики в тридцатый слой покрывали зеленой краской, с окон в подъездах смывали бурую пыль, меняли пару лампочек на фонарных столбах, подводили белой краской лозунг «Слава КПСС», что на фасаде Дворца Народного Творчества, на детские площадки завозили песок и лысые покрышки от тракторных колес, и даже пытались сажать цветы, которые никогда не приживались. Затем наступало 9-е мая, и городу положено было праздновать. Улица Ленина пылала алыми флагами, улыбающиеся металлурги с женами и детьми, вооруженные знаменами и транспарантами, стройной колонной следовали к Дворцу Народного Творчества, где на площади их уже ждали директор завода Огрехин Борис Поликарпович, и председатель горисполкома Поворотов Леонид Валерьевич, оба отчаянно партийные. С высокой трибуны истые коммунисты приветствовали демонстрантов, снисходительно улыбались и благосклонно помахивали ладонями, словно демонстранты пришли засвидетельствовать свое уважение и почтение именно им. Рупоры громкоговорителей орали марши и панегирики КПСС, без которой, понятное дело, победа над проклятым фашизмом была бы не мыслима. И хотя ветеранов в городе было не много, человек пятнадцать, ни председатель горисполкома, ни директор завода по этому поводу не расстраивались, и награждали премиями и ценными подарками друг друга. Ветеранам же доставались цветы и внимание, ну еще надгробная плита, если старику случалось до церемонии не дожить.
В целом май был довольно чистым месяцем для Красного, но первые летние дожди, розовые, как рябиновый морс, враз смывали все прихорашивания, и город снова становился тем, чем он был всегда — индустриальной помойкой.
В сущности, попытки навести в городе порядок смысла не имели, потому что стены, крыши, землю под ногами покрывала спрессованная временем и обожженная солнцем ржавая короста, вода в трубах содержала дичайший процент ионов железа, а воздух… впрочем, воздуха не было — был смог. Чтобы чего-то изменить, требовалось снести ПГТ Красный до основания и в первую очередь завод, а это было немыслимо, так как страна нуждалась в железе, как диабетик в инсулине. Город, словно монета в гальванической ванне, продолжал покрываться металлом; дети все чаще рождались калеками или слабоумными; взрослые спивались, замерзали в сугробах или уплывали в грязевых реках; редкие заезжие гости ломали голову над дилеммой: каким таким опытом можно обмениваться, когда везде все одно и то же; а скрипящие локомотивы тащили во внешний мир вереницы вагонов, груженных железными чурками, отчаянно пытаясь накормить прожорливую экономику страны, хотя накормить ее было невозможно.
Имелся в Красном и свой Дворец Народного Творчества, но горожане не могли запомнить такое мудреное словосочетание и называли его просто Клуб, — именно так, с большой буквы, потому что для них это было имя нарицательное. Находился Клуб в самом центре города во главе малюсенькой площади, и имел форму массивного куба с положенными шестью колоннами при входе. С противоположной стороны площади бронзовый Владимир Ильич указывал правой рукой на высокую массивную дверь Дворца, напоминая народу, что именно там находится его творчество. Внутри всегда было сыро и затхло, но привыкшие к лишениям горожане не обращали на это внимания и с удовольствием Клуб посещали по выходным, потому что там крутили кино. В будние дни горожане приходили на площадь перекинуться парой слов и ознакомиться с афишей, которую директор Клуба Барабанов Кондрат Олегович рисовал самолично в единственном числе и вывешивал на доске объявлений тут же у входа во Дворец. Плохих фильмов не было. Тогда еще не знали, что фильм может быть плохой, поэтому смотрели все подряд, и особенно любили иностранные фильмы, которые привозили не откуда-нибудь, а из самой Индии. Но кино крутили не долго, лет пять, потом киноаппарат вышел из строя. Директор Клуба обратился к руководству завода, прося содействия в починке столь важного для горожан механизма культурного просвещения, на что руководство отозвалось сочувствием и механика предоставило. Вскоре новая запчасть была изготовлена, но в процессе монтажа механик умудрился разбить объектив, а специалистами по оптике, да и соответствующим оборудованием завод не располагал. В последующие годы Барабанов упрашивал свое областное начальство прислать новую линзу, но вскоре понял, что впредь жителям ПГТ Красный придется существовать без волшебного фонаря, — все прошения Барабанова неизменно оставались без ответа, подтверждая тем самым стабильность функционирования советской бюрократии.
Еще в Клубе были кружки по интересам для детей. Вернее, фигурировали они только в отчетах, которые директор Клуба отправлял в областной центр. Эти отчеты Барабанов малевал чуть ли не каждый день с охотой и даже любовью, придумывая несуществующие развлечения, которые он якобы устраивает для жителей города и их отпрысков, будучи уверен, что эти писульки и есть самый главный аспект его трудовой деятельности. Раз в месяц он перечитывал стопку своих фантазий, выбирал самую яркую и оригинальную, дописывал внизу, что новый объектив по прежнему не доставлен, от чего жители города испытывают ужасную нехватку культурного развития, запечатывал свой опус в конверт и вручал почтальону Семыгину. Догадываясь, как сильно занято начальство, ответов Барабанов не ждал.
Кондрат Олегович был натурой творческой. Среднего роста, склонный к полноте, с неизменной черной бабочкой поверх ворота шелковой малиновой рубашки, порывистый в жестах и импульсивный в намерениях, которые он никогда не доводил до конца. Барабанов любил свой аккордеон, свою поэму, овации, портвейн, своего кота Сократа, преферанс, стихи Гомера и тридцатипятилетнюю вдову Сидорову. Последовательность этих любовей зависела от лунных циклов, о чем сам Кондрат Олегович не догадывался, да и не задумывался, но их состав всегда оставался неизменен. На аккордеоне Барабанов играл хорошо, но много, оваций получал недостаточно, а вдова Сидорова любила не только Барабанова, но еще электромонтера Грызло и учителя химии Аметистова. Кот Сократ оставался хозяину верен, но был подл и нагл, а потому гадил несоизмеримо своим размерам и всегда не там, где это прилично, заставляя Барабанова крепнуть в грустной уверенности, что любовь — суть проклятье, приносящее одно только горе.
В преферанс Кондрат Олегович играл с доктором Чехом и почтальоном Семыгиным, они же являлись единственными слушателями его поэмы. По задумке Барабанова эта поэма должна была стать пиком социалистического модернизма, вместившей в себя величие всей эпохи, когда напористость и вера в правое дело рабочего человека раздвигают рамки возможного, и подчиняют себе не только души заблудших овец капиталистических пастбищ, но и природные стихии. Концовку своего шедевра Барабанов придумал чуть ли в самом начале, и восхищался ею так, будто поэма уже была окончена, и получила заслуженное одобрение в виде почетной Ленинской премии. Суть же концовки заключалась в том, что советский человек повернул орбиту Земли на сто восемьдесят градусов. К слову сказать, поэт Барабанов пока не знал, зачем именно заставлять планету двигаться в обратном направлении, но считал это маловажной деталью, которую решит по ходу написания.