Кондрат Олегович Барабанов закончит свою поэму много лет спустя, и это будет единственная вещь, которую он доведет до логического завершения. Накануне своей кончины пожизненный директор Клуба, обрюзгший и сморщенный, как гниющая груша, трясущимися пальцами вскроет конверт и с волнением прочтет адресованное ему письмо, — единственное полученное им за всю его жизнь в городе Красный. В письме будет сказано, что объективы заказанной им серии не выпускаются промышленностью уже двадцать лет. И хотя это будет сухая отписка, Барабанов заплачет от осознания, что внешний мир все-таки существует, и что до него возможно достучаться. В ту же секунду Кондрат Олегович придумает последние строки своей поэмы, выберется на крышу Дворца Народного Творчества и, глядя на разрастающуюся рану горизонта, будет декламировать миру свои стихи. Обезумевший ветер заберет все до последней буквы, и в этом вое поэт Барабанов уловит неслыханные доселе овации. Он умрет счастливым, зная, что признан даже стихией.
Но были моменты в жизни Кондрата Олеговича, когда энергия его импульсивной натуры направлялась и на общественное благо. Результатом чего становилась наличие реально существующего кружка для детей, а изредка и двух сразу. Как, например, кружок рисования, который вела женщина средних лет Зримова Элеонора Ильинична. Кружок просуществовал два года, до момента, когда с Элеонорой Ильиничной случилась психическая хворь. Художница начала путать цвета, а затем и вовсе стала выдавать детям только красную краску, убеждая подопечных, что всех остальных цветов в природе не существует, и они всего лишь больное воображение сумасшедших химиков. После такого Элеонору Ильиничну решили держать подальше не только от детей, но и от взрослых. В городе не было психиатрической больницы, хотя потребность в ней была велика, так что доктор Чех отвел несчастной женщине отдельную палату и запер ее там подальше от любопытных глаз. Но горожане все равно прознали, что болезнь художницы прогрессирует. Так, например, она начинала биться в конвульсиях, заметив зеленную косынку на голове случайной прохожей, или впадала в депрессию от вида синего галстука, который так некстати любил надевать хирург Ванько. А еще пыталась вскрыть себе вены и закрасить стены собственной кровью. В конечном итоге доктор Чех отправил больную на «большую землю», а кружок рисования, участники которого надеялись, что учитель поправится и вернется к работе, прекратил существование. Детям ПГТ Красный не суждено было стать великими художниками, впрочем, судьбы великих музыкантов или писателей были им заказаны тоже, — город металлургов не нуждался ни в ком, кроме металлургов, а потому только их и производил.
Сумасшествие Зримовой совпало с переменой настроения директора Клуба, так что следующий кружок появился только полтора года спустя, когда Барабанов закончил третью главу поэмы и решил сделать в своем эпохальном труде перерыв, а избыток энергии направить на юных дарований, дабы привить им любовь (или ненависть) к игре на аккордеоне и хоровому пению.
С Элеонорой Ильиничной дела обстояли сложнее, чем казалось на первый взгляд. Ходили слухи, что все женщины ее рода имели способности предсказывать будущее. Конечно, взращенные атеизмом металлурги и их жены не верили в эти байки, но все равно старались держаться от ведьмы подальше. Да и что можно ожидать от женщины с таким подозрительным именем? Не иначе, как она империалистическая шпионка, а слухи о ее ведьмовстве — всего лишь легенда прикрытия!.. В общем, советского человека обмануть было трудно, потому что он был материалистом, а материализм во всем, всегда и везде ищет и находит подвох. В этом и кроется сила атеизма — от всего непонятного он отдалился настолько, что непонятное перестало существовать.
Сама же Элеонора Ильинична ничего кроме ненависти к этим сплетням не испытывала, потому что когда-то из-за них расстроилось ее замужество, а позже она сбежала в одиночество, подсознательно стараясь защититься от повторения пережитой боли, и так дожила до тридцати двух лет, не ведая, что пожизненное ее девичество предписано судьбой, и что она действительно способна заглянуть за горизонт настоящего и рассмотреть грядущее. Ведьма Зримова не могла знать, что ее видения, рисующие ей картины огромной кровавой воронки, похожей на разорванную пасть, которая с воем всасывала в себя все и даже вчерашний день, начались в тот самый момент, когда Мария Староверцева родила сына, получившего в крещении имя Никодим. Знать Элеонора Ильинична этого не могла, но едва ощутимый гнозис предков, который корнями уходил к ведическим жрецам антов, подсказывал ей, что это не сумасшествие, а та часть реальности, которую обычным смертным лицезреть не дано.
Перед тем, как доктор Чех посадил свою пациентку на поезд, между ними состоялся следующий диалог.
— Скажите, Антон Павлович, вы правда считаете, что я сдурела? — Элеонора Ильинична задала этот вопрос совершенно спокойно, и чувствовалось, что она вполне адекватно воспринимает реальность вообще и свое сумасшествие в частности.
На это доктор Чех ответил с присущей ему мягкостью:
— Ну что вы, голубушка! Прям так сразу и «сдурела»… Обыкновенная шизофрения, я полагаю…
Ведьма выдержала паузу, глядя в сторону и размышляя не о своем недуге, а о чем-то другом, затем вернула взгляд на врача, сказала:
— Вот что, доктор. Я знаю, и не спрашивайте меня откуда и почему, но мои видения — не из-за вашей шизофрении. Когда я пойму, что именно они хотят мне донести, я пришлю вам телеграмму.
Двадцать семь лет спустя Элеонора Ильинична выполнит свое обещание. Она отыщет смысл своих видений и действительно свяжется с доктором Чехом. Правда, сделает это по телефону. Антон Павлович, седой и ко всему безразличный, за пять минут до своей кончины снимет трубку и с поразительной ясностью, которую может дать только надвигающаяся смерть, вспомнит свою пациентку. Он будет слушать скрипучий голос старой ведьмы, далекий и невозможный, как полеты на Луну, и ни одно услышанное слово его не удивит. По окончании монолога Элеоноры Ильиничны Аннон Павлович скажет: «Прощайте, голубушка», и положит трубку. Вслушиваясь, как под натиском ветра лопается шифер и трещат стропила, он подумает, что из всех двадцати тысяч сдуревших жителей города, только Элеонора Ильинична единственная и была нормальной.
Случилось так, что в городе имелась церковь. Вернее, это город случился, церковь же стояла здесь уже лет двести, а то и больше.
Перед тем, как заложить первый камень в фундамент ПГТ Красный, отцы-основатели промеряли линейкой расстояния на карте страны, которые будущим поездам придется преодолевать, и посчитали смету затрат с погрешностью процентов сорок. Затем они положили на карту ладонь, очертили ее карандашом и получили область в шестьдесят квадратных километров, удовлетворяющую заложенным денежным средствам. В намалеванной на карте пятерне они присмотрелись к рельефу местности. Оказалось, что подходящее место всего одно. Но двести лет назад люди тоже присматривались к рельефу местности, то есть были не тупее теперешних, так что выбор отцов-основателей Красного в точности совпал с выбором предков, заложивших свое поселение два столетия назад.
Добравшись до места назначения, первопроходцы были немало удивлены, обнаружив на будущей стройплощадке остатки крупного поселения в несколько улиц, и одну целую каменную церковь, о чем и сообщили руководству в областной центр. Руководство покопалось в архиве, ничего не нашло и придумало обратиться за информацией в Тобольскую епархию, поскольку те за своими церквями следили куда лучше, чем страна за целыми городами. В архивах епархии и в самом деле отыскали церковь, чему премного обрадовались, и в связи с ней название древнего поселения — Ирий. Что это значило, никто не понял, да никто и не пытался, потому что новое имя уже было придумано и просто дожидалось, когда город вылупится на свет божий и станет полноправной социально-экономической единицей. Но теперь польза от епархии обернулась в обузу. Строители хотели использовать помещение церкви под склад, или еще под что-нибудь полезное, но вредные и напористые попы отвоевали свою недвижимость, давя на то, что даже социалистическому государству необходимы исторические памятники. Скрепя сердце, строители уступили. Все остальное уберечь не удалось, и прежде, чем археологи прознали про Ирий, строители сровняли с землей остатки поселения бульдозерами, и принялись вколачивать сваи. Страна хотела железных чурок, и страна не любила ждать.
Когда город вырос, церковь оказалась за восточной окраиной и ютилась между овощными складами с одной стороны и посадочным полем с другой. Вертолеты летали не часто и только до тех пор, пока завод не начал давать продукцию, затем эскадрилью перекинули на другой объект, а вертолетная площадка превратилась в бетонный пустырь.
Ко дню сдачи завода в эксплуатацию Тобольская епархия подготовилась тоже. Вернее, научила иерея Сергия бросить все и тащиться в новоявленный городок, следить, чтобы церковь не рухнула раньше, чем все грешники получат себе Господне прощение. Чем иерей Сергий, тогда еще совсем молодой человек, прогневал начальство, не известно. Но известно, что сам отец Сергий не возражал, ибо сердце его было наполнено верой и жаждой нести Слово божье, а потому, он со смирением принял новую должность и с улыбкой на устах отправился творить свою паству.
Прибыв в город и окинув взором свои владения, отец Сергий заплакал. Зеленый крест на погнутом шпиле, осипший колокол, сквозные щели с кулак шириной в стенах колокольни, прогнившие полы, оскопленные окна и плесень на ликах святых. Сердце батюшки страдало и жаждало восстановить храм Господен, а то и вовсе превратить его в жемчужину зауральской православной церкви. Но ремонт и тем более реставрация требовали денежных средств, которых ни у отца Сергия, ни у Тобольской епархии не было. Проблему нужно было как-то решать, а поскольку в Красном все дороги вели к заводу, то и отец Сергий отправился туда. Целый год он обивал пороги заводского начальства, пока тому не надоело прятаться от настырного батюшки. В конечном итоге директор завода Огрехин осознал, что упрямый поп не отстанет, и единственный способ от него избавиться – это решить его проблему. Огрехин от души поматерился (куда ж без этого?), но, в конце концов, командировал отцу Сергию бригаду строителей. Под пристальным взором иерея, рабочие избавили бронзовый крест от патины, выровняли шпиль, сняли гнилые полы и залили бетон, в стенах колокольни замазали щели, а саму колокольню стянули железными обручами, застеклили окна, обработали внутренние помещения химикатами, чтобы убить грибок и муравьев, побелили стены, а купола покрасили зеленой краской, потому что другой не было, и даже заварили трещину в колоколе, от чего его тональность понизилось на пять с половиной тонов. Конечно, ремонт требовался куда более глубокий, но батюшка и так был счастлив, и приступил к служению в надежде, что со временем получит от начальства деньги, необходимые для полной реставрации.
За последующие пятнадцать лет Тобольская епархия прислала отцу Сергию одну икону, два церковных календаря, сорок медных крестиков, бочку ладана, вагон свечей, тележку писаний православных святых и сотни заверений в том, что силою веры церковь и дальше будет стоять, как она простояла до этого два столетия. К тому времени и сам отец Сергий растратил свой пыл и надежду сделать из церкви памятник архитектуры, да и вера его заметно пошатнулась. Не то, чтобы она исчезла полностью, но как-то притихла, спряталась в потаенном чуланчике души и не подавала признаков жизни. Первые лет восемь иерей Сергий ходил по улицам города и призывал горожан не гнушаться Храма Господнего, но приходить на службу, дабы очиститься душой и обрести счастие. Вообще-то, активная агитация населения для православной церкви не характерна, это же не какое-нибудь там католичество с его агрессивным миссионерством, но выбирать отцу Сергию не приходилось, потому что паства его была до смешного скудна, а многие горожане даже не подозревали, что церковь функционирует, принимая треск заваренного колокола за производственный шума завода. А потому отец Сергий полагал, что в такой непростой ситуации можно отойти от традиций, то есть самому идти в народ, не дожидаясь, когда народ одумается и придет к нему. Но жители Красного смотрели на батюшку с сожалением, как на юродивого, потому что были атеистами, и знали, что Бога нет, а религия из врожденной вредности пудрит народу мозг. Так что к моменту рождения Никодима паства отца Сергия насчитывала пару десятков старушек, и только одну женщину средних лет Староверцеву Марию Серафимовну. Ну и еще горожане приводили иногда крестить детей, но было понятно, что делают они это из любопытства, чтобы внести в жизнь толику разнообразия, а вовсе не потому, что их души тянулись к Господнему свету. Одним словом, церковь краснела и дряхлела, а отец Сергий все глубже постигал великую христианскую добродетель — смирение.
В южном секторе города находились поликлиника доктора Чеха, школа, детский сад, городской исполком, два гастронома и один универсам. Первые четыре здания архитектурой не разнились — однотипные двухэтажные кирпичи. Правда доктор Чех чаще заставлял своих подчиненных белить стены, так что в отличие от соседей поликлиника краснела не так интенсивно. Гастрономы и универсам были одноэтажны и имели стеклянные фасады, что вносило ощутимый колорит в архитектуру города. Центр Красного заполняли блочные жилые и муниципальные трехэтажки, ничем неприметные и на эстетику не претендующие. Оставшаяся территория подковой изгибалась вокруг центра города, примыкая к заводу с южной и северной стороны, давая простор существованию колонии двухэтажных деревянных бараков. Зимой бараки оказывались теплее, но горели, как бумага, к тому же были избавлены от такого полезного качества, как звукоизоляция, так что сидя вечером на лавочке у подъезда, можно было слышать, как по дому катится волна женского крика, — это ласковые жены встречали вернувшихся с работы металлургов. Иногда оконные стекла, и так вибрирующие от рокота железнодорожных составов, не выдерживали тональности женского визга и лопались, от чего радушие встречи супругов становилось еще более ощутимым. В блочных домах панельные стены сильнее гасили звук, отнимая у женщин возможность поделиться с ближним своей стервозностью. Но упрямых горожанок это остановить не могло, — они выносили свой ор на улицу. Такие же несгибаемые, как и их мужья-металлурги, жены подкарауливали своих супругов у подъезда, или на лавочке, коротая время в обсуждении последних сплетен, или в сочинении новых. Порою ждать им приходилось долго, потому что, какой бы дорогой металлург не возвращался домой, ему никак невозможно было миновать один из гастрономов, а то и оба. Но жены упорно дожидались благоверных, копили злобу, заряжались стервозностью, словно аккумулятор электричеством, и стоило супругу выглянуть из-за угла, как:
— Ах ты мудило! Алкаш! Опять надрался как свинья!
— Ну чо ты, Люся… Коллеги из Синего приезжали, по этому… по обмену опытом. Поговорили за работу, выпили… Мы им нашего черта показали, шоб по-людски…
А поблизости, обутая в кеды и одетая в короткие штанишки детвора, пристально следила за развитием бытовых драм, учась у родителей единственно верному взаимоотношению полов.
Затем наступала ночь, на улицах кое-где зажигались фонари, ругань помаленьку сходила на нет, и пьяные усталые металлурги делали шаг к примирению, иначе могли остаться без ужина:
— Ладно тебе, Люсь… Ты ж у меня хорошая…
И жены, смахнув к месту появившуюся слезинку, остывали, кормили мужей борщом или кашей, а позже позволяли им вяло себя потрахать, все реже вспоминая, что когда-то в юности секс был безумным и страстным, и после него хотелось смеяться… теперь же он превратился в скучное подтверждение того факта, что брак пока не расторгнут.
За тревожным сопением ночи надвигалось пролетарское утро. Словно молотком по голове, — врубалось радио, и радостный диктор призывал сделать утреннюю гимнастику, которую кроме доктора Чеха никто больше не делал. По улицам, поднимая бурую пыль, громыхал первый рабочий автобус. Между домами шатался, бурча что-то в густую и грязную бороду, пьяный и еще не спавший дворник Гном, и это был единственный час, когда его можно было заметить. На востоке неумолимо разрасталось пламя, а небо заливалось гноем. Утро, словно бульдозер, перло на город, не давая металлургу забыть, что жизнь — борьба, а он — солдат, поклявшийся отдать свою жизнь до последней капли за!.. неизвестно что. В ПГТ Красный слова «пробуждение» и «стресс» являлись синонимами, но к счастью жителей города, об этом знал только доктор Чех.