Восемь дней спустя отец Сергий будет лежать на цементном полу трапезной под рухнувшей балкой, и смотреть правым глазом, как под его головой лужей растекается кровь, а левым, как из его сердца вытекает жизнь. Батюшка вспомнит мальца с черными, как ад глазами, его недетский металлический смех и подумает, что ноша, которую он попытался взвалить на свои плечи, оказалась непомерной не только для него, но будет неподъемна и для целого города. И еще он вспомнит, что когда-то в далекие годы молодости его вера была способна творить чудеса, и осознает, что последние пятнадцать лет потихоньку засыпал, пока не впал в забытье окончательно, и разбудила его смерть, которую он увидел в глазах ребенка. Умирая, он улыбнется в седую бороду, потому что, узревши Диавола, не трудно рассмотреть и Бога.
Но это случится позже, а пока отец Сергий согласился быть крестным отцом новорожденному, и на следующий день Мария стояла в церкви, прижимая младенца к груди. Когда подошла их очередь, она распеленала дитятю, батюшка подошел, встретился с малышом взглядом и застыл, как вкопанный. В его голове зашевелилась крамольная мысль: не погорячился ли он с решением быть этому… чуду крестником?
Мария забеспокоилась, промеж колонн прошелся приглушенный ропот, прихожане косились то на батюшку, то на ребенка. Почуяв возрастающее напряжение, святой отец решил, что негоже выказывать при мирянах слабость веры, глубоко вздохнул, осенил мальца тремя крестными знамениями, перекрестился сам и осторожно принял его из материных рук.
Позже очевидцы будут рассказывать, что в момент, когда батюшка зачерпнул в купели воды и троекратно накапал младенцу на голову, из иконостаса выпала икона с изображением девы Марии, а на подставке для свеч враз погасли все свечи. Ну да это можно отнести к тем же нелепым домыслам, что и падёж скота, да знак Зверя на Луне.
В церкви было душно, овощная база по соседству не скупясь делилась вонью сгнивших помидоров, детский плач резонировал в каменных стенах, батюшка монотонно читал молитву, и любопытные родители уже жалели о том, что надумали крестить свое чадо, — любопытство иссякло, и всем хотелось поскорее выбраться на свежий зашлакованный воздух. Тем удивительнее было прихожанам услышать звонкий смех загадочного младенца в момент омовения. И хотя в этом смехе присутствовало что-то недетское, что-то настораживающее, словно это и не смех был вовсе, а скорее насмешка, прихожане удивились и заулыбались тоже. Даже батюшка прослезился, и решил, что страхи его от переутомления, и что как бы странно малец на мир не пялился, душа у него чиста и такой останется. Возрадовался иерей Сергий, что Господь ниспослал ему верное решение, которое и душу младенца от Диавола в крещении убережет, и на благо церкви материальные вознаграждения прибавит. Возрадовался и даже позволил мальцу себя за бороду подергать, чем вызвал очередной приступ радости дитяти.
Отец Сергий нарек крестного сына Никодимом, в честь неизвестно кого. Очевидно, у святого отца все же были опасения, не позволявшие ему дать мальцу имя одного из апостолов, а может, виной тому был церковный календарь, определяющий имена обращаемых. Как бы там ни было, младенец получил себе имя и вернулся домой уже Никодимом. Позже, историк Семыгин увидит в акте наречения младенца особый смысл, так как Евангелие от Никодима является апокрифическим текстом. Но связь эта настолько умозрительна, что не следует придавать ей значение, да и вряд ли сам иерей Сергий помнил имена всех еретиков и сознательно наделил ребенка одним из них.
Мария воспряла духом и даже стала чаще проведывать сына. Она верила, что медный крестик на груди дитяти избавит его душу от беса, и хотела проследить все стадии экзорцизма, дабы насладиться триумфом силы Господней. Но каждый раз, приближаясь к колыбели, она обнаруживала крестик не на груди ребенка, а на полу. Мария поднимала его, возвращала сыну на шею, но стоило ей отлучиться, как крестик снова летел на пол. Это насторожило Марию, поэтому она не обратила внимания, что левая ручонка сына была сжата в кулак, и что этот кулачок Никодим не разжимал с момента крещения.
Семь дней спустя, розовым июньским утром, Мария проснулась в благочестивом настроении, пошептала молитву, произвела омовение и направилась в детскую сменить сыну пеленки. Никодим смотрел на мать и улыбался, а символ Христа опять был низвержен. Недоброе предчувствие охватило женщину, она приблизилась к Никодиму, тот протянул ей навстречу ручонку, выждал секунду и разжал кулачок. На малюсенькой ладошке покоилось несколько длинных седых волос, которые неделю назад Никодим выдрал из бороды святого отца. Распахнулась и неожиданно громко хлопнула форточка, женщина от неожиданности вскрикнула, а ворвавшийся в комнату ветер снял с ладошки Никодима бороду батюшки и мягко положил рядом с крестиком. Младенец залился звонким металлическим смехом. В тот же момент в трапезной церкви рухнула прогнившая балка, даровав отцу Сергию радость воссоединения с Господом, и досаду от прерванного завтрака. Заглядывая сыну в глаза и слушая его смех-насмешку, Мария Серафимовна почуяла эту смерть, и, гонимая ледяным ужасом, бросилась в церковь. Батюшку она живым не застала.
Произошедшее не удивило, а потому не насторожило горожан. Смерть в ПГТ Красный была обыденна и даже скучна, да и сам отец Сергий популярностью в городе не пользовался. Вот если бы скончался начальник базы производственного обеспечения Хапченко Николай Вениаминович, бесстыжий обладатель квартиры аж в целых три комнаты, а лучше его жена Елизавета Анисимовна, не женщина, а бронепоезд, тогда подворотни Красного долго шумели бы возбужденными сплетнями. А тут — поп, ну какой интерес? Помер и помер, — телеграфировали в область, догадавшись, что смерть батюшки заинтересует его начальство в епархии, схоронили по-тихому, да и забыли. Правда, руководство завода, испытывая некоторую вину от того, что когда-то не выделило достаточно средств на полное восстановление церкви, решило утешить свою совесть, и распорядилось рухнувшую балку в церкви заменить, благо, что все остальные балки пока что покоились на своих местах и падать не собирались, так что ублажение совести обошлось в копейки.
Упавшая в церкви балка повредила не только жизнь отца Сергия, но еще и трапезный стол, сидя за которым батюшка и принял смерть. Заводские строители, разобрав завал, обнаружили под остатками растрощенного стола желтый конверт, запечатанный сургучовой печатью и адресованной Тобольской епархии. Решив, что внутри могут находиться документы (а советский человек трепетно относился к документам), строители решили передать письмо председателю горисполкома Поворотову Леониду Валерьевичу, что и сделали, присовокупив к документу ключ от ворот Храма Господнего.
Леонид Валерьевич Поворотов, человек деловитый и совестливый, запер ворота церкви, а конверт с ключом положил в нижний ящик стола, куда он складывал вещи, не требующие сиюминутного разбирательства, чтобы они под рукой не мешались и глаз не мозолили. Сделал он это из практичности, полагая, что епархия пришлет нового священника уже в течение следующей недели, а потому нет надобности отправлять письмо почтой, когда можно передать его из рук в руки. Но епархия больше никого не прислала, потому что в своих архивах нашла древние тексты о поселениях Ирий, но никому об этом не сообщило, и сообщать не собиралось. Председатель же горисполкома вскорости благополучно забыл и об отце Сергии, и о церкви, и о ключе от ворот и, разумеется, о неотправленном письме, потому что текущих дел и так было по горло, и на дела, не требующие немедленного решения, не хватало ни времени, ни нервов.
В отличие от горожан, Староверцева Мария Серафимовна трагедию отца Сергия приняла близко к сердцу. Близко настолько, что в одночасье разучилась говорить, да и вообще адекватно воспринимать реальность. В то утро, когда в церкви она обнаружила батюшку с проломленным черепом, Мария вернулась домой с окаменевшей улыбкой и странным блеском в глазах, заперлась в ванной и, вооружившись опасной бритвой супруга, наголо обрила голову. Местами, вместе с волосами сбрила и кожу. Ее улыбка при этом ни разу не шелохнулась. Затем она спустилась во двор и, совершенно не реагируя на оклики взволнованных соседок, направилась прямиком к окраине города. Домой Мария больше не возвращалась.
Тем же вечером, сдавая карты, почтальон Аркадий Юрьевич Семыгин рассказал доктору Чеху и директору Клуба Барабанову следующее.
— Представьте, женщина без волос с окровавленной головой перешла передо мной дорогу и скрылась в лесу. Я окликнул ее, кричал даже, но она нисколько на меня не обращала внимания, казалось, что она ничего не видит и не слышит. Антон Павлович, что бы это значило? Уж не удрала ли она с операционного стола вашего мясника Ванько?
— Какой ужас! Какой потрясающий поворот сюжета! — восхитился Кондрат Олегович и отхлебнул портвейна.
— А в чем, голубчик, она была одета?
— Обычное белое ситцевое платье с красными маками. На ногах резиновые сапоги.
— Тогда нет, не сбежала. Наши больные в тапочках ходят. А поскольку у нас нет психиатрической клиники, то оттуда она тоже сбежать не могла, я полагаю, — ответил доктор Чех и углубился в изучение своих карт, но потом кое-что вспомнил, вернул глаза на почтальона. — Вы бы сообщили, на всякий случай, товарищу Полищуку. Может быть она — его пациентка?
На что почтальон Семыгин и директор Клуба Барабанов дружно кивнули.
— Глава 3 —
— Какая дорога правильная, отче? —
спросил он наконец. — Как распознать
ее среди других дорог?
— Если движешься в том направлении,
в котором твой страх растет,
ты на верном пути. И помогай тебе Бог.
М. Павич, «Последняя любовь в Константинополе».
Староверцев Иван Митрофанович, отец Никодима, работал на заводе контролером в отделе технического контроля. Основным рабочим инструментом Ивана была бронзовая печать со знаком качества. Рассмотрев в лупу срез железной чурки, Иван окунал свой инструмент в красные чернила и ставил штамп в документе с загадочным названием «технологическая карта контроля». Теоретически Староверцев мог и не ставить печать, если, например, зернистость среза оказывалась вопиющей, или количество примесей в образце превышало допустимую норму. Но подобная выходка контролера грозила заводу невыполнением плана, и руководство могло задумываться о компетентности специалиста ОТК. Иван Староверцев ставил печать всегда.
На религиозные чудачества супруги Иван смотрел сквозь пальцы, хотя авторитета они ему на заводе не добавляли. Он и на саму жену смотрел примерно так же. И продолжалось это уже много лет, с того самого момента, когда супруга созналась, что медицина поставила на ее чреве жирный и окончательный крест.
Будучи человеком бесхитростным, Иван не искал новую философию, и не пытался открыть в своей жизни какие-то этические горизонты. Его мировоззрение было примитивно и прямолинейно, как движение паровоза: у всех есть дети, значит это нормально и так быть должно, у них с женой детей нет, и значит, это правильным не является. Но при этом Иван не испытывал к жене неприязни. Имея характер добрый и отзывчивый, он чувствовал, что Мария искренне переживает свою бездетность, и не хотел ее горе усугублять. От жизни Ивану нужно было не много. Возвращаясь по вечерам домой с головой, полной заводского гула, он жаждал найти немного уюта и уединения от мира, взирающего на их неполноценный брак с подозрением и осуждением. Все, что нужно было Ивану — это горячий ужин, даже не столько ужин, сколько сам факт, что жена приготовила ему поесть, неуклюжий чмок, пару вздохов друг другу в ухо о том, как несправедлива с ними судьба, — немного банального тепла близкого человека, который все понимает без слов и делит с тобой житейские невзгоды. Но если Иван пытался найти покой и уединение в границах семьи, то его жена уходила еще дальше, она пряталась от мира в глубинах самой себя, укутывалась в религиозный кокон, который с годами становился все толще и тверже, и наотрез отказывалась принимать какую-либо моральную помощь, или хотя бы поддержку. Что-то в этом было от христианского мученичества, надо думать.
Одним словом, супруги медленно, но верное отдалялись друг от друга, не имея понятия, почему это происходит, а произвести анализ взаимоотношений и найти корни проблем им и в голову не приходило, — психология в СССР считалась буржуазной лженаукой, так что даже именитые доктора старались держаться от нее подальше. Чего же говорить о простом человеке?
В конце концов, Иван и Мария должны были отдалиться достаточно, чтобы потерять друг друга из виду, и если бы все зависело от Марии, так бы и произошло. Но Иван не позволял этому случиться. Очевидно, он испытывал ответственность за жену, считая, что раз несчастье застало их вместе, не имеет он права оставлять супругу с этой напастью один на один. Так что Иван не только не собирался бросать жену, но даже изменять ей не помышлял. И, наверное, это был один из самых тяжелых моментов их брака, потому что Мария, помешавшись на православии, теперь смотрела на секс не иначе, как на рафинированный грех, и это не смотря на то, что в молодости была чемпионкой по страстности, которое иногда граничило с распутством. Тем не менее, Иван додумался до простой и действенной формулы убеждения, позволившей ему преодолеть барьер христианской догмы:
— Если даже твой Господь тебя услышит и наградит беременностью, то как мы об этом узнаем, если не будем пробовать?
При всей своей религиозности Марии все же хватало здравого смысла не надеяться на беспорочное зачатие, которое случилось два тысячелетия назад с ее тезкой, так что довод супруга звучал убедительно. Вот только секс предполагает немного больше, чем определенное количество фрикций. Мария же, хоть и подпускала к себе мужа, оставалась совершенно бесстрастна, к тому же в течение всего акта бормотала молитву, что на эрекции Ивана отражалось не лучшим образом. Иван все меньше и меньше испытывал удовлетворения от близости с супругой и все чаще задавался вопросом: не стоит ли упростить секс до мастурбации.
Так они и жили. Пару раз в месяц объединялись телами под облачком вялого сопения, ужинали вчерашним супом и общались несколькими дежурными фразами. В общем-то, они оба уже смирились с таким положением дел, и в душе не надеялись на перемены. Поэтому, когда у Марии случилась задержка, она, испуганная надеждой, целый месяц не решалась супругу о том поведать.
Беременность Марии сблизила супругов. Но после рождения Никодима все стало во сто крат хуже. Мария перестала обращать внимание не только на мужа, но и вообще на окружающее. Иван же к сыну относился вполне терпимо. И если бы кто-то ему объяснил, что и как нужно делать с ребенком, он проводил бы с ним куда больше времени. Но никто ему ничего не объяснял, да и помощи не просил. Сам Иван в таких делах опыта не имел, а потому опасался к ребенку без надобности приближаться, дабы случайно не навредить. Но вскоре ситуация изменилась, потому что Мария исчезла.
Вечером того дня, когда почтальон Семыгин с удивлением наблюдал странную женщину с окровавленной головой, Иван, ничего не подозревая, вернулся домой, окликнул супругу, по обыкновению не ожидая ответа, и направился в душ смыть заводскую копоть и городскую пыль. В рукомойнике он обнаружил сбритые волосы и пятна крови, удивился, а потом задумался, потому что цвет волос был ему знаком. Забыв про душ, Иван обошел квартиру и нигде не обнаружил жену. Глуховатая тетушка Марии Вера Семеновна ничего вразумительного о местоположении своей племянницы рассказать не смогла. Иван забеспокоился и даже придумал спросить у сына, и в самом деле спросил:
— Сынок, ты не знаешь, где мама?
На что сынок, скривив губки в странной улыбке, ответил:
— Тю-тю. Тю-тю.
Остаток вечера Иван размышлял над тем, где же находится это самое «тю-тю», ночь провел в тревожном полудреме, и утром поднялся совершенно разбитый. Отсутствие жены, затворницы и домоседки, которая кроме как в церковь да изредка в магазин, никогда на улицу не выходила, не укладывалась в логику его устоявшейся жизни, а потому пугала и требовала каких-то действий. До обеда Иван маялся неизвестностью и нерешительностью, потом не выдержал, отпросился на пару часов с работы и отправился в отделение милиции.