Металлурги плелись к рукомойнику смыть остатки похмелья и усталость сна, на кухне шкварчала яичница, а отпрыски упирались и все никак не хотели выбираться из-под одеял. Начинался новый день, и сталевары гнали прочь шальные мысли, подкрадывавшиеся к пьяному мозгу во сне и подло шептавшие, что может все бросить к чертовой матери и рвануть куда подальше!.. брали себя в руки и собирались на работу, где их поджидал трудовой подвиг, который, как известно, можно только начать — остановить уже невозможно.
В конце концов, каждый член семьи направлялся по своим делам: муж и жена на работу, отпрыски в детский сад или школу. День проходил в заботах и проходил быстро. Вот уже школьники возвращались с уроков, бросали в кучу портфели и неслись на какую-нибудь стройку, или играли в футбол, или дрались, или вырезали на скамейке емкое папино ругательство, или взбирались на старую яблоню и рвали огромные яблоки, — великолепные экземпляры советского садоводства, огромные сочные плоды, в которых никогда не заводились черви, потому что их покрывал железный панцирь, поддающийся обработке стальным инструментом, но никак не зубам беспозвоночных… Потом доносилось пыхтение мотороллера почтальона Семыгина, и вернувшиеся с работы горожанки спускались к почтовым ящикам за своей газетой «Правда» или «Известия», а может даже и за весточкой от далекой родни, затерявшейся в какой-нибудь Молдавской ССР. А там уже поспевал ужин и жены металлургов, убедившись, что щи досолены, а плиты выключены, спускались во двор, ютились на лавочках у подъездов, обсуждали свежие новости от молдавских родственников, полоскали косточки какой-нибудь распутной Тоньке из соседнего дома, и орали на своих благоверных, как только те появлялись из-за угла.
Где-то за тридевять земель вспыхивали, но быстро гасли мировые конфликты и прочие Карибские кризисы, так что ракеты с ядерными боеголовками пока не падали на головы мирным гражданам СССР; передовицы «Правды» с гордостью повествовали о бесстрашных советских космонавтах, покорявших просторы бескрайнего космоса; братские Африканские и Ближневосточные страны, опираясь на военную мощь Страны Советов, давали яростный отпор интервентам, чем вызывали гордость советских людей за свое оружие и сочувствие к доведенному до отчаянья, а потому восставшему на справедливую борьбу, народу. Жизнь была стабильна, как то и сулила Партия, и не было причин беспокоиться, не было поводов ждать и опасаться перемен. Вслед за летом приходила осень, а с ней еще один праздник — торжество Великой Революции, он же по-совместительству День города. Затем наступал сезон дождей, кирпично-алых, как клюквенный сок. А там уже белоснежный ноябрь брал бразды правления в свои руки и укрывал рыжий город пушистым снегом, радуя глаз невинной белизной. Хоть и не на долго, но мило… Хватало хлеба, имелась картошка, к праздникам завозили кубинские папиросы и массандровскую мадеру. В целом жить было можно. И жили, надеясь, что если не детям, то уж внукам точно будет полегче, повеселее.
И жизнь текла бы себе по-маленьку и дальше, вяло пережевывая, как беззубая старуха, день за ночью, осень за летом; ПГТ Красный все бы краснел и насыщался железом, калеча, убивая или сводя с ума своих горожан, пока, в конце концов, не стал бы окончательно тем, чем он был и задуман — железобетонным городом–сваей, таким же, как сотни тысяч других свай-городов, вколоченных в тело страны, потому что фундамент светлого будущего был так массивен, что грозил рухнуть под собственной тяжестью, и ему всегда не хватало опор. Но знать это дозволялось только членам Политбюро, никак не рядовым металлургам. Да рядовой металлург и не жаждал никаких таких знаний. Еще сильны были воспоминания военных лет, еще помнили мрачное средневековье 30-тых, так что сталевара вполне устраивал заведенный порядок вещей, может и не самый лучший, но уже с намеком на спокойствие, стабильность и уверенность, что детям назавтра голодать не придется. Все должно было идти своим чередом, и оно бы и шло, если бы… Если бы не родился Никодим. Но он родился, чтобы сказать свое ужасающее:
— Ты. Умрешь. Завтра.
— Глава 2 —
Давно предсказана гибель христианства,
но всегда и везде будут существовать церкви —
амбары, куда свозят неубывающий урожай
человеческого горя.
Дж. Апдайк, «Россказни Роджера».
Природа, родители, или верховный начальник отца Сергия Господь Бог — короче то, что как-то учувствует в процессе появления на белый свет новой людской особи, трудясь над будущим Никодимом, не позаботились о плавности линий и мягкости черт создаваемой формы. Говоря проще, Никодим красавцем не был. Мало того, даже в том беспечном возрасте, когда нет надобности заботиться о чистоте своей задницы, а кормежку требовать отчаянным ором, Никодим не обладал младенческой нежностью, заставляющей взрослых млеть, глупо улыбаться и говорить беззащитному созданию всякие «ути-пути», в надежде услышать в ответ серебряный ангельский смех. С самого рождения от Никодима старались держаться подальше и взрослые и дети, и вовсе не потому, что человеческая красота обошла его стороной. Было в нем что-то такое, от чего дети начинали беспричинно плакать, собаки скулить, а кошки шипеть. И даже взрослые отводили глаза, чувствуя, что от взгляда этого ребенка душа закипает, и грехи, как совершенные, так и те, которые только будут совершены, словно мутная пена в грибном бульоне, всплывут на поверхность и станут достоянием общественности. Никодим был страшен не формой, а содержанием, и это делало его уникальным, потому что взросление обычного человека не проходит в уверенности, что он пришел в мир, дабы тот оцепенел от ужаса.
Итак, под родовые вопли Марии Серафимовны младенец выбрался наружу. На первый шлепок по заднице он в недоумении уставился на источник раздражения, чем вогнал акушерку в оторопь (поскольку новорожденные не способны фокусировать взгляд — так говорит ортодоксальная медицина). Но работа есть работа, и акушерка шлепнула младенца еще разок. Будущий Никодим не мог знать, что от него требуется всего лишь непродолжительный крик, дабы врачи убедились в работоспособности дыхательных путей, потому скорчил на личике гримасу негодования. Акушерка перекрестилась и шлепнула в третий раз. И младенец, наконец, выдал долгожданный звук. Только это вовсе не походило на крик рождения человеческой особи, скорее это смахивало на рычание взбешенного волчонка. Шестидесятилетняя санитарка Путикова Марфа Васильевна свалилась в обморок.
Жадная до суеверий паства отца Сергия шепталась потом, что в этот момент пали все коровы на фермах в окрестностях города, вода из кранов пошла кровавая и пахла серой, а на Луне отчетливо проявился знак Зверя. И то, что во всей округе нет ни одной фермы, а коров едва наберется десяток, и только одна в тот день сдохла (от старости), городская система водозабора на час вышла из строя (что бывает не так уж и редко), хотя и с работающими фильтрами вода имеет стойкий рыжий оттенок, а в два часа дня, когда и состоялись роды, не видно никакой Луны, а стало быть, и знаков на ней, потому что Луну в солнечный день крайне трудно разглядеть невооруженным глазом, — эти факты оставались для суеверных старушек совершенно незначимыми. Что тут поделать, если долго и отчаянно ждать Диавола, он всенепременно явится.
В далекой Африке братский Алжир избавился от французского ига, то есть обзавелся независимостью; в родной, но не менее далекой Москве, пока еще несмышленый детеныш диссидентства обнажил змеиные зубки и пустил в народ яд сомнения и смуты; Хрущев готовился показать Америке «кузькину мать», для чего в тайне готовил операцию «Анадырь», а во дворце бракосочетаний ПГТ Красный, коим являлся кабинетик с покосившимся потолком в вотчине председателя горисполкома Поворотова, страна в лице тучной, губастой и отчего-то счастливой Туфьевой Прасковьи Ильиничны, принимала в свои ряды нового гражданина. В общем, несмотря на неурядицы, как в семье, так и в политике государства, Никодим родился, и в свидетельстве о рождении Прасковья Ильинична зафиксировала дату: 12 июля 1962 года, и имя нового гражданина СССР: Староверцев Петр Иванович, — имя, которым будущий Никодим никогда не воспользуется.
Природа самоустранилась, родители находились в глубоком конфузе, Господь Бог пребывал в размышлении, что же такое он сотворил, а маленький Никодим смотрел из своего пеленочного кокона на мир глазами хирурга, собравшегося удалить пациенту здоровый орган, и в этом взгляде было абсолютное понимание мироустройства и его, Никодима, роли в этом круговороте жизней, энергий и эмоций. Разумеется, никто всерьез не считал, что в пеленки завернуто нечто большее, чем просто младенец, но эти антрацитовые зрачки, словно две нефтяные кляксы на восковой коже… честное слово, если бы младенец родился с хвостом, копытами или рожками — это было бы как-то… естественней. Потому что в городе, пропитанном ржавчиной, копотью и запахом горячего шлака частенько рождались дети с различными отклонениями: шесть пальцев на руке или ноге, гипертрофированный копчик, больше смахивающий на недоразвитый хвост, или отсутствие волосяных луковиц в коже головы, — такое случалось, и люд понемногу привык. Но эти глаза на сморщенном бледном личике — они повергали в трепет, смущение, а то и панику всех, кто имел неосторожность обратить на дитя внимание. К такому люд ПГТ Красный был не готов. Особенно мать.
С родителями Никодима и так все было не слава богу. Мария Староверцева к тридцати годам успела перенести кучу тяжелых заболеваний, лечение которых сильно посадило ей печень, почки и напрочь убило репродуктивные функции. Нервный срыв грозил ей инсультом, физическая нагрузка — инфарктом. Доктор Чех дал женщине инвалидность, и научил, что отныне от уровня стервозности будет зависеть срок ее жизни.
Выписавшись из больницы, Мария, в юности девка-ураган, стала тихой и почти незаметной. Не противясь, вышла замуж за Ивана Староверцева, по-началу была с супругом добра и ласкова, надеясь, что чудо произойдет, и аист принесет ей младенца, но со временем все больше впадала в отчаянье, потому что годы шли, а от супружества не было ни радости, ни детей. Мария не любила мужа, но отдавала себе отчет, что молодость, как и здоровье, остались в прошлом, стало быть, не в ее положении перебирать женихами, и нелюбимый муж куда лучше, чем вообще никакого. Боясь отпугнуть единственного кандидата, о своих гинекологических проблемах Мария поведала Ивану только год спустя после свадьбы. Иван к новости отнесся с пониманием, в сущности, лично ему было все равно, станет ли он отцом, но его беспокоило мнение общественности, которое считало отсутствие потомков чуть ли не преступлением перед государством, потому что лишало страну молодых и сильных рабочих рук. Марию общественное мнение тревожило меньше, а позже и вовсе перестало заботить. По вечерам она перестала выходить на улицу, чтобы в компании соседок ждать возвращение с работы супруга, а потом и мужа уже не ждала, просто сидела у окна, смотрела, как бурая пыль покрывает город, и гадала, какая смерть менее болезненная: лечь под поезд, или отравиться мышьяком. В один из таких дней она и обратила внимание на отца Сергия, который шел по улице и поставленным тенором зазывал заблудшие души в свои силки. На следующий день женщина, толком не понимая, что именно она делает, повязала голову платочком и отправилась в церковь.
Следующие сем лет Мария крепла в убеждении, что ее бездетность — суть наказание Господне за грехи ее предков и распутство собственной юности, молилась искренне и страстно, а когда вдруг поняла, что беременна, что вопреки безапелляционному диагнозу медицины чудо состоялось, рыдала от счастья и сутками напролет славила имя Господа.
В беременности Мария обрела просветление и покой. Но, впервые взглянув на новорожденное чадо, пришла в ужас, уверовав, что сам Диавол взирает на нее из глубин бездонного ада. А стало быть, если наказание Господне и имело место, то в беременность оно никуда не делось, а лишь притаилось, дабы проявиться спустя девять месяцев во всей своей ужасающей сути. Такие вот мысли злыми бесами одолевали Марию Серафимовну, грызли ей совесть, воспаленную и распухшую как циррозная печень, отнимали силы и заставляли еще неистовее испрашивать у Господа спасения души, как для себя, так и для дитяти.
Духовные терзания Марии привели к тому, что у нее пропало молоко. К тому же ей все труднее давалось общество сына, — его немигающие глаза, пристально следящие за передвижением матери, и все это без единого звука… — что-то было в этом от затаившегося в засаде зверя, что-то животно-пугающее, потусторонне-мрачное. Одним словом, младенец внушал своей матери ужас, и все, на что могла решиться Мария, это быстро и по возможности избегая встречи с отпрыском взглядом, сменить ему пеленки. После этого она возвращалась к молитвам, не смея лишний раз переступить порог детской. Никодим не возражал. Он вообще проявлял чудеса выдержки. Кормила его подслеповатая и глухая на одно ухо престарелая тетушка Марии Вера Семеновна, и шипел на мир только тогда, когда терпеть загаженную задницу или голод становилось невмоготу.
Младенца требовалось крестить. С этой мыслью Мария прожила неделю, все больше убеждаясь, что без этого ритуала ее молитвы не дадут положительный результат. Так что спустя семь дней после выписки из роддома, Мария встала ранехонько, повязала голову платочком и, бормоча под нос «Отче наш», быстро спеленала младенца. С душой, полной отчаянья и надежды, она, прижимая пеленочный сверток к груди, понеслась в церковь.
Накануне же ей пришлось решить одну проблему. Прослышав о предстоящем крещении, вся родня мужа, немногочисленные друзья, да и просто знакомые расползлись в неизвестных направлениях и не подавали признаков жизни, что твои тараканы, когда в чулане среди ночи включаешь свет. В общем, найти крестных родителей отчаянно не удавалось. Но Мария, при всей своей религиозной ограниченности все же обладала некоторой практичной хваткой. Поэтому за день до крещения она явилась в церковь и сказала отцу Сергию примерно следующее:
— Батюшка, отец наш и наставник, на тебя уповаю и на твою милость надеюсь. Не дай безвинной душе младенческой потерять дорогу к спасению, даруй ему право вкусить щедрот Господних!
— Что гложет тебя, дочь моя? — осторожно спросил иерей Сергий.
На что Мария в премилых интонациях пояснила, что хочет крестить своего новорожденного сына, да вот только крестного отца найти нет никакой возможности, а потому она, не сомневаясь ни секунды в доброте души отца ее духовного, верует и надеется, что батюшка соблаговолит крестным отцом ее сыну стать.
Опешив от такой наглости и доселе невиданного богохульства, батюшка округлил глаза и зашелся праведным кашлем. Но Мария сдаваться не собиралась. И в силу сложившихся обстоятельств ее можно понять, — деваться то ей было некуда. Женщина не прервала свою речь и даже не опустила долу очи, напротив, ее глаза сияли верой, а глас молвил с силой Дельфийского оракула:
— Батюшка, велика будет ноша ваша, но так ведь и я в долгу не останусь! Все мною нажитое после кончины завещаю церкви вашей на безвременное пользование, дабы вы и дух Господен хозяйствовали им во благо прихожан и в наказание грешников!
На этих словах сердце батюшки дрогнуло, глаз наполнился влагой, и он с улыбкой священного озарения согласился стать сыну Марии крестным отцом.
Отец Сергий вовсе не был наивным человеком, и прекрасно понимал, что происходит в его пастве. Да, старушки всячески выказывали набожность, но эта набожность была следствием ожидания смерти в одиночестве, когда длинными старческими буднями не с кем даже перекинуться словом, и будь рядом с ними близкие люди, черта с два батюшка увидел бы их на своих проповедях. Городишко Красный был не просто оплотом атеизма, он был бездушной машиной, в огромных тиглях которой переплавляли не только руду, но и души горожан. Люди не просто не верили, — Бог им был безразличен и непотребен. Прибывши сюда в возрасте двадцать семь лет, за последние полтора десятилетия иерей Сергий состарился на все пятьдесят и сейчас выглядел так же тоскливо, как и его церквушка. Лик Господа в его сердце смылся ржавыми дождями и обреченностью горожан, поблек и сейчас походил на старую выцветшую афишу, как та, что висела на доске объявлений у входа в Клуб, хотя кино не крутили уже несколько лет. Теперь же, вглядываясь в глаза Марии, просящей у него несуразного, отец Сергий вдруг понял, что держит в руках зерно веры, которое действительно можно взрастить, — взрастить в этой женщине и воскресить в себе. Именно это толкнуло его принять предложение Марии, ну и конечно факт возможной прибыли, которую он тут же определил потратить всю до последней копейки на реставрацию церкви.