Алексей Васильевич перечитал саркастическую «отходную» жены и задумался. Особенно его раздражало рассуждение о равноправности мужа и жены в грехах, так сказать. «Живая-то ты, конечно, живая, но из этого еще ничего не следует…» И путаясь в мыслях, не находя правильных слов, злился, наливался гневом и презрением, как он выражался, ко всему женскому сословию. Но это продолжалось недолго. «Надо, вероятно, съездить в Саратов, — уговаривал он себя, — потолковать, как-то уладить…».
И… опоздал. Римма подала в суд на развод. В заявлении ей предложили указать причину развода. Она не стала церемониться и написала, что муж не в состоянии удовлетворить ее сексуальные потребности. «Предполагаю, что он истощается полетами и побочными половыми связями, предавать огласке которые я не считаю обязательным».
Какой мужик не взовьется, услыхав такое?
— Скажи суду, сколько ты сделала абортов за пять лет!
— Почему ты так уверен, что все — с твоей подачи? — парировала Римма.
Судья, пожилая женщина с усталым лицом, раз и навсегда отмеченным брезгливым выражением, прервала их диалог, грозивший обернуться кухонной склокой. Суд просьбу жены уважил — их развели с первого же захода. С того дня Алексей Васильевич не упускал случая внушать всем окружающим: «Нет подлее женского сословия. Никакой бабе нельзя до конца верить…»
Пока Алексей Васильевич был активно действующим летчиком, он оценивал свое ремесло, которому отдавался, что называется, и душой и телом, не выходя особенно за рамки тесной пилотской кабины истребителя. Он чувствовал: свободно перемещаться в пространстве — летать прежде всего радостно, а пилотаж — вообще восторг! Конечно, когда глаза застилает то красной, то черной пеленой, когда перегрузки буквально душат — радости мало, зато, если все получается, как задумано, если машина, исполняя твою волю, послушно рисует кривую за кривой, плавно, без переломов, не вздрагивая переходит из фигуры в фигуру, тогда ты кончиками пальцев, кожей, всем своим естеством ощущаешь — я смог! А это очень важно — смочь, поднявшись над обстоятельствами.
Теперь, отлетав свое, Алексей Васильевич все чаще, выходя за привычные рамки пилотской кабины, пытался взглянуть на свое ремесло с иной позиции.
Так что же такое авиация, — спрашивал он себя. Почему полеты так цепко держат нашего брата? Как это получается, что рисковать радостно? Конечно, авиация отнимает здоровье, ломает бытовую устойчивость, случается отнимает молодую жизнь? Это, так сказать, самоочевидный пассив, а что даст летное дело взамен, что есть его актив? Алексей Васильевич ни красноречием, ни многословием не отличался, отвечал коротко:
— Авиация в награду за многие потери, дает человеку летающему полнейшую свободу и великую власть: в его руках и жизнь и смерть. В полете он получает всемогущество бога. И над летчиком один суд. Казнит или милует пилота только матушка Земля, принимающая в свои объятия совершенно на равных и седоголового командира корабля, налетавшего черт знает сколько миллионов километров, и золотопогонного генерала, и юного лейтенанта, поспешившего возомнить себя наследником Валерия Чкалова.
Авиация, в представлении стареющего Василия Алексеевича, рисовалась не просто грозным родом войск и не еще одним видом современного транспорта, не увлекательным спортом, а частью большой культуры, порождающей не только все новые и весьма важные технические достижения, а что, пожалуй, куда важнее — формирующая, не знающее границ, воздушное братство.
Совершенно случайно Алексею Васильевичу попала в руки немецкая книжечка «Горящее небо», перевод с французского. Эту книжечку написал Пьер Глостерман, признанный лучшим пилотом Франции. В годы Второй мировой войны он сражался в британских военно-воздушных силах. Из этого бесхитростного, очень искреннего произведения Алексей Васильевич узнал о судьбе немецкого аса из асов Вальтера Новотны. Под самый занавес военных действий Новотны, летавший на реактивном «Мессершмитте», был сбит канадцем Бобом Кларком. Кларку чудом удалось проскочить сквозь завесу заградительного огня зениток и одной очередью изо всех стволов буквально, разбросать «Мессершмитт-262» на куски.
В день, когда союзнические летчики получили официальное подтверждение — Новотны сбит ведомым летчиком Глостермана, они собрались вечером в офицерской столовой и подняли бокалы, отдавая дань уважения достойному врагу. В «Горящем небе» Глостерман пишет так: «Сегодня мы приветствуем храброго врага, который не ушел от своей судьбы, а причисляем Новотного к одному из числа наших. Воздушное братство ни делит мир по идеологиям, не исповедует ненависти, оно не имеет ничего общего с патриотизмом, демократией, национал-социализмом. Те, кто этого не хотят понять и почувствовать, не летчики-истребители».
Алексей Васильевич, считавший себя, разумеется летчиком-истребителем, вполне понимал Глостермана, соглашался с ним, без малейшего внутреннего сопротивления, лишь усмехался — представляя давнюю разборку в политотделе… что бы тогда с ним сделали комиссары за подобные убеждения?!
Всплески ассоциативной памяти всегда неожиданны и совершенно непредсказуемы — стоило Алексею Васильевичу зацепиться мыслью за название первого немецкого реактивного самолета, примененного в последних боях Второй мировой войны, как на память ему пришло собственное приобщение к новой технике. Почему-то припомнились не полеты на МиГ-9 — они прошли без каких-либо затруднений и даже без особых эмоций — а экскурсия в лабораторию, носившую впечатляющее название: «Лаборатория жизнеобеспечения летного состава реактивной авиации».
Группу начинающих реактивщиков, как в ту раннюю пору стали именовать летчиков, уже приобщившихся к новой технике, привезли в закрытое, тщательно охраняемое учреждение. Прибывших разместили в помещении, напоминавшем школьный класс, предложили немного обождать: лектор здесь, он только что вернулся с парашютных прыжков, приводит себя в порядок и, как только переоденется, немедленно появится.
Ждать пришлось на самом деле недолго. Едва успели поразглядывать портреты Кибальчича, Циолковского, Цандера, развешенные на девственно чистых стенах, как появился лектор. Он был высок, худощав, всем своим бравым видом как бы свидетельствовал — я хоть человек штатский… но! Поклонившись собравшимся, он дружески улыбнулся и сказал?
— Пе-е-ервое на-а-аше зна-а-акомство начнем с разговора о принципе у-устройства ка-а-тапультного сиденья.
В следующие полчаса слегка растерявшиеся слушатели узнали, что катапультирование предназначено для спасения жизни летчика, попавшего в безвыходное Положение. Мера эта вынужденная, примененная в связи с ростом скоростей реактивных самолетов.
— На скорости девятьсо-от из ка-а-абины не высунешься — си-и-ил не хватит, а, если с пере-е-пугу и су-умеешь, поток воздуха за-а-вернет, за-аломит, слома-ает…
Дальше пошла речь об устройстве катапультного сиденья. Кресло перемещается по вертикальным рельсам-направляющим силой порохового заряда. Чтобы покинуть самолет, летчик снимает предохранительную скобу, нажимает на рычаг спускового механизма, и пороховой заряд выстреливает пилота вместе с сиденьем…
— И вы-ы-ы спокойно улетаете в про-о-остранство… А дальше — обычно, ка-а-ак при всяком прыжке.
Кто-то не упустил словечка «спокойно» в спотыкающейся речи лектора и спросил:
— А у вас лично много парашютных прыжков?
— Не о-очень… Тысяча три-иста семьдесят два, с сегодняшними.
Тут Алексей Васильевич и подумал? «Узнать бы, а заикаться он на каком прыжке начал?» Но спросить, понятно, не позволил себе. Но лектор, будто подслушав чужую мысль, и, снова хорошо улыбнувшись, сообщил:
— За-а-икаюсь я, не по-одумайте чего… с де-етства. Из-за этого в свое вре-емя не попал в летную шко-олу.
Позже их привели к тренажеру.
Сооружение это особого доверия не внушало. На зеленой травке, огражденное легкими перильцами, просматривалось пилотское кресло, над ним торчали направляющие рельсы и лесенка, что вела к финишной площадке. Вот, собственно, и вся конструкция. Пояснения давал несколько грузноватый подполковник. Он не заикался, подобно первому лектору, но по его щекастому очень красному лицу нет-нет и пробегала легкая судорога.
— Парашютный спорт — спорт мужественных, — начал он свою речь. — Он закаляет нас не только физически, но способствует также росту выдержки и укреплению нервной системы. — Здесь подполковник дернул плечом, «поморгал» щекой и бодро уселся в кресло тренажера. Он велел наблюдать за его действиями и внимательно слушать.
— Привязные ремни затянуть туго! Ноги — на подножки. Напрячь ноги. Локти прижать к туловищу, плотно… иначе отобьет о борта. Рот зажать, чтобы не разорвало воздушным потоком. Глаза зажмурить…
И тут оглушительно, как показалось новичкам, грохнуло, и бравый подполковник взлетел на высоту финишной площадки. Уже оттуда он выкрикнул:
— Вот и все дела! Ничего страшного! Убедились?
Откровенно говоря, наблюдатели ни в чем пока не убедились, кроме одного — грохает эта штука впечатляюще. Доверием к тренажеру они просто не успели проникнуться. А подполковник продолжал:
— Действуйте по инструкции, не суетитесь и все будет нормально. Перегрузка, действительно, значительная, но действует она кратковременно, не успеете заметить. Кто желает попробовать и лично убедиться?
Особенного желания попробовать не обнаружилось ни у кого, хотя никто и не отказался: все равно чуть раньше или немного позже катапультирования не избежать, для того их сюда и привезли. Всем было все понятно, только спешить не хотелось. А подполковник подначивал:
— Так кто герой? Не слышу заявок! Не вижу леса поднятых рук. Где рыцари пятого океана, бесстрашные соколы…
Алексей давно усвоил — тех, кто высовывается, кто норовит поперек батьки в пекло, широкие массы трудящихся не одобряют. Но мнение большинства чаще раздражало его, а не убеждало. Человек, считал Алексей Васильевич, должен сам решать, сам отвечать за свои поступки. Он встал, назвался и сказал:
— Разрешите, товарищ подполковник, испробовать?
Его бережно усадили в кресло, туго затянули ремни, напомнили, — ноги напрячь, локти прижать, зубы стиснуть, глаза зажмурить. Грохнуло — и он оказался надо всеми. Испугаться просто не успел. Никаких особых ощущений не испытал. И все-таки ладони у него противно вспотели и еще казалось, будто рифленчатые узоры подножек, оставили свои отпечатки на ступнях…
Будет большим преувеличением сказать, что сильные ощущения преследовали его всю жизнь и стали, что называется, привычной острой приправой. Но авиация — это авиация, и одна из особенностей этого ремесла — одаривать непредвиденностями даже самых предусмотрительных ее мастеров. Случалось всякое, запомнилось далеко не все: отбор, так сказать, критических ситуаций, шел подсознательно и теперь, по прошествии времени, высвечивались какие-то эпизоды по совершенно непонятным сигналам памяти. Ну, скажем, в самый разгар изнурительно жаркого лета Алексею Васильевичу пригрезился вдруг Карельский фронт. Весна наступала, аэродром раскис, буквально в одночасье, рулить по снежноводяному месиву сделалось мукой мученической, машину так и тянуло встать на нос. А боевое дежурство не отменяли! Хочешь или нет, изволь по зеленой ракете с командного пункта выползти на кое-как расчищенную взлетно-посадочную полосу, разбежаться и уйти на задание…
Едва самолет страгивался с места стоянки, механики приспособились вскакивать на хвост и собственным весом уравновешивать машину, не давая ей зацепить винтом землю. Все шло нормально, как однажды было заведено, и никто, понятно, в условиях фронта не вспоминал, что такая акробатика никакой инструкцией не предусмотрена, пока не случилось чепе. Механик замешкался и не успел соскочить со своего места, когда Алексей пошел на взлет с «пассажиром» на хвосте… Алексей успел набрать метров сто высоты, когда услыхал по рации: «Гром-двадцать два», немедленная посадка. Осторожно: на хвосте у тебя человек!»
Обычно круг над аэродромом, выполняемый перед приземлением, занимает от четырех до шести минут. Это время показалось Алексею бесконечно долгим. Обзор из кабины не позволял ему увидеть — сидит ли еще механик на хвосте? Свалился, окоченев?..
Он не сразу осмыслил, что мучило его в те резиновые минуты, пока он заходил на посадку. Сперва было дикая радость: механик уцелел, благополучно возвратился на землю, лишь слегка обморозив руки. И только спустя время Алексей Васильевич осознал — в сложившейся, как теперь принято говорить, нештатной ситуации, его угнетала предельная беспомощность. Он лишь присутствовал при событии и максимально, на что был способен, — не ухудшать положение… Это чрезвычайное происшествие надолго запомнилось, оставив особый след в памяти — с тех пор всеми правдами и неправдами Алексей Васильевич стремился не упускать инициативы из собственных рук, он по-настоящему поверил в древнюю мудрость: осторожность — едва ли не главная черта мужества.
Подрастающему Тимоше дед постоянно внушал: смелость бывает двух сортов — от ума и от глупости. Умный, рискуя, соображает, до какого предела можно идти и когда следует остановиться. А дурак не способен в силу своей глупости оценить обстановку, он прет, что называется на рожон…
Тимоша рос не по годам умненьким, вопросы задавал совсем не детские, случалось — и не редко — загонял Алексея Васильевича в тупик.
— И? — произнес Тимоша, щурясь.
— Что — «и»?
— Ну, ты сказал — прет на рожон, дурак, и…
— Погибает. — Не вполне уверенно ответил дед.
— Всегда?
Деваться Алексею Васильевичу было некуда, он вздохнул и вынужден был признать:
— Не всегда, Тимоша. Бывает, и жив остается. Не зря, видно, говорят: дуракам везет. Только я бы никому не посоветовал рассчитывать на такую везуху заранее. Дурацкое счастье — ненадежное счастье…
Спустя год после войны Алексей Васильевич попал в передрягу — его «Лавочкин» внезапно загорелся. Казалось бы, не остается ничего другого, как покинуть машину с парашютом. Но он не стал этого делать. Сел. Благополучно приземлился правее взлетно-посадочной полосы, метрах в двухстах от места, обозначенного белым полотняным «Т». На земле, выбравшись из кабины, увидел: капот разворочен, головка первого цилиндра сорвана. Тогда он страшно обрадовался: слишком очевиден был заводской дефект, ни одна собака не сумеет обвинить летчика в неправильных действиях! И ошибся. Командир полка, беспрестанно плюясь и размахивая руками, орал:
— Почему не прыгал? Зачем на рожон лез? А сгорел бы… В героях пожелал походить? Почему, мать твою… молчишь, когда я тебя русским языком спрашиваю — почему?
— Чтобы вы зря не орали… — набравшись смелости отвечал Алексей, — чтобы предъявить вам дефект, в котором я не виноват…
— Дефект! — стихая, передразнил Алексея командир. Сам ты дефект порядочный… Больно умный, как погляжу… — И замолчал, видимо, почуял толику пилотской правды в поведении своего нахального лейтенанта. Командир ведь тоже был когда-то рядовым великой армии воздушных бойцов.
Та вынужденная посадка ощутимых последствий для Алексея не имела; ни взыскания, ни поощрения не последовало. А он еще не один день думал: так правильно ли — бояться земных неприятностей больше огня в небе? И чья тут вина? Начальства? А может его собственная? Впрочем, отметку за то приземление он сформулировал для себя четко — нормально. И до последнего дня своей летной службы пользовался немудреной «двухбалльной» системой — нормально и ненормально. Позже он вычитал в ученой книге знаменитого Михаила Громова: все летчики делятся на две категории — надежные пилоты и ненадежные, остальные градации, считал Громов, — от лукавого, они ничего не отражают…
С его любимым самолетом «Лавочкиным» у Алексея Васильевича было связано еще одно огорчительное воспоминание. Вроде бы ни с того ни с сего во время пробега, на приличной еще скорости, переломилась стойка шасси, и его основательно приложило головой о прицел. Слава богу, лоб оказался крепче прицела. Алексей Васильевич отделался минутной потерей сознания и зеленовато-голубым синяком над глазом. Вечером к нему пришел инженер эскадрильи. Вид у него был весьма жалкий — откровенно испуганный.