НА КРЫЛЬЯХЪ
Рокочутъ. И ночью, и днёмъ рокочутъ…
Услышишь въ ночи, какъ заревётъ въ перелѣскѣ, передъ рѣкой, передъ желѣзнымъ мостомъ, въ желѣзномъ грохотѣ, − вспоминается маленькiй, съ испитымъ, въ морщинкахъ, лицомъ, товарный кондукторъ съ сундучкомъ и отстегнутымъ хлястикомъ замызганной шинели.
− Даже начальство удивляется − откуда что! Та-акъ работаемъ… прямо, гономъ!
Стали на разъѣздахъ цвѣтные поѣзда − зелёные, жёлтые, синiе: дали дорогу краснымъ, ещё вчера неслышно пробиравшимся по ночнымъ путямъ. Теперь они слышны, только они одни, провожаемые надеждой, желанные. Они пошли и пошли, пошли и пошли ходомъ, въ лязгѣ, рёвѣ и грохотѣ, съ широкогрудыми высоченными ревунами въ головѣ. Теперь ужъ не ждутъ часами на глухихъ станцiяхъ, чтобы пропустить щеголеватый экспрессъ въ огняхъ, чтобы захватить сиротливый вагончикъ съ овсомъ или платформу брёвенъ какого-нибудь уѣзднаго торговца.
Рокочутъ безъ останова, съ мѣста до мѣста, полные доверху, не теряющiе по дорогѣ; и машинисты у нихъ настражѣ, и топки полны, и кондуктора не дремлютъ. Не лѣсъ мануфактурщика, не товары какiе обычные на нихъ, чтò могутъ ждать, − валитъ на нихъ подымающаяся сила, живая сталь, натуго закрутившаяся пружина великаго размаха. Бѣгутъ и бѣгутъ въ грохотѣ, не сдерживаемые мостами.
На мосту, − виденъ его сѣрый сквозной переплётъ, − за лугомъ, надъ кустами густого тальника, надъ рѣкой, − сторожевые огни. Не дремлетъ стража. Нѣтъ-нѣтъ и гукнетъ встревоженный чѣмъ-то выстрѣлъ. Напрасно.
Покойно кругомъ. Никто не подойдётъ, нѣтъ враговъ здѣсь, въ Калужской губернiи, на тихой рѣчкѣ. И нигдѣ на родной землѣ нѣтъ враговъ. За лѣсами? За лѣсами поля, за полями опять лѣса, − родные лѣса, родныя поля, − деревни, города съ трубами, а за ними опять лѣса и поля. Кругомъ родное, провожающее тревогами этотъ желѣзный грохотъ ночного бодрствованiя. А на тихой рѣчкѣ что за неурочный огонь? Какой-нибудь рыболовъ пристраивается на отмели на ночную ловлю. Сидитъ съ удочкой, слышитъ набѣгающiй рокотъ колёсъ и думаетъ − дай-то, Господи. И вспоминаетъ про своего сына, артиллериста-наводчика. Въ Смоленскѣ стоялъ… гдѣ-то теперь?..
Покойно кругомъ, но не спитъ стража на мосту. Кто знаетъ! Вонъ, говорятъ, другой день бродитъ у полустанка навѣдомый человѣкъ въ сѣрой тройкѣ. Чего ему тутъ дѣлать?
− …И вдругъ заявляется эта незнакомая личность, въ сѣрой хорошей тройкѣ… − разсказываетъ покупателямъ старичокъ-лавочникъ съ полустанка. − Обсмотрѣлъ всѣ полочки, какой есть товаръ. А есть, спрашиваетъ, у васъ настоящiе консервы?
− Какiе такiе настоящiе консервы? − спрашиваю его, будто и не знаю.
− Разные, − говоритъ. − Кильки, сардинки, а если есть, то и перца бы маринованнаго… въ жестяныхъ коробкахъ!
− Ага… Въ жестяныхъ коробкахъ?! Нѣтъ-съ, говорю, въ жестяныхъ коробкахъ у меня нѣтъ ничего. Въ жестяныхъ коробкахъ, говорю, порохъ, бываетъ, продаётся и ещё, бываетъ, что и дина-митъ-съ! А вамъ, собственно, для какой же надобности?
− Закусить.
− Вотъ селедку возьмите и закусите.
− Нѣтъ, селедки я не хочу. Мнѣ надо консервы.
− Понимаете? А ужъ меня ещё намедни изъ трактира предупредили. Третiй день вертится наизвѣстный человѣкъ у дороги. То на переѣздѣ, на бревнышкѣ посидитъ − обсматривается, то въ чайной чайку попьетъ съ ситнымъ, присматривается подозрительно, а ни съ кѣмъ разговору не заводитъ. Женщина тутъ наша проходила съ корзинкой − въ корзинку заглянулъ, засмѣялся. Скажите, пожалуйста, чего тутъ смѣяться? Всѣ при дѣлѣ, сурьозны, у каждаго сынъ ли, два, ли, у котораго и папаша на войну ушли… вездѣ забота и трудъ, каък говорится, а онъ ходитъ и посмѣивается… Да ещё кон-сервовъ! Жестяныя коробки… И неизвѣстно откуда взялся!
− Ну, и что же, узнали?
− Наши мужики ужъ взялись за это дѣло − смотрѣть надоѣло. Борисъ Иванычъ, урядникъ, прiѣзжаетъ… указываютъ ему и сообщаютъ − такъ и такъ. Гдѣ такое? А вотъ тутъ, опять вонъ сидитъ у самой линiи, на перекладинкѣ. Примите его на основанiи закона, разглядите его видъ. Теперь такое время, что шляющихъ людей надо обязательно сторожить. Жестянки всё разыскиваетъ. И пошли всѣ, полонъ трактиръ. Какой вы человѣкъ, гдѣ живете, какой при тебѣ видъ? Оказался лакей. Какой лакей? Новый лакей, отъ господина Ерофѣева, съ мансуровскаго хутора, прежнiй на войну взятъ. И показываетъ документъ. − «Баринъ уѣхалъ на недѣлю, а мнѣ дѣлать нечего, хожу отъ тоски въ трактиръ чай пить и гуляю. Баринъ одинокiй, далъ позволенiе гулять». − Ну, тутъ мы ему всѣ стали говорить.
Урядникъ ему сказалъ: «Тебѣ бы какое дѣло дѣлать, а ты только народъ смущаешь». Ну, онъ намъ тоже объяснилъ. − «Я, говоритъ, самъ бы на войну полетѣлъ, но у меня грыжа и хожу на бандажѣ даже. А сюда я изъ хутора отъ тоски хожу, смотрю, какъ поѣзда, солдатики наши ѣдутъ, кланяюсь имъ». − И вотъ вынимаетъ портмонетъ, достаётъ рубликъ и подаетъ уряднику: «примите отъ меня въ пользу военныхъ дѣйствiй!». Ну ничего, пошли всѣ чай пить. А то прямо сомнѣнiе на всѣхъ навель. Всяко бываетъ…
Лавочникъ, сѣденькiй, румяный, чистенькiй старичокъ, теперь орудуетъ одинъ въ лавкѣ. Оба сына ушли − кавалеристъ и пѣхота. Онъ тотъ же, какъ и раньше, − разговорчивый и не унываетъ; только никакъ не можетъ разыскать товаръ: на покой, было, отходилъ, а теперь надо торговать. Ищетъ свѣчи − находитъ чай. Перепуталъ цѣны.
− Ставили они у меня тутъ всякiе свои знаки, сколько себѣ стоитъ… а разспросить-то какъ слѣдуетъ забылъ, не до того было, спѣшка…
Прочитываетъ покупателямъ письма, открытку и настоящее, которыя лежатъ на виду, подъ вѣсами.
− Николя пишетъ − на позицiю идутъ завтра… дней десять тому, а теперь неизвѣстно, какъ-что. Но надѣюсь на святителя-угодника Николу Чудотворца… Какъ Господь, дѣло святое… А другой у Двинска. Этотъ у меня отчаянный. − «Молите, говоритъ, папаша, Бога, чтобы я тамъ какъ съ нѣмкой какой не окрутился! Чего, говоритъ, вамъ изъ Берлина привезти?» − Привезти… Самъ-то бы прiѣхалъ! А карасину нѣтъ и нѣтъ, военное движенiе сейчасъ, а ужъ съ карасиномъ потерпимъ.
Я смотрю на его прiятное, открытое, доброе лицо − русское лицо. Оно спокойно. Я не слышу отъ него ни упрека, ни жалобы. Онъ знаетъ, что мы войны не хотѣли, а упреки и жалобы не помощь.
− Какъ думаю-то? А такъ думаю, что, какъ у насъ пословица такая есть: зачинщику первый кнутъ. И это такъ и будетъ-съ. И вотъ вамъ порука!
И показываетъ на образъ Николы.
− Можетъ, даже это и къ лучшему, что они первые. Гордость и высокое мнѣнiе очень, какъ по газетамъ говорятъ. Поётъ курица пѣтухомъ − на свою голову. Ай за карасиномъ? Нѣтъ, братъ, самъ со свѣчкой сижу.
Теперь уже не слышно въ ночи отъ полустанка криковъ, − это въ первые дни было. Теперь проходятъ дальнiе поѣзда. Окру́га уже отдала своихъ. А то, какъ спустится ночь, услышишь гулъ набѣгающаго поѣзда, и въ тиши полей за двѣ версты прокатывается за сердце хватающее − ура-а!
И слышится оно долго-долго, пока не поглохнетъ въ грохотѣ на мосту. Это окружные, провожаемые высыпавшими жителями станцiоннаго поселка.
Они проѣзжаютъ мимо знакомыхъ мѣстъ. Но не видно знакомыхъ мѣстъ въ темнотѣ. Такъ пусть услышатъ. Ура-а!!
Совсѣмъ глубокая ночь, скоро начнётъ свѣтать. А всё громыхаетъ и громыхаетъ по мосту, спѣшитъ-спѣшитъ. Спѣшитъ Россiя, летитъ на желѣзныхъ крыльяхъ съ широкихъ своихъ просторовъ на потревоженныя границы. Шумитъ и шумитъ желѣзной гремью. И болитъ сердце, хоть вѣритъ и твердо знаетъ, что послѣ великихъ бурь приходятъ долгiе, незакатные дни.
НА ПУНКТѢ
По бѣлому тракту тянутъ и тянутъ телѣги, все въ одну сторону, къ городку. Съ боковыхъ дорогъ, съ большака и просёлковъ, вливаются точно такiя же, медленныя, тарахтящiя, перегруженныя, − словно на ярмарку ѣдутъ, на большой праздникъ: везутъ по цѣлому семейству. И въ каждой телѣгѣ молодыя бабы въ бѣлыхъ платочкахъ, старухи − въ темныхъ, повязанныхъ натуго, − вѣтренная погода сегодня, − и пожилые мужики; эти больше идутъ сбоку, чертятъ въ раздумьи кнутьями по шоссе. А позади, на грядкѣ, свѣсивъ ноги и заломивъ картузы, − призываемые къ оружiю.
Тянутъ на призывной пунктъ. Ѣдутъ молча, въ серьёзномъ раздумьи. И по тому, какъ сидятъ въ бѣлыхъ платочкахъ, плотно сжавъ губы, молодыя бабы и старухи, напустивъ на глаза платки, и по тому, какъ шагаютъ бородатые мужики, и какъ поглядываютъ задумчиво запасные, иные уже въ своей формѣ, въ которой ещё недавно пришли со службы, парадной и сверкающей галунами, радостной формѣ отпуска, − видно, что захвачены всѣ большой и тяжёлой думой, и что всѣхъ ждётъ тамъ, куда ѣдутъ, − большое и важное. Говорятъ мало, разсѣянно грызутъ подсолнухи.
Доносится отрывочное, не захватывающее глубоко, − трудно молчать:
− Овсы-то какiе плохiе…
− Зятю мою гармонью не давай… На Спаса дай, а потомъ опять въ укладку прибери…
− Буде скулить-то…
На лицахъ шагающихъ мужиковъ суровая маска − ничего не прочесть.
Не то прикидываетъ что, не то опечаленъ. Не понукаютъ лошадей. И лошади идутъ мѣрно, раздумчиво. Точно и онѣ знаютъ, что и имъ скоро призывъ: завтра и ихъ поведутъ на пунктъ. Лица запасныхъ сосредоточенно-дѣловиты. Съ такими лицами входятъ въ церковь.
Солнце сверкаетъ во-всю, берёзы раскосматились отъ вѣтра, плещутъ зелёными космами, − плакучiя, теперь расшумѣвшiяся берёзы. Грачиныя стаи пируютъ свои новоселья въ поляхъ − чёрные осеннiе полки. Покойны красноватыя стада съ чёрнымъ овечьимъ подстатьемъ; нагуливаются у лѣсковъ по взгорьямъ.
− Лавошникъ изъ Тресвятскаго сына повезъ…
Лавочникъ, въ сѣромъ кафтанѣ, повязанномъ лиловымъ кушакомъ, толстый, и едва можетъ умѣститься на тарантасѣ. Но теперь онъ ухитряется сидѣть бочкомъ, на поручняхъ тарантаса, а всё сидѣнье уступилъ такому же плотному, какъ и самъ онъ, сыну-бородачу, въ точно такомъ же пиджакѣ, съ мучными мазками: всё равно, скоро дадутъ другую одежу. И попъ своего везётъ, незадавшегося Серегу, только что пристроившагося конторщикомъ въ княжеское имѣнiе. А вотъ и знакомый, любитель-рыболовъ, ещё вчера ловко зацѣпившiй на спинингъ окуня, земледѣлъ изъ Ташкента, гремитъ въ тарантасѣ, углубившись въ газету. Онъ − прапорщикъ и ѣдетъ по призывной карточкѣ получать деньги на обмундировку. А вотъ и ещё знакомая фигура − трактирщикъ съ полустанка. И онъ? Ещё вчера, всегда красный съ лица, всегда за частоколомъ бутылокъ, онъ сидѣлъ за трактирнымъ каткомъ, зоркiй на каждую копейку, хоть и поналиты и посоловѣли глаза. А теперь вотъ и онъ. Гдѣ-то онъ раздобылъ подкрѣпленiя − и, видимо, въ боевомъ духѣ. Съ нимъ рядомъ мальчишка-племянник въ кепочкѣ, − дѣтей у него нѣтъ, − вожжи у самого трактирщика, то-и-дѣло онъ встряхиваетъ ими, гонитъ съ трескомъ, лихо вывертываясь въ вереницѣ телѣгъ, покачивается буйной спиной, отъ которой, безъ шеи, начинается круглая голова, и, нагоняя, кричитъ, встряхивая картузъ:
− По-бьёмъ!
У него остаются на жену и племянницу трактиръ и другой, на сдачѣ, и дровяной складъ. Всѣ его хорошо знаютъ здѣсь: то-и-дѣло онъ дёргаетъ козырькомъ, и ему дёргаютъ и что-то кричатъ вдогонку, а онъ всё встряхиваетъ вожжами.
Въ городкѣ будто большой базаръ, но не видно мѣшковъ и жбановъ, весёлой торговой суеты, привязанныхъ къ грядкамъ телятъ, лошадей за телѣгами, пёстрыхъ юбокъ, цвѣтастыхъ платковъ. Не видно пошатывающихся. Не гудятъ трактиры, нѣтъ поросячьяго визга и гармоникъ. Не подняты сѣрыя оглобли. По широкой улицѣ-тракту, къ сторонѣ казармъ, бѣлую дорогу залило чёрнымъ людскимъ потокомъ: рядами снуютъ призываемые къ оружiю, толпятся въ кучахъ бабы, пытая лицами, стоятъ ожидающiя толпы мужиковъ. Уже сидятъ на «вольныхъ» картузахъ солдатскiя кокарды. Окрикомъ прорѣзая толпу, лихо стелетъ солдатъ-вѣстовой съ попрыгивающей у бока сумкой. Ни тревоги, ни суеты.
Нѣтъ радости, но и нѣтъ тревоги. Старушечьи лица каменно-скрытны.
Подъ бѣлыми платочками церковно-строги и побѣлѣли лица молодыхъ женщинъ; пытаютъ молчаливо-говорящими взглядами. Мужики-отцы хмуры. У нихъ, кто идетъ на войну, − ненаигранная выправка стойкости.
Да, съ такими именно лицами входятъ въ церковь.
Выгонъ за городкомъ − въ телѣгахъ, въ лошадиныхъ головахъ, въ дугахъ. Кучки народа на травѣ, ждутъ. Такъ бываетъ въ ожиданiи крестнаго хода. Вытоптано подъ одинокими берёзами: уже не первый день ждутъ. У казармъ отгорожена луговина, высятся шесты съ нумерами, стоятъ наскоро сколоченные помосты-столы, и ефрейтора, «старшiе», кричатъ командно:
− Восьмого года, разбирай ложки!
Прыгаютъ съ воли за городьбу, бѣгутъ подъ шесты. Густыми, солдатскими, голосами поютъ молитву подъ небомъ.
− Лапша у нихъ… Говядиной кормятъ!
− Каша бѣлая… Будто макароны, въ шаечкахъ-то…
Заборъ закрытъ головами, платками. Бабы пытливо высматриваютъ, что тамъ ѣдятъ. Ѣдятъ хорошо. Валитъ густой паръ отъ столовъ, и до луговинки несетъ по вѣтру духомъ солдатскаго варева − лаврового листа и гвоздики. И сотни воронъ и галокъ сидятъ на крышахъ казармъ и тоже поглядываютъ на столы.
− Отмѣнили пока. Насъ, крестовыхъ, послѣ, черезъ недѣлю… − говоритъ хмуро бородатый ополченецъ бабѣ. − Вотъ какое дѣло…
Стоитъ у своей телѣги и смотритъ на свои сапоги, и не разберёшь − доволенъ или недоволенъ.
− Слава тебѣ, Господи… Да садись ты, поѣдемъ… − отвѣчаетъ баба, дергая его за рукавъ и подбирая вожжи. − Да садись ты!
И видно по всему въ ней, какъ ей хочется скорѣй увезти его.
Двигаются телѣги, выбираются изъ рядовъ. Какъ-будто посвѣтлѣли лица на этихъ телѣгахъ. Картузы лише задраны и показываютъ наколотыя кокарды. Это отпущенные на побывку, на нѣсколько дней, − домой.
Уже два поѣзда отошли. Куда − не знаетъ никто. Знаютъ только, что порядокъ большой.
Обступили жадно маленькаго кондуктора, съ испитымъ лицомъ, въ шинели съ отстегнутымъ хлястикомъ. Слушаютъ, наваливаясь на плечи.
− Скрозь гонимъ… по десятку поѣздовъ въ ночь. Такъ работаемъ… прямо, гономъ. Начальство само удивляется, откуда что! Насыпемъ туда наро-ду! Нѣтъ, насъ не берутъ. Немыслимое дѣло безъ насъ…
Съ вѣтромъ доноситъ отъ станцiи вскрикивающiе гудки и рожки. На глинистой насыпи, за выгономъ, вывёртывается длинный-длинный товарный поѣздъ.
− Вся Россiя зашевелилась…
− Ночью антиреллiя прошла… сто вагоновъ!
− Сто-о ваго-новъ!
− Всё въ одну сторону жаримъ, не подгадимъ… − говоритъ кондукторъ; и гордо поднята его маленькая голова въ смятой, облѣзлой фуражкѣ, и глаза болѣзненно-лихорадочно блестятъ. Видно, что только смѣнился, что давно не спалъ, а хочется ему быть на людяхъ.
Ни ругани, ни пѣсни, − необычный видъ многолюднаго русскаго базара. Казёнки закрыты.
Уже полнымъ-полно въ вагонѣ, а телѣги все прутъ и прутъ. Сколько ихъ! И долгiя зелёныя дроги въ пару коней, − это съ бѣлорусскихъ хуторовъ, съ новыхъ мѣстъ, бѣлые хохлы изъ далекой Подолiи, осѣдающiе на калужскихъ поляхъ. Коренастые, высокiе мужики, съ мягкимъ говоромъ и ласковыми глазами.
− Хохла-то понаѣхало!
− Баба у ихъ мелкая, а сами ничего… И лошади добрыя.
Хуторяне съ Каменецъ-Подольска жмутся въ свою кучку, говорятъ «путаными словами», и присматриваются къ нимъ доселѣ невидавшiе ихъ.
И у хохловъ на картузахъ кокарды. И такъ же хохлы крестятся, когда проносятъ покойника на кладбище за выгономъ, и головы у нихъ точь-въ-точь, какъ у калужанъ, подрубленныя съ затылка. Только коричневыя куртки, подъ бобрикъ, да вышитыя по вороту кой у кого бѣлыя рубахи.
− И вы?
− И я.
Это знакомый часовщикъ, еврей. Еще недавно онъ мирно сидѣлъ за своимъ столикомъ передъ единственнымъ окошкомъ своего магазина-жилища. Осматривалъ мои остановившiеся часы, вставивъ въ глазъ чёрный стаканчикъ-лупу. Теперь и онъ съ кокардой. А онъ какъ? Онъ одинъ здѣсь, въ тысячной толпѣ. Нѣтъ, онъ вымазанъ тѣмъ же миромъ, какъ и они. А онъ одинъ здѣсь. Здѣсь только четыре семьи евреевъ. Взятъ еще докторъ.
− Ну, какъ?
− Ничего. Брата тоже должны потребовать… Онъ на лѣсопильномъ заводѣ, только въ другомъ уѣздѣ. Съ братомъ бы попасть, въ однинъ полкъ!
Онъ оглядывается на толпу, оправляетъ шляпу, на которой такъ неуютно торчитъ кокарда. Да, онъ одинокъ. Лучше бы ему съ братомъ.