− Да! − кричитъ онъ, впиваясь во всё острыми черными глазами. − Ошибался, а теперь прямо говорю! Жиды − красавцы, поляки − красавцы, а нѣмцы − стервецы… надо ихъ съ лица земли, стереть эту пакость!
Бѣгаетъ въ зелёномъ подрясникѣ, тычетъ пальцами и громитъ нѣмцевъ всякими словами.
− И сотрутъ! − кричитъ онъ и выхватываетъ съ полочки, роняя троицкiе листки, календарь. − Вотъ-съ, читайте-съ! Хоть господинъ Брюсъ и не всегда правильно говорилъ, а теперь это будетъ, будетъ, будетъ! Увидите!!
И тыча пальцемъ, читатетъ по складамъ, съ великой увѣренностью въ голосѣ:
− «Произойдетъ… великая перемѣна… въ нѣкоторомъ знаменитомъ… знаменитомъ!!? государствѣ!» Во-отъ оно! Вотъ-вотъ-вотъ − пере-мѣ-на-то!
Будетъ ему перемѣна! Всё перемѣнятъ, всё! Я бы этого мошенника на необитаемый островъ засадилъ! Вѣдь это антихристъ!
− Да будетъ тебѣ, отецъ… расходился! − унимаетъ его попадья. − Съ мѣсяцъ всё такъ: изъ церкви придётъ и ругается. Что толку отъ твоего крику!
− Такое всѣмъ безпокойство причинилъ, а!? Мошенникъ, а не кайзеръ!
Теперь этотъ батюшка успокаиваетъ барыню. Какъ онъ её успокаиваетъ!
Въ пять часовъ вечера, когда приходятъ газеты, на почтѣ не протолчёшься. Приходятъ издалека и каждый день, изъ-за десятка верстъ, посылаютъ ребятъ. Изъ брезента вываливаютъ огромныя пачки газетъ.
Этого никогда не было. Макаръ Иванычъ, старый почтовый начальникъ, говоритъ съ сомнѣнiемъ:
− Понятно, у каждаго тамъ свой человѣкъ… но только ужъ и не знаю, какъ сказать… ужъ очень шибко пошла газета!
И смотритъ опасливо. Самъ онъ выписываетъ «Колоколъ».
Десятки рукъ тянутся за рѣшётку, упрашиваютъ начальника не тянутъ.
Добиваются писемъ, но пока немного приходитъ этихъ писемъ со штемпелями полковъ. Здѣсь и старухи, и бородатые мужики-отцы, и робкiя дѣвушки, и затаённо ждущiя, пытающiя тревожными взглядами молодухи.
Спрашиваютъ старичка-почтаря:
− Ну, какъ у насъ тамъ… чего пишутъ-то, Макаръ Иванычъ?
− Хорошо пишутъ, а лучшаго подождемъ.
Говоритъ бодро и бодро понукаетъ подручнаго.
По воскресеньямъ у желѣзнодорожнаго переѣзда, подъ полустанкомъ, собирается толпа, больше − женщины. Стоятъ, прислонившись къ заставной балкѣ переѣзда, ждутъ поѣзда. Всё больше молодыя лица, здоровыя, съ тревожнымъ блескомъ въ глазахъ. У многихъ мужья на войнѣ. Многiя ещё не имѣютъ отъ нихъ писемъ. Стоятъ и ждутъ, поплёвывая подсолнушки, − не выпадетъ ли счастье, не сойдётъ ли съ поѣзда солдатъ, отпущенный на короткую побывку. Въ первое время бывали случаи. А теперь, должно быть, уже всѣхъ погнали, − никто не прiѣзжаетъ. Вотъ, говорятъ, раненыхъ скоро будутъ отпускать на поправку. Много прошло съ ними поѣздовъ. Больше ночами проходятъ здѣсь.
Ночью проходитъ и почтовый, не останавливается теперь на полустанкѣ, какъ прежде: теперь спѣшатъ. Но и къ почтовому приходятъ иные. Какъ знать, − можетъ и услышишь чего: вѣдь, почтовый-то, слышно, идетъ съ тѣхъ мѣстъ.
Не останавливается почтовый, съ рёвомъ проносится въ темноту, кидая искры, и ничего нельзя услыхать. Всегда провожаетъ его стрѣлочникъ Чубенка, полтавскiй хохолъ, пытаетъ затаившимся взглядомъ. Днёмъ такъ глядитъ, а ночью-то иначе развѣ? Тамъ у него большое − ушли два сына.
Самъ онъ тоже солдатъ, только уже имѣетъ чистый билетъ. И не замѣтить, что онъ тоже всё ждетъ; но онъ ждётъ. Онъ такъ внимательно оглядываетъ вагонныя окна, такъ задумчиво смотритъ вслѣдъ уходящимъ туда поѣздамъ. И такъ тревожно-пытливо ловитъ захлестанныя дождемъ окна и полураздвинутыя двери санитарныхъ вагоновъ, неспѣшно возвращающихся оттуда.
− Чубенка, а получили вы письма?
− Було одно, може ще напышутъ… Да що письма! Пысали въ газетахъ, що усѣ лягаютъ: и наши лягаютъ, и германцы, и австрiяки… А австрiяки, мовь тiи листя, − показываетъ онъ на клёнъ, подъ которымъ уже закрылась земля красными звѣздами.
Говоритъ онъ спокойно, безстрастно даже. Война! Жалѣй не жалѣй − всѣ ложатся, такое дѣло. Плохо, что на чужомъ полѣ ложатся. У него нездоровое, желтоватое лицо въ чёрной бородѣ, жёлтая куртка съ жёлтымъ рожкомъ и флажкомъ за пазухой. Невесёлые, слабые глаза. Похрамываетъ.
Я часто вижу его возлѣ будки. Сюда онъ перетащилъ кое-что съ родины.
По краю небольшого огорода лѣтомъ пышно красовались подсолнухи, теперь однѣ тычины. Но ещё густо глядятъ почернѣвшiя головки мака, который онъ всё собирается вытрясти и всё никакъ не найдетъ времени; скоро его совсѣмъ растрясутъ сороки и воробьи. Я не понимаю, зачѣмъ ему макъ. Валяются на мокрыхъ грядахъ огромныя палевыя тыквы. Я не понимаю, зачѣмъ ему и тыквы. Пора бы ужъ ихъ срѣзать, что ли. И мальвы у него подъ окномъ, плохонькiя, тощiя. Въ его будкѣ виситъ подъ зеркальцемъ въ вѣночкѣ изъ безсмертниковъ фотографическая карточка двухъ солдатъ-сыновей, со знаками за отличную стрѣльбу и поставленными между колѣнъ тесаками. Недавно на рамочкѣбылъ васильковый вѣночекъ, теперь безсмертники. Зачѣмъ безсмертники! И зачѣмъ онъ покинулъ свой милый край, свою Украину, для этого непригляднаго мѣста, гдѣ всё время гуляетъ вѣтеръ, а теперь такъ и совсѣмъ неуютно въ дождѣ.
Его старуха послѣднiе дни печальна и ждётъ вѣстей, а онъ ничего, какъ-будто. Да вѣдь и то сказать − что такое солдатъ? Чубенка это хорошо знаетъ. Солдатъ это − такое, что его булавкой коли, а онъ не долженъ подавать никакого виду. Вотъ что такое солдатъ. На него и пули, и штыки, и пушки, и вся артиллерiя, и нѣмцы, и вси злодiи, а онъ никакого виду! Вотъ что такое солдатъ. Он самъ былъ солдатъ. И теперь, коли позовутъ, пойдётъ.
Всё едино − тутъ ли съ рожкомъ бѣгать, тамъ ли съ ружьёмъ. Да тамъ-то, если бы ещё рядышкомъ съ сыновьями-то…
И хоть онъ хорошо знаетъ, что такое настоящiй солдатъ, − а его сыны настоящiе солдаты, − нѣтъ-нѣтъ и затуманится у него въ глазахъ дума, и поглядитъ онъ въ ту сторону, откуда приходятъ вѣсти! И онъ ждётъ.
Но эти… какъ онѣ ждутъ!
Съ утра льётъ и льётъ дождь, холодно, и порывами налетаетъ вѣтеръ. А двѣ бабы, − говорилъ Чубенка, − стоятъ съ самаго ранняго утра: сегодня должны пройти четыре санитарныхъ поѣзда. Онъ уже толковалъ имъ − не останавливаются здѣсь. Нѣтъ, онѣ ждутъ и ждутъ. Укрыться отъ дождя некуда, на полустанкѣ ничего, кромѣ двухъ будокъ, нѣтъ, − голая земля.
Неподалёку трактиръ, лавки и почта, но пока добѣжишь оттуда, − проскочитъ поѣздъ. Бабы устроились на скамейкѣ, укрытой узкимъ гребешкомъ крыши надъ будкой. Стоятъ рядомъ, притиснувшись, кутаясь въ платки, съ посинѣвшими унылыми лицами. И ждутъ.
− Сказано вамъ, не останавливаются!
И начинаетъ разсказывать имъ, какое было сраженiе подъ городомъ Ильвовомъ.
− Такъ тебѣ тутъ и лягаютъ, лягаютъ и лягаютъ усѣ!
− И никакого замиренiя… и никакого замиренiя… − вздыхаетъ одна изъ бабъ.
Она смотритъ жутко круглыми, птичьими, усталыми глазами. Тяжёлая печаль на этомъ жуткомъ отъ внутренней боли лицѣ. У ней ушёлъ мужикъ.
У другой совсѣмъ перекошено лицо отъ опухоли, она всё почвокиваетъ зубомъ и морщится: другой мѣсяцъ, съ самаго прощанья, болятъ у ней зубы. У ней ушёлъ сынъ.
− Вотъ, стоитъ на дождю − зубы и болятъ… − говоритъ Чубенка, присаживаясь на скамью, у ногъ бабы. − Ну, сказано жъ, що не становится. Отъ дурная! Замы-ренiя! Хиба жъ може буты замыренiе! Мы ихъ усѣхъ должны побрать и всѣ города у нихъ позабирать, − тогда може замыренiе буты. Приказано ихъ съ лыца земли, да якъ?! щобъ духу не було! Плачетъ… А що вродитъ за твоего плачу? Грязь.
Говоритъ Чубенка сердито, − доняли, видно, его эти унылыя бабы. Онъ уже раза два ходилъ къ себѣ и опять приходилъ и опять говорилъ, что не останавливаются поѣзда. И про плачъ говорилъ не разъ. Но ждутъ бабы.
Можетъ-быть, увидятъ хоть на ходу, въ окошко; услышатъ чего. Можетъ, и остановится ещё, и онѣ пойдутъ и спросятъ про своихъ.
И я стою рядомъ съ ними на скамейкѣ и хоронюсь отъ дождя. Развѣ тоже хочу увидѣть кого черезъ мелькающiя, забрызганныя дождемъ окна?
И стрѣлочникъ всё топчется въ грязи, на дождѣ. Онъ-то чего тутъ? Развѣ онъ не знаетъ лучше всѣхъ, что поѣздъ не останавливается здѣсь?
Нехватаетъ ещё его старухи. Но зачѣмъ ей мокнуть! Какъ, зачѣмъ? А можетъ пропустить поѣздъ − вѣдь эти поѣзда безъ расписанiя. Вѣдь этимъ поѣздамъ теперь всегда и вездѣ открытая дорога. А Чубенка-то на что! Ему хоть и шибко за пятьдесятъ, а глазъ его очень далеко видитъ. А до будки два-три десятка шаговъ. Ещё успѣетъ добѣжать старуха. Вонъ она, накинула на голову кафтанъ, смотритъ съ порога…
− Отъ собачiй нѣмецъ, якую войну закрутывъ!
Гудитъ далеко по вѣтру. Это на дальней остановкѣ, ещё не скоро. Всѣ смотрятъ. Густая, сѣрая полоса дождя, какъ исполинская основа, протянулась накось, отъ неба къ землѣ. Ничего не увидишь сквозь эту плачущую пелену.
ПОДЪ ИЗБОЙ
− …Да вѣдь какъ началось… обыкновенно. Сталъ, было, я самоваръ разводить, − стражникъ мимо сиганулъ, къ волостному. Ну, конечно, мнѣ это безъ вниманiя. Пять часовъ, молодыхъ надо подымать, − на поле собирались, дожинать. Михайла мой только тринадцатаго числа, въ воскресенье, свадьбу игралъ, женился… ну, конечно, три дни гуляли, то-сё… распространялись по душамъ съ молодой-то. Передъ Пасхой только со службы воротился, изъ солдатъ. «Буде, кричу, робятъ-то насыпàть… хлѣба для ихъ запасать надо, жать время, осыпается!» А Мишка мой изъ сѣнцевъ мычитъ: ладно, поспѣемъ!.. И сноха, слышу, хикаетъ и хикаетъ. Кадушку свалили. Ну, конечно… распространяются… А-ты, дѣло какое! Ну, хорошо.
А тутъ моя, − и что ей въ голову влѣзло, − роется въ укладочкѣ, говоритъ, − какъ бы моль не поточила. И вытаскиваетъ, − вѣдь вотъ что къ чему-то − Михайлову солдатскую фуражку и на свѣтъ смотритъ. «Чего ты?» − говорю.
«Да, говоритъ, моля её, никакъ, съѣла». Потомъ ужъ опослѣ стали мы съ ней обсуждать всё дѣло, − вспомнила: во снѣ ей привидѣлось − моль всю её укладочку поточила… Михайла приходитъ, требуетъ, − давай имъ картошки новой, живо! Завтракать сейчасъ и въ поле. А ужъ картошка кипитъ, то-сё…
И картошка нонѣшнiй годъ, прямо… задалась, никогда такой не было, рано завязалась, и какъ песокъ, разсыпчатая. У Щербачихи на сѣмена бралъ. И навсягды у её брать буду, управляющiй попу рекомендовалъ. А вотъ сейчасъ, погодите… Значитъ такъ… картошка. Ѣдимъ. Михайла своей подкладаетъ − не стисняйся, ѣшь, къ мужнину хлѣбу примыкай…
Дѣд Семёнъ, бывшiй десятскiй, говоритъ неспѣша, приминая большимъ пальцемъ золу въ трубочкѣ, помогаетъ разговору. Остановится, поглядитъ на трубочку, на золу, вспомнитъ − и опять говоритъ обстоятельно. Большая его голова, въ сѣдѣющихъ кольцахъ на вискахъ, опущена. Молодая сноха работаетъ на станкѣ фитильныя ленты, но дѣло у ней идетъ плохо: подолгу останавливаетъ станокъ и слушаетъ. Я вижу её съ завалинки въ окошко − видна только верхняя часть лица, въ бѣломъ платочкѣ. Она чёрнобровенькая, въ румянцѣ, востроносенькая, бѣленькая, писаная. Взяли её безъ приданаго, по любви, за красоту. Семёнова старуха, видно мнѣ, возится въ сараюшкѣ, во дворѣ, у овцы, которая вчера воротилась съ поля съ переломленной ножкой. Изъ-за плеча старухи я вижу и чёрную морду овцы съ робкими влажными глазами, разѣвающую съ чего-то ротъ, − должно быть, отъ боли.
− Натуго мотай, слышь… − говоритъ старухѣ Семёнъ. − До Покрова подживётъ…
Засматриваетъ подъ крышу. Тамъ ласточки налѣпили гроздь сѣрыхъ шершавыхъ гнѣздъ. Я знаю, почему Семёнъ засматриваетъ на эти гнѣзда.
Первый годъ они у него завелись, и онъ вѣритъ, что это къ благополучiю: голуби если и ласточки − къ благополучiю. А вотъ у Никифоровыхъ, черезъ домъ, повадилась сорока на зорькѣ сокотать − вѣсти будутъ. А какiе теперь вѣсти! Старуха Семёнова знаетъ, какiя вѣсти. А ласточка − дѣло другое, только бы въ окошко не залетѣла. Старуха всё знаетъ. Нехорошо тоже, когда дятелъ начинаетъ долбить съ уголка, паклю тащитъ. Самое плохое.
Но соснякъ отсюда далеко, и всего разъ было за ея время, − налеталъ дятелъ на поповъ домъ, − у попа потомъ вразъ оба сына утопли. А вотъ въ Любицахъ, версты четыре отсюда, за прошлый годъ два раза случалось, тамъ соснякъ. И тоже вѣрно.
− Ну, хорошо. Ѣдимъ картошку. И вотъ въ окошко − стукъ-стукъ.
Бабка гладитъ овцу, а сама повернула голову къ избѣ и слушаетъ: это видно по настороженной головѣ.
− Староста въ окошко заглянулъ, вотъ въ это самое окошко, и глаза у него не то, чтобы безпокойные, а сурьозно такъ глядитъ, − я его прямо даже не узналъ. − «Солдата твоего на войну требуютъ, на мибилизацiю, къ утрему завтра въ городъ съ билетомъ чтобы… И всѣхъ поголовно на войну, которые запасные!» − И нѣтъ его.
− Велѣлъ къ пяти часамъ чтобы… − говоритъ отъ сарая бабка. − Господи, Господи…
− Да, къ пяти чтобы часамъ быть. И ушёлъ стучать. Ну. Тутъ, конечно, началось преставленiе… − говоритъ Семёнъ, кривя губы, не то посмѣиваясь, не то съ горечью. − Бабы выть, то-се… а Мишъ глянулъ на меня, на Марью на свою… сразу какъ потемнѣлъ. − «Не можетъ быть у насъ никакой войны!» − Не повѣрилъ.
− И не вѣрилъ, и не вѣрилъ…. − закачалась, не подымаясь отъ овцы, старуха.
− И не повѣришь. Десятскiй Иванъ Прокофьевъ прибѣгъ, кричитъ, − съ нѣмцами война началась! Ну, потомъ всѣмъ семействомъ три дни въ городѣ жили, на выгонѣ. Ну, ничего… на народѣ обошлись. Главное дѣло, безъ обиды ужъ, всѣмъ итить. И народу навалило − откуда взялось! Валитъ и валитъ, валитъ и валитъ. А по лѣтнему времени у насъ мало мужиковъ, въ Москвѣ работаютъ. А набралось − тыщи народу. А вотъ послушай. Сколько живу, мнѣ пятьдесятъ восьмой, а такого дѣла не видалъ. Турецкую помню, японскую, − ни-сравнимо. Прямо, какъ укрѣпленiе въ народѣ какое стало: ни горячаго разговору, ни скандалу… казенки закрыли − совсѣмъ не распространялись, это прямо надо сказать. И вотъ, чуднòе дѣло, − какъ на крыльяхъ всѣ стали… чисто вотъ какъ на крыльяхъ. Удрученья такого нѣтъ. Главное, − всѣмъ, никому никакого уваженiя, всѣ обязаны, по закону. Съ японцами когда − тогда по годамъ различали: у насъ не берутъ, а черезъ три двора Егора потребовали, а у Камкина и у Барановыхъ не безпокоили. Ну, и было очень обидно − почему такъ. А тутъ − подъ косу, всѣхъ. А черезъ недѣлю и «крестовыхъ», ратниковъ затребовали. Всѣмъ стало понятно − дѣло сурьозное, извинять нельзя никого. Всѣ-эхъ, дочиста. У насъ тутъ за Поджабнымъ заводъ литейный, богачи такiе… всѣ лѣса до самаго города ихнiе… − никакого извиненiя не дали. Обѣихъ сыновъ и никакого разговору. И пошли. Одинъ − унтеръ-офицеръ, другой − писарь. Прикатили на автомобилѣ, съ мамашей и папашей. Стой, не распространяйся. Сурьерное дѣло. Нѣмцы зачали, отъ нихъ бѣда, съ ними разговоръ строгiй. Япоцы воевали за тыщи верстъ, а тутъ рядомъ. Начнетъ одолѣвать − куда денешься? А я ужъ ихъ знаю, ихъ карахтеръ. На лаковомъ заводѣ жилъ, знаю. Главный лаковаръ у насъ былъ, Фердинандъ Иванычъ Стукъ, баварскiй нѣмецъ. У него изъ камушка вода потекётъ. Что не такъ − сейчасъ кулачищемъ въ морду тычетъ. «Швинья рускiй, шарлатанъ!» И первое удовольствiе − на сапоги плюнуть. И шесть тыщъ получалъ! А кто онъ самъ-то, Фердинандъ-то Иванычъ, какого онъ происхожденiя? Былъ фельдфебель запасной, баварскiй. Ну, лакъ могъ варить, секретъ зналъ. Пришёлъ съ узелочкомъ, а теперь и жену выписалъ, домъ за Семёновской заставой купилъ, лаковый собственный заводъ поставилъ. Кормиться къ намъ ѣздятъ… А дать имъ ходу − такое пойдётъ, хуже хрѣну. И не выдерешь. Цѣпкiе, не дай Богъ. Въ газетахъ читали давеча въ трактирѣ, − всѣхъ одолѣть грозится, всѣхъ царей и королей долой. Ну, тутъ дѣло сурьозное…
Семёнъ и самъ читаетъ газеты, всю ночь читаетъ, и знаетъ многое.
Онъ знаетъ, что за насъ царица морей, Англiя, которая ужъ если примется − распостранитъ. За насъ и Францiя, которая республика, но флотъ тоже замѣчательный, и по сухопутью ежели двинетъ − про-щай! За насъ и Бельгiя, о которой Семёнъ очень хорошаго мнѣнiя: на литейномъ заводѣ директоръ изъ Бельгiи, Николай Мартынычъ Бофэ − поглядѣть такого! Ростомъ въ сажень, одной рукой играючи пять рудовъ швыркомъ. И всё-таки Семёнъ говоритъ, что дѣло не шуточное. Нѣмцевъ онъ опасается.