Суровые дни - Шмелев Иван Сергеевич 5 стр.


− Они такъ не пойдутъ, въ отмашку. Онъ ужъ все на бумажкѣ прикинулъ, вывелъ, что ему требуется, и шумитъ. Маленько только промахнулся, − почитай-ка вонъ по газетамъ, что! − такъ принялись, такое объединенiе, такая дружба у всѣхъ, − держись, не распостраняйся. Всѣ согласились въ союзъ. И что такое это поляки? Не православные, а славяне! А-а… та-акъ. Значитъ, и римскiй папа тоже, и за французовъ, съ нами, значитъ. Америку бы къ намъ! Что-то тутъ у насъ не сварилось. Америка всегда за насъ была…

Бабка устроила овцу и присѣла къ намъ. Уже вечерѣетъ. Ближе и ближе щёлканье пастушьихъ кнутовъ. Сегодня суббота, ударяютъ ко всенощной.

Проходятъ старухи въ церковь. Дѣвчонки бѣгутъ къ околицѣ встрѣчаютъ субботнее, раннее стадо. Всё − какъ всегда: и тихiй звонъ, и полощущiйся за рѣкой, къ лѣсу, съ послѣдними возами запахъ запоздавшаго сѣна.

− Письмо прислалъ… Пишетъ, что скоро повезутъ на линiю огня, на позицiю… Прощенья у всѣхъ проситъ…

Старуха прикрылась коричневой жилистой рукой, съ мѣднымъ супружескимъ кольцомъ, и всхлипываетъ.

− Затянула… Мало ночи тебѣ! − ласково-сурово говоритъ ей Семёнъ. − Дѣло сурьозное, каждый можетъ ожидать. Кому какое счастье. Кузьма вонъ, − семь пуль ему въ ногу попало въ Портъ-Артурѣ, − всѣ вышли, кости не тронули. И опять пошёлъ воевать. А нашему всё удача: и унтеръ-офицеръ, и саперъ. Сапёрамъ не въ первую голову итить. Вонъ Зеленова старуха въ церкву пошла… и ты ступай, помолись. И не плачетъ. А они вонъ три недѣли письма не получаютъ. Какъ получили, что въ боевую линiю ихнiй вышелъ… только и всего. Что она тебѣ сказывала, ну? − уже раздражённо, почти кричитъ Семенъ на старуху, тряся за плечо.

Бабка не плачетъ уже. Она сморщилась, уставилась на разъѣхавшiйся полсапожекъ и говоритъ, вздыхая:

− На приступъ иду… говоритъ…

− То-то и есть − на приступъ! Значитъ − что? Почему три недѣли не пишетъ? Вотъ то-то и есть. А Михайла нашъ са-пёръ! Сапёры всегда въ укрытiи… − говоритъ ей Семёнъ, смотритъ на меня и старается улыбаться.

Въ сараюшкѣ жалабно мэкаетъ овца. Громыхаетъ телѣга, вывёртываетъ изъ-за церкви. Ѣдетъ сотскiй, старикъ Цыгановъ. Что-то кричитъ Зеленовой старухѣ и трясетъ рукой. Пылитъ къ намъ.

− Чего въ городѣ слыхать? − окликаетъ его Семёнъ.

Цыгановъ останавливаетъ лошадь, оправляетъ шлею, не спѣшитъ.

− Говорили разное… И нѣмцы бьются, и французы бьются… всѣ бьются, а толку нѣтъ. Наши шаръ ихнiй взяли, прострѣлили. Казакъ ешшо двадцать нѣмцевъ зарубилъ… Чего жъ ешшо-то? Да, будетъ имъ разрывъ большой. На почтѣ газеты читали… − берёмъ ихнiе города, по десять городовъ… Ничего, хорошо… Наши пока движутъ по всѣмъ мѣстамъ, ходомъ идутъ. А карасину нѣтъ и нѣтъ…

− Дай-то Господи… − шепчетъ за спиной бабка. − Картошку-то почёмъ продавали?

− А ещё что? − спрашиваетъ Семенъ.

− Въ плѣнъ много отдается, ихнихъ. Раненые наши ѣдутъ, въ больницы кладутъ…

− Кричатъ, поди? − слышу я молодой голосъ позади. Это молодуха бросила свой станокъ.

− Про это не пишутъ. Значитъ, пока всё слава Богу…

Подходятъ ещё и ещё и двигаются рядомъ съ телѣгой, а сотскiй всё останавливается и опять трогаетъ. Видно в Самый конецъ села. Крестятся, ставятъ ноги на ступицу, смотрятъ вслѣдъ. А сотскiй размахиваетъ рукой.

− Ну, радуйся, старуха, − говоритъ Семёнъ, − ступай въ церкву. Города ихнiе берёмъ, − значитъ, Михайлѣ и дѣлать нечего. Сапёръ тогда идетъ, какъ если они на насъ станутъ насѣдать. Ну, и иди въ церкву. Вонъ ужъ и корова у двора. Да иди ты, сдѣлай милость… Марья выдоитъ.

Мы остаёмся вдвоёмъ на завалинкѣ. Молчимъ. Тихо. Лицо Семёна сумрачное. Я чувствую, − одна и одна у него дума − о Михайлѣ. Но вѣдь до сапёровъ ещё не дошло! Или дошло?

− Сапёры для защиты назначены, для укрѣпленiя… − говоритъ онъ. − Старуху я этимъ и ворожу. Чего тамъ… Я про сапёровъ очень хорошо знаю, что къ чему, − самъ въ сапёрахъ служилъ. Беъ сапёра ни шагу не сдѣлать. И по крѣпости сапёръ, и по пѣхотѣ… и наступай, и отходи − безъ сапёра не обойдешься. Мой Михайла, − да вы его видали, − ещё подюжѣй меня будетъ… Самая крѣпость − въ сапёры… Степанъ мой, тотъ квёлый уродился, въ крестникахъ въ Москвѣ… да что! А Михайла… Жаднось-то обуяла! Кормили ихъ, поили… всѣ большiя дѣла − въ каждомъ нѣмецъ. А теперь и землю хотятъ…

− Ну, а какъ думаешь, побѣдимъ?

− А это какъ Господь дастъ. По народу-то, глядѣться, должны бы мы одолѣть. Потому, чисто на крыльяхъ поднялись. Измѣны бы какой не было… Да что я тебѣ скажу, − бабы нонче куда меньше выли! Землю завоевать грозится… Ну, землю-то нашу въ карманѣ не унесёшь, возьми-ка её…

Семёнъ исподлобья глядитъ за рѣку − широко тамъ. И какъ тихо.

Перезваниваютъ колокола, − покойнiй вечернiй перезвонъ. Покойна зарѣчная даль. По вертлявой дорогѣ въ лугахъ, свѣтлыхъ послѣ покоса, рысцой труситъ бѣлая лошадка, невзятая на войну, − должно быть, старенькая. Конечно, старенькая, бѣлая вся, а бѣжитъ, попыливаетъ. Всё, какъ всегда. И небо, какъ всегда, − покойное, мягкое, русское небо. Отъ лѣсу спускается на луга пестрая кучка ребятъ − ходили за брусникой. Какъ всегда.

− Опять дымитъ… − говоритъ Семёнъ. − Подаютъ и подаютъ.

За краемъ луговъ, гдѣ — чуть видно − бѣлѣетъ нитка шоссе, дымитъ.

Тамъ чугунка. Тянется длинный-длинный товарный поѣздъ. Уже забѣжалъ за край лѣса, дымитъ надъ зелёной каймой, а хвостъ всё ещё за лугами, за шоссе. Да, подаютъ и подаютъ. Вотъ уже третiй ползётъ за этотъ часъ, какъ сидимъ.

− Двери раздвинуты, − военный. Ещё до Сибири, сказываютъ, не дошло.

А ужъ какъ Сибирь двинутъ… Ото всѣхъ морей идёмъ, ото всѣхъ океяновъ. Удумать бы сдужили, а силы много у насъ… Не должны уступить.

Смотрю на Семёна. Что въ нёмъ? Спокоенъ, беззлобенъ. Война для него не подвигъ и не игра и, пожалуй, даже не зло. Страшно важное, страшно трудное дѣло. Сдѣлать его нужно, − не отвернёшься. Но нельзя и забыть своё, здѣшнее. Сегодня онъ отсѣялся и радъ узнать отъ меня, что идетъ къ дождю. У него на усадьбѣ за плетнёмъ штукъ пятнадцать хорошихъ яблонь.

Грушовку и аркадъ онъ снялъ, завтра собирается снимать коробовку и боровинку − дюже покраснѣла. У него въ садочкѣ шалашъ, краснѣетъ на травкѣ лоскутное одѣяло, а онъ спитъ въ шалашѣ вотъ уже третью недѣлю, сторожитъ отъ поганцевъ-ребятишекъ. У него хорошая антоновка, первое яблоко, и онъ мнѣ подробно разсказываетъ, какъ заводилъ этотъ садочекъ, сколько собралъ въ прошломъ году и какъ лѣтъ пятнадцать тому назадъ выдралъ верёвкой въ этомъ садочкѣ своего Мишку − не показывай дорожку другимъ.

− По веснѣ самъ мнѣ весь садъ окопалъ − сапёръ. Да вѣдь какъ окопалъ-то! За часъ всѣ, на полторы ло-паты! Наклали мы ему грушовки полонъ мѣшокъ, еще пробѣлъ только-только показала. А ужъ теперь и антоновка скоро сокъ дастъ. А какъ, раненые-то которые или кто убитъ… фамилiи-то печатаютъ?

− Нѣтъ, ещё не видалъ.

− Будутъ когда — слѣди ужъ. Михайла Семёнычъ Орѣшкинъ, сапёръ. Гляди ты, опять дымитъ! Ну, дай Богъ на счастье…

ЗНАМЕНIЯ

I

Невѣдомыми путями приходятъ и текутъ по округѣ знаменiя, намекаютъ сказанiя. Откуда приходятъ, гдѣ зарождаются, какъ и кѣмъ?

Есть въ жизни незнаемые поэты. Жива созерцательная душа народа. Не любитъ она цифры и мѣры и непреложныхъ законовъ. Жаждетъ иного мiра, которому тѣсно въ этомъ, хочетъ чудесъ, знаменiя и указующаго Перста.

Какой уже день шумятъ и шумятъ старыя деревья парка, − не утихаетъ буря. Два серебристыхъ тополя-гиганта, чтò стояли у каменныхъ воротъ усадьбы, упали прошлой ночью, и сразу стало неуютно и голо въ саду. Вотъ она, обгладывающая всё поздняя осень. А какъ-будто совсѣмъ недавно стояли эти чёрныя давнiя яблони въ бѣло-розовомъ одѣянiи дѣвичьяго цвѣта, слушая брачный шёпотъ вѣтра и пчёлъ, неслышно роняя предсвадебныя одежды. Теперь − чёрныя-чёрныя старухи, отовсюду выпустившiя старые костыли-подпоры, чтобы не завалило бурей. Чёрные, обглоданные скелеты.

− А, глядѣться, свѣжёхонькiе стояли… − недоуменно говоритъ работникъ Максимъ и носкомъ сапога тычетъ въ изломъ упавшаго тополя. − Ни гнилости нигдѣ не видать, ни защербинки нѣтъ.

Онъ пытливо смотритъ совинымъ лицомъ, и его узкiй, до переносья заросшiй лобъ силится уяснить что-то очень значительное.

− Да-а… − выдыхаетъ онъ, покачивая головой, − видно ужъ, дѣло такое… оказываетъ.

И опять трясетъ головой − рѣшительно, точно теперь всё ясно.

− Гляньте-ка! − тревожно говоритъ онъ и показываетъ за садъ, поверхъ яблонь, къ селу. − Крестъ-то?! Сорвало крестъ-то на колокольнѣ!

Теперь не мѣшаютъ тополя. Теперь хорошо видно, какъ на куполѣ церкви, точно распятый на синемъ полѣ, лежитъ, держась обрывками золочёной цѣпи, знакомый крестъ.

− Сор-вало…

И говоритъ такъ, и такъ внятно молчитъ, что и въ меня начинаетъ прокрадываться смущаюшее безпокойство.

− За деревами-то не видать было, а теперь сразу прочистило − смотри!

Ну, да. Сорвало крестъ, а чтобы усадьба видѣла, повалило и тополя.

Конечно, это хочетъ сказать Максимъ.

И уже не одни мы смотримъ отъ тополей къ колокольнѣ. Смотритъ и максимова баба, и остановившiй на дорогѣ, у столбовъ, свою лошадь урядникъ, и двѣ старухи съ котомками, пробирающiяся куда-то по грязной дорогѣ.

− Когда жъ это у васъ крестъ-то снесло? − строго спрашиваетъ урядникъ, словно мы виноваты − не доглядѣли.

− Когда снесло… снесло! − говоритъ сердито Максимъ. − Вонъ и дерева снесло.

− Плохо укрѣпили! Васька-пьяница ставилъ… вотъ.

− Этихъ не Васька ставилъ, свѣжёхонькiе совсѣмъ… Имъ и падать-то не изъ чего, а снесло! − предостерегающе-пытливо говоритъ максимъ. − Да теперь ужъ…

Старухи крестятся, поглядываютъ на Максима, поддакиваютъ укутанными головами и топчутся промокшими лапотками въ грязи.

− Шли, родимый, мы тутось… село-то на горкѣ, у большака-то… − говоритъ одна урядниковой спинѣ, − у самой-то церкви заборчикъ на могилки завалился, на хрестики…

И когда мы всѣ такъ стоимъ и смотримъ и проникаемъ въ таинственно совершающееся, захватывающее, видимо, и с урядником, который почему-то не отъѣзжаетъ, двигается на насъ вся растерзанная, въ разбитыхъ, на босу ногу, башмакахъ, старуха. Голова ея безъ покрышки, сѣдая, растрепанная; коричневая сухая грудь раскрыта; жилистыя синеватыя ноги непрiятно бѣлѣютъ на чёрной грязи дороги и общелкиваются мокрой, затертой юбкой.

− Адiоты! − говоритъ урядникъ. − Опять Губаниху выпустили!

Губаниха манитъ насъ издали и что-то ищетъ за пазухой. Это душевно-больная, буйная въ полнолунiе, когда её прикручиваютъ къ постели полотецами. Теперь полнолунiе близко, Губаниха убѣжала отъ невѣстки и будетъ бродить по деревнямъ, бить палкой окна и безпокоить народъ. Её, какъ всегда, поймаютъ верстъ за двадцать, найдутъ, всю истерзанную, гдѣ-нибудь въ полѣ, гдѣ она «воетъ волкомъ», и привезутъ скрученную верёвками на телѣгѣ, а она будетъ рваться и стукаться сѣдой головой о грядки. Изъ башмаковъ вытрясутъ собранныя уцѣлѣвшiя копейки.

− Домой ступай, бабушка! − ласково, чтобы не напугать, говоритъ урядникъ и лѣзетъ за кошелькомъ. − Я тебѣ не калачикъ дамъ…

Старуха смотритъ на насъ запавшими красными глазами и отмахивается палкой, чтобы ей дали дорогу. Ударяетъ по урядниковой кобылѣ.

− Тпррр! Не серчай, бабушка…

− На мёртвое тѣло, Христа ради… − проситъ старуха и всё ищетъ и ищетъ за пахухой.

Она всегда проситъ − то на новую шубу, то на внучку, то на мёртвое тѣло. Лѣтъ пять тому убили ея мужа въ лѣсу, когда онъ ѣхалъ съ лѣсной дѣлянки. Потомъ, черезъ мѣсяцъ, утонулъ на Жиздрѣ женатый сынъ, плотогонъ. И опять, тутъ же, ещё новая смерть пришла въ ея домъ − убило автомобилемъ ея любимую дочь, − на шоссе, когда была гонка.

− На мёртвое тѣ-ѣ-ло-о… − хрипитъ старуха.

Ей никто не отказываетъ: дастъ и урядникъ, и Максимъ. Старухи узнаютъ отъ Максима подробности, долго роются въ своихъ слойчатыхъ юбкахъ, кланяются Губанихѣ низко-низко и подаютъ копейку.

− Свёлъ бы ты её, Максимъ, ко двору… − говоритъ урядникъ, − мнѣ не по дорогѣ.

− Боюсь я её!.. − отмахивается Максимъ. − Съ ей не справишься.

Онъ даже отодвигается, и на лицѣ его − жуть. Поглядываетъ то на старуху, то на колокольню. Губаниха усаживается на грязь, стаскиваетъ полсапожекъ и прячетъ копейки. Сѣдые волосы закрываютъ лицо. Видны теперь синiя и бѣлыя плѣшины. И такъ чувствуется навороченная надъ этой убогой головой страшная груда кому-то нужнаго горя.

Урядникъ чешетъ переносье, смотритъ на старуху, раздумываетъ.

Распорядиться? Говоритъ, что у него важное дѣло въ стану − упились трое спиртомъ этимъ, натулированнымъ, къ дознанiю надо, − и отъѣзжаетъ.

Губаниха всё переобувается въ грязи, а богомолки сокрушённо присматриваются къ ней и прислушиваются, что говоритъ Максимъ. А онъ говоритъ:

− Имъ вотъ исходитъ, такимъ-то. На мёртвое тѣло! То безъ путя плететъ-плететъ чего, а то вотъ − на мёртвое тѣло!.. Разумъ соображаетъ, что къ чему. И погода какая скушная, и…

− Ужъ ей это отъ Господа-Батюшки такъ… − говоритъ богомолка. − Значитъ, исходитъ въ ей разумѣнiе… теперь слушать её надоть, не изойдетъ ли чего отъ ей, матушки, сердешной…

Обѣ онѣ смотяртъ на старуху и ждутъ. Нѣтъ, она всё переобувается.

− Скажи ты намъ, кормилецъ… чего такое? Большакомъ мы съ Петровной намеднись ишли… три монаха намъ стрѣлись, − одинъ въ одинъ, сядые… съ посошками?

− Ну? − сердито насупливая совиныя брови, спрашиваетъ Максимъ и ждётъ.

− А дорога дальняя, пристали мы… а деревенька-то гдѣ − не знаемъ, не здѣшнiя мы-та, кормилецъ… Успрашиваемъ монашковъ-то… слова намъ не сказали, поклонились… Шажковъ двадцать прошли − и деревня. А то и не видать было!..

− Лики-то хорошiе такiе, чистые… − сказала другая странница, владимiрская, на о. − Оборотились мы-то на монашковъ-те… далече ихъ видать, всё видать… А тутъ и не стало видать, какъ нѣтъ ихъ!

− А что, версту тебѣ ихъ видать надо?

− Три монаха-те, одинъ въ одинъ… − говоритъ странница и выжидаетъ, не скажетъ ли чего Максимъ.

− Можетъ, сказывали чего?

− Ни словечка не сказывали. Въ землю глядятъ, какъ у нихъ что на мысляхъ, удрученiе…

− Плетёшь невѣсть что! − говоритъ Максимъ сердито. − Теперь такое время, народъ нельзя сомущать. Три монаха! Мало ихъ ходятъ? − А куда шли-то?

− Туда, батюшка… − машетъ странница палочкой неизвѣстно куда, − на Кеевъ-батюшку, на Кеевъ, кормилецъ… къ угодникамъ. Съ Кеева мы-та, отъ пещеровъ…

− Ну… ничего тамъ, всё въ порядкѣ? Ничего не слыхать про войну?

− Сказывали, батюшка… слыхать. Мы-та ня знаемъ, не здѣшнiя… а будто воюетъ король-то этотъ… нямецкiй! Нашему-то батюшкѣ, Бѣлому-то Царю, бумагу подавалъ, − дрожьмя-дрожитъ, а воеваться надоть ему, сила у его такая, воеваться чтобы… Онъ, гыть, чёрной вѣрѣ предался, церкви Господни жгетъ… Мы-та ня знаемъ, что какъ… а стрѣлять наши какъ станутъ, такъ при насъ женчина бѣлая до небу до Батюшки встанетъ и грозится имъ-та. Онъ-та и не можетъ, страхъ видитъ Господень…

− А-а… въ бѣломъ одѣянiи… − разсудительно говоритъ Максимъ. − Это и на полустанкѣ сказывали, въ вѣдомостяхъ печатали. Какъ татары тоже приходили въ старину, тоже было, разразило ихъ. Теперь шурумъ-бурумъ выходитъ.

− Выходитъ, батюшка… выходитъ, кормилецъ. Я, гыть, на ихъ черную вѣру привезу, печатями запечатаю…

− Запеча-таю! − повторяетъ другая странница. − Да… три года, гыть, воеваться буду, строкъ мнѣ такой выходитъ… Въ пещеркахъ добрый человѣкъ читалъ по бумажкѣ… Да-а… три монаха, одинъ въ одинъ…

− Дуракъ вамъ сказывалъ! − съ сердцемъ говоритъ Максимъ, взглядывая на меня. − А народъ нечего сомущать… проходите себѣ, а зря болтать чего тамъ − нечего. Кто тамъ можетъ запечатать чего?!

− Ня знаемъ, батюшка… не здѣшнiя мы-те, дальнiя…

− А не здѣшнiя − такъ и проходите.

− Идёмъ, батюшка… идёмъ, кормилецъ…

Онѣ идутъ, выставляя далеко передъ собой палочки, словно вымѣриваютъ дорогу, − старыя дѣти ищущей слѣпо своихъ путей въ невѣдомое, не успокаивающейся на своихъ скудныхъ пепелищахъ Руси.

Назад Дальше