Ворковали и шуршали лапками голуби на крышѣ. Василiй Мартынычъ присѣлъ на крылечко дома, вынулъ платокъ и принялся вытирать шею.
− Вы, что ль, палили-то?
Онъ оглянулся и обрадовался: изъ куста, у пролома, выбирался Пистонъ.
− Гдѣ тебя, чорта, носитъ! Собаку вотъ твою застрѣлилъ…
− Н-ну? Орелку?!
Пистонъ волочилъ ведерко, изъ котораго поблескивали синью рыбьи хвосты. Онъ былъ лысый и сгорбленный, съ сѣдыми бачками, въ ватномъ рваномъ халатикѣ, и казался Василiю Мартынычу похожимъ на старую обезьяну.
− Собакъ держишь, а какъ сторожишь? Всѣ березы поспилили!
− Ваши онѣ, что ль! Да по мнѣ теперь что хошь…
− Какъ, что хошь?! А цѣлковый получилъ?
− Ну… да вѣдь домъ-то я развѣ дозволю… Я къ тому, что хозяевъ настоящихъ нѣтъ…
− У васъ никогда нѣтъ. Артель завтра съ приказчикомъ пригоню.
− Скорѣй бы ужъ, а то намедни палить трафились. Орелка, спасибо, шуганулъ…
− Вонъ что-о!..
− Слободная вещь. Та-акъ злы − Боже мой, какъ! Ночь вотъ всей деревней линя ловили, на сколькихъ возахъ повезли! Никакого разговорю не принимаютъ − наше, и безъ никакихъ.
− Вонъ что-о!
Василiй Мартынычъ досталъ револьверъ.
− На вотъ, пока что… завтра приказчика пригоню. Прямо пали безъ разговору, какъ что…
− Сучатъ и сучатъ − возьми ихъ!
− Прямо лу-пи безъ короткаго, чуть что… Напиться дай-ка…
Солнце подбиралось къ полудню и сильнѣй припекало. Василiй Мартынычъ присѣлъ на заходившiй подъ нимъ ящикъ, скинулъ пиджакъ и отстегнулъ воротъ рубахи.
− Попить? А сейчасъ… Эй, Дунька! Здѣсь никакъ…
На травѣ у сараевъ кинуты были на просушку рубахи: курились и морщились. Только сейчасъ замѣтилъ ихъ Василiй Мартынычъ.
− Что за Дунька у тебя завелась? − подмигнулъ онъ. − Ай и теперь еще занимаешься…
− Пололочка одна, хрестника моего, Прошки… Рубахи ему пришла постирать… Э, кобыла-задавила… Дунька-а!
− У, обезьяна масленая… − задорилъ Василiй Мартынычъ, опять попадая въ веселый тонъ. − На слободѣ тебѣ тутъ, при огородахъ-то…
− Да, при огородахъ… Поглядѣть-то бы хоть…
− А, ты, пакостникъ какой!
Изъ казармы съ уцѣлѣшей дверью вышла лѣнивой перевалочкой та самая дѣвка, что полоскала у плотины. Краснаго платка на ней уже не было, и волосы, цвѣта пшенной каши, мягко отливали на солнцѣ. Прошла нѣсколько и поглядѣла изъ-подъ руки.
− Чего?
− Чаво! Воды вотъ хозяину подай… чаво!
− Ишь, какаую облюбовалъ… махровую… − смѣялся Василiй Мартынычъ, разглядывая дѣвку.
Его дразнила лѣнивая, вперевалочку, походка, и сытный какой-то цвѣтъ волосъ, и то, какъ она повела широкими боками. Мотнулъ головой къ сараямъ и сказалъ, посапывая:
− Чисто парнàя… Бывалая?
− Сѣновалы любитъ.
− Сѣ… сѣновалы… хо-хо-хо… Старичишка, а пакостникъ ты… Ффу-у…
Дунька принесла запотѣвшiй студеный ковшъ и ждала, когда Василiй Мартынычъ напьется. А онъ тянулъ съ предышками, подсасывая заломившiе зубы, и въ жирной груди его юкало и переливалось. Пилъ и поглядывалъ черезъ край ковша на красныя, налитыя губы Дуньки, и какъ она почесывала одну о другую обстреканныя крапивкой ноги. Напился, но не отдалъ ковша − отвелъ и крякнулъ.
− Погодь, не спѣши…
Нашелъ въ жилетномъ кармашкѣ и сунулъ ей въ руку гривенникъ.
− Ай-ай, жаркая ты какая… гладкая…
Заглянулъ въ глаза и позадержалъ руку. Она вырвала руку, надулась и пошла развалкой. Даже и не поглядѣла…
− Много ль годовъ-то?
− Съ Прошкой невѣстится… шешнадцать будто…
− Шестнадцать! − удивился Василiй Мартынычъ. − Дитё совсѣмъ… А ей и рожать бы давно пора по комплекцiи… Прямо парная… − повторилъ онъ, глядя, какъ дѣвка переворачиваетъ просыхающiя рубахи.
− Какъ рѣпка, вездѣ ей крѣпка… − сказалъ Пистонъ, показывая гнилые пеньки зубовъ.
Дѣлать здѣсь было нечего, и Василiй Мартынычъ подошелъ къ Пугачу.
Тотъ подремывалъ, поставивъ копыто на ребро и вспугивая мухъ падающимъ ухомъ, и казалось, что Пугачъ думаетъ въ своей настороженной дремотѣ.
Василiй Мартынычъ, не спѣша, обошелъ кругомъ, оглядѣлъ, какъ бы раздумывая, что бы теперь еще сдѣлать, сорвалъ лопушокъ и принялся стрательно вытирать подъ брюхомъ и у ногъ. Вытиралъ и поглядывалъ къ сараямъ. Дунька усѣлась на порожкѣ въ тѣни и осматривала розложенную на колѣняхъ рубаху.
Василiй Мартынычъ вытиралъ Пугача, а Пистонъ стоялъ, заложивъ руки за спину.
− Чего застишь-то! Взялъ бы да помогъ!.. Лодыри…
Василiй Мартынычъ нагнулся за лопушкомъ, и тутъ отъ жары и тучности хлынуло въ голову, и заходило передъ глазами красное. Насилу отдышался. Чуть повелъ глазомъ къ порожку − нѣтъ Дуньки.
Приглядывался, какъ она елозитъ по травѣ, разглядываетъ выстиранныя рубахи и разглаживаетъ морщинки.
− Пивка бы парочку… ффу-у… − съ трудомъ выговорилъ онъ отъ накатившаго вдругъ удушья. − Сбѣгай въ Тавруевку… холодненькаго у чайника…
Слабостью ударило въ ноги. Онъ сунулъ Пистону попавшiй подъ руку цѣлковый.
− Сдачу на-чай…
− А что жъ… Можетъ, самоварчикъ Дунькѣ заказать?…
Василiй Мартынычъ не смотрѣлъ на Пистона, но по голосу понялъ, что Пистонъ говоритъ не спроста, должно быть, щурится и подмаргиваетъ, какъ всегда.
− Стой, чортъ! − рванулъ онъ смирно стоявшаго Пугача и ударилъ ногой подъ брюхо. − Проѣду пока… имѣнье обгляжу… Подвезу до пруда…
− А что жъ… А, можетъ, въ холодочкѣ посидите… Дунька-то и самоварчикъ наставитъ… Дунька, самоварчикъ наставь…
− Сказано − не надо!.. Поѣду пока…
Поѣхали. У плотины Пистонъ сошелъ, а Василiй Мартынычъ двинулъ шажкомъ вдоль пруда. Ѣхалъ въ распаренномъ прудовомъ духѣ.
Остановился подъ ветлой и оглядѣлся. Пистона не было видно − ушелъ за изволокъ. Вытащилъ кошелекъ и досталъ рубль. Подумалъ и прибавилъ еще полтинникъ. Положилъ въ жилетку. Тряхнулъ головой, повернулъ Пугача и, нахлестывая въ бока, пустилъ к усадьбѣ. Гналъ и гналъ, уставясь въ колышашiйся крупъ. Влетѣлъ во дворъ, швырнулъ вожжи и ввалился въ жилую казарму.
− Ты… воды дай-ка…
Поймалъ дверь за скобку и захлопнулъ.
Пугачъ протяжно передохнулъ, взмотнулъ головой, вспугивая липнущихъ мухъ, потянулся, играя губами, къ травѣ и сталъ тихо передвигать шарабанчикъ, прислушиваясь къ шуму и голосамъ за стѣной сарая.
А въ затѣненномъ углу сада издыхающiй Орелка, уже осыпанный золотымъ покровомъ мухъ-погребальшиковъ, сдѣлалъ послѣднее судорожное движенiе. Задняя нога его потянулась вверхъ и, натянутая, какъ струна, стала медленно-медленно валиться на бокъ.
III.
Теплый былъ вечеръ послѣ погожаго дня, и сырые луга курились молочной дымкой. Отъ воды тянулъ однотонный, немолчный крехотъ лягушекъ, весеннiй зовъ. Шорохи и всплески ходили по прудамъ, и грузно пошлепывало въ осокахъ: билъ линь, потому что пришла пора весенней терки.
Въ лознякѣ пѣли соловьи.
Съ огородовъ подвигалась на ночлегъ къ сараямъ пестрая дѣвичья орда, какъ одно звонкое молодое тѣло, унося съ собою тяжелый запахъ земли.
Шли отработавшiя пололки. У всѣхъ ломило бока и спины, но дневной жаръ бродилъ въ тѣлѣ сладкой истомой, и пьяны отъ него были прожаренныя на солнцепекѣ юныя лица, и крикливо-рѣзко звенѣли какъ-будто дѣтскiе голоса. Шли, подымая лаптями пыль, терлись плечо къ плечу, всѣ красноголовыя, въ шершавыхъ кафтанахъ-безрукавкахъ, кроя по зорькѣ всѣ вечернiе голоса. Позванивали когтистыми полольниками.
…По-лолка, по-лолка, по-лолка-дъ я…
Разлюбилъ меня Ми-колка − Миколка меня-а…
Безудержное, вольное слышалось въ гомонѣ голосовъ, какъ въ расшумѣвшейся къ ночи птичьей стаѣ. А издалека слушать − въ гомонѣ таилось усталое и дремотное. Это дремотное проходило неслышно и въ стелящемся луговомъ туманѣ, и въ блѣднѣвшемъ небѣ.
На дорогѣ, что шла вдоль огородовъ, пестрой толпѣ пололокъ повстрѣчались мужики изъ Тавруевки. Одинъ изъ нихъ, долговязый, лихо взмахнулъ руками и покрылъ пѣсню:
− И-эхъ, ягнятки-и!….
Пестрая голосиситая волна поглотила троихъ черныхъ и неуклюжихъ, и когда опять наладилась пѣсня, только облачко пыли стояло на дорогѣ и въ немъ, какъ чернѣющiя въ туманѣ длинныя сваи, неподвижныя фигуры мужиковъ. Постояли, послушали и повернули къ плотинѣ, на усадьбу.
Долговязый, что кричалъ дѣвкамъ, шелъ къ Пистону за обѣщанными творилами; съ нимъ за компанiю шелъ кумъ − помочь донести творила; третiй, староста, шелъ по нужному дѣлу − узнать повѣрнѣй объ арендѣ.
Стали подыматься къ березовой аллѣ и услыхали гармонью.
− Прошка никакъ… − сказал долговязый.
Повернули черезъ садъ прямикомъ къ дому, по взгорью.
Во дворѣ на ящикѣ покачивался Пистонъ. Лежа на локтѣ, парень въ пиджакѣ и лаковыхъ сапогахъ лѣниво перебиралъ на гармоньѣ. Возлѣ лежалъ кулечекъ, изъ котораго высматривали мѣдныя и хрустальныя дверныя ручки.
− Не прячь Проша! − крикнулъ долговязый. − И такъ увидимъ…
Прошка не повернулъ головы и продолжалъ наигрывать.
− Да вѣдь крестникъ! − бормоталъ Пистонъ, разглядывая на свѣтъ пустую бутылку. − Кому что… Я не препятствую, а чтобы всѣмъ… Какъ я хранитель и приставленъ, чтобы… Линьковъ − пожалуйте… не препятствую…
− А-а, шутъ лысый! Хранитель…
Посмѣялись. Только Прошка все такъ же лѣниво перебиралъ лады. Но худое, скуластое лицо его, съ рѣзко кинутыми бровями, было злобно и настороженно, точно вотъ-вотъ вскочитъ онъ и ударитъ.
− Играй хучь веселую… Заладилъ…
− Серчаетъ… − бормоталъ Пистонъ. − А ты, Проша, не серчай, разъ я тебѣ уважаю… разъ ты мнѣ хрестничекъ…
Онъ тронулъ Прошку за руку.
− Душу вытрясу, лысый чортъ!..
Глаза у Прошки загорѣлись − вотъ-вотъ ударитъ. Но онъ только закусилъ губу, сжался и заигралъ чаще.
− Ну, за что вотъ?! − плакался Пистонъ. − такъ хрестнаго… а? Вотъ василiй Мартыновъ позавчера цѣлковый, парочку пивка, тобы… единственный вѣрный другъ… Выпей, Пистонъ! Какъ передъ истиннымъ! Е-орникъ… Дѣвчонка его вотъ у меня была… по своему дѣлу… А тотъ такъ къ ей и стремитъ, такъ и… А я все-о вижу, неизбѣжно… что ему надоть. А желаете, чтобы вмѣстѣ за пивомъ ѣхать? Тутъ-то я его и прижо-огъ! Отвелъ! Ты какъ меня долженъ за это почитать, а? А ты меня за грудки! Ишь, прямо съѣсть меня желаетъ… Прихожу съ пивомъ, нѣтъ никого. А, погоди… Порсигаръ у меня на постели! А?! Пор-си-гаръ! Какъ такъ? Ты ее допытай, откудова порсигаръ… Хресный я тебѣ, ай нѣтъ? И все у меня на постели вдрызгъ… Это какъ?..
Прошка закусилъ губы и все такъ же перебиралъ лады.
− Облевизуй!.. А тутъ какъ узнаешь, разъ по сѣноваламъ самъ…
− Нда-а… − сказалъ долговязый. − Дѣло темное. А что жъ творила-то?
Въ саду пощелкивалъ соловей. Прошка продолжалъ тянуть одну и ту же ноющую нотку.
− Ни-ни… Теперь Василiй Мартыновъ начисто все скупилъ, вкругъ… Ни пера чтобъ! Намедни рамы зимнiя увезли, ладно. Четыре балки сволокли… а полы не дамъ! Полы парке-етные!
− Про творила-то хвасталъ… полы-ы!
− Никакъ невозможно! Ни полы чтобъ, ни… чего! Вотъ тебѣ, говоритъ, пистолетъ… па-лли безъ короткаго!
− Въ доску положу − ставься!
Все такъ же лежа на локтѣ и закусивъ губы, Прошка навелъ на старосту револьверъ.
− Будя баловать… шшутъ!.. − отмахнулся староста.
Прошка навелъ на Пистона, на кума — по очереди, и когда задерживалъ руку, всѣ видѣли, какъ дергается у него лицо, и отмахивались.
− Пятки зачесало, мать вашу!..
Навелъ къ дому и выстрѣлилъ. Посыпало стекломъ.
− Махонька собачка, а злющая… − сказалъ староста.
− Какъ штука-то! А онъ мнѣ — пали! А я прямо боюсь этого инструменту… Нонѣ за это… А пожалуйте, Прохоръ Савельичъ, за полтинникъ, разъ мнѣ хрестничекъ и единственный вѣрный другъ… Вотъ и охолостили бутылочку…
Ухало и перекатывалось смѣхомъ въ пустыхъ сараяхъ.
− А то изъ депы инженеръ разлетѣлся! На тебя располагаемъ, завтра сторожа наймемъ! Недѣлю вотъ все наймаютъ… Сторожи имъ за двугривенный! Мнѣ баринъ природный, Лександръ Сергѣичъ… у губернатора на порученiи, прямо допустилъ − коси усадьбу! Съ дѣвочками какъ наѣдетъ гулять… мать ты моя-а! Ужъ я ихъ такъ ухожу, такъ уважу-у…
− А землю какъ… Василь-то Мартынычъ не укупилъ? − закинулъ староста.
− Инженеры нипочемъ не согласны. Скрозь все разсѣкемъ… дачи пойдутъ…
− А-а… Значитъ, дачи… та-акъ..
− Что жъ… дай Богъ пожить… − протянулъ долговязый. − Да-ай Богъ…
Помолчали. Прошка лежалъ на спинѣ и смотрѣлъ въ небо. Гулкими пульками тянули жуки къ березамъ.
− Ходилъ я къ имъ сколько разовъ… − сказалъ староста. − Укрываются. Прямо изъ какого капризу не желаютъ и не желаютъ сдавать, какъ баринъ…
− Дай Богъ пожить… да-ай Богъ…
− А намедни прихожу къ барину въ номера, − сказалъ Пистонъ. − «Продали, говорю, насъ, Лександръ Сергѣичъ»! Ни-какихъ! Сейчасъ мнѣ полонъ стаканъ, вродѣ какъ рому. Какъ передъ истиннымъ! «Живъ не буду − оттяну»! О-релъ! «Дяденька скоро помретъ, наслѣдство получу сто тыщъ… неизбѣжно!» Сто тыщъ!..
− Дай-то, Господи! Дяденька у нихъ, значитъ… А ужъ мы бы тебѣ…
− Да братики мои! Только что сейчасъ ни-какъ невозможно. Вотъ какъ почнутъ ломать, тогда не видно, ночное время… Прямо вози и вози…
− Отцы-дѣды склали имъ все… − сказалъ староста. − Намъ и Богъ велѣлъ.
− Ве-лѣлъ! Да приходи сюда самъ Iсусъ Христосъ… Спросись у Его − можно? Обязательно, скажетъ, можно… неизбѣжно! Вотъ какъ нѣмка-то тогда жила… какъ кладка-то…
− Никакъ люди сюда… − сказалъ староста.
Стали слушать.
IV.
…Топ-топ-топ…
Ровно и тяжело топало со стороны порубленной аллеи, гудѣли голоса и коротко позвякивало, точно состукивались куски желѣза.
− Баба, не напирай! − выкинулся сиплый окрикъ.
Изъ-за поворота выдвинулась толпа. Бѣлѣли рубахи, мелькали ноги въ бѣлыхъ онучахъ, темнѣли бурые кафтаны и надъ головами, какъ тонкiй лѣсокъ, вырѣзались на свѣтломъ еще небѣ крюки и палки.
Топотъ на травѣ перешелъ въ мягкiй шелестъ, и всполохнулся неясными голосами тихiй вечернiй дворъ. Входила артель.
Впереди шагалъ коренастый приказчикъ въ пиджакѣ и бѣломъ картузѣ, съ вздувшимся зонтикомъ и узелкомъ. Рядомъ съ нимъ, не совсѣмъ твердо шелъ высокiй и бритый съ темнымъ лицомъ, въ опоркахъ на босу ногу, въ лихо заломленной солдатской фуражкѣ. Этотъ былъ совсѣмъ налегкѣ, въ накинутой на плечи коротенькой кацавейкѣ, точно выбѣжалъ наскоро къ воротамъ покурить. Остальные, человѣкъ двѣнадцать, шли грузно, съ мѣшками, полушубками и валенками. Эти имѣли осѣдлый видъ и, хотя было уже начало мая, разсчитывали, очевидно, и на морозы. Кой-кто несъ котелокъ и чугунокъ на головахъ и красныя артельныя чашки под-мышками. И придавая видъ домовидости, въ хвостѣ толпы плелась баба въ красномъ платкѣ, тоже съ мѣшкомъ у бока и притороченнымъ на полотенцѣ въ пазуху армяка ребенкомъ.
− Р-рота-а, стой! − гаркнулъ бритый. − Складай небель!
Полетѣли въ кучу лопаты, мотыги и ломы, и артель осѣла на травѣ, не выпуская мѣшковъ. Крякали и отплевывались.
− Сторожъ гдѣ тутъ? Пистонъ!
− Иванъ Иванычъ! Во-отъ не призналъ… ма-атеньки!
− Навозился! Гдѣ тутъ имъ распланироваться… въ дому, что ли?..
Приказчикъ оглянулъ дворъ, поднялъ зонтикъ и показалъ на домъ.
− Въ дому! − рѣшилъ онъ и ткнулъ зонтомъ въ кучкѣ у ящика. − Это что за жители тутъ?
− Поближе погляди! − крикнулъ Прошка и пустилъ гармонику въ дробь.
…Ахъ, хочу-хочу-хочу-ды-я-хочу-хочу-хочу…
Чигирь-мигирь-чигирь-чу-у…
− Тавруевскiе, Иванъ Иванычъ… − бормоталъ Пистонъ. Земляки…
− Никакихъ для нихъ тутъ дѣловъ нѣтъ… Энто у тебя что въ кулакѣ?
Приказчикъ ткнулъ зонтомъ въ кулечекъ − звякнуло. Прошка локтемъ отшвырнулъ зонтикъ.
…Чигирь-мигирь-чигирь-чу-у…
Не хочу-хочу-хочу-у…
− Прикажу вотъ артели обсмотрѣть! Хозяинъ всѣхъ велѣлъ по шеямъ чтобы. Что у тебя въ кулькѣ, я тебя спрашиваю?!
− Поближе погляди!
Прошка положилъ гармонью, взялъ руки въ бока и уставился на приказчика. И такъ сказалъ, и такъ посмотрѣлъ, что приказчикъ не захотѣлъ связываться.