− И нечего шляться, разъ дѣловъ нѣтъ! Похозяйничали… Отпирай домъ, ключи вотъ… − сказалъ онъ Пистону и пошелъ къ крыльцу. − Уходи, откуда пришли!
− Хозяйская-то собачка все − вяк-вяк…
Бритый поднялся и подошелъ къ Прошкѣ.
− Здорово умѣешь зажаривать… по-нашенски!
− По-вашенски-то будетъ: Калуга − тѣста лаптемъ хлебанула!
− О? А я, можетъ, съ-подъ Ельца?
− По бареткамъ видать…
− Ну?! Языкомъ сапожки-то вылизалъ?
Староста спрашивалъ:
− Ломать, значитъ… Почемъ рядились-то?
− Съ кубика мы… Шесть цалковыхъ разборки цѣлаку…
− По земляному дѣлу мы-то… а тутъ вотъ по каменному порядились… стѣны какiя разбирать, али што…
− У его разберете, − лѣниво и посмѣиваясь сказалъ Прошка. − Лѣтось мяли его на дорогѣ…
− А-а… Жулитъ?
Плакалъ тоненькимъ голоскомъ ребенокъ. Раскачиваясь надъ нимъ, тревожно-торопливо погукивала баба.
− Съ ребенками ходите… − сказалъ староста.
− А Михайла у насъ больно жадный… Стряпухой свою повелъ.
Оглядѣли бабу всѣ, точно раньше и не замѣчали ея. Отвернувшись отъ мужиковъ, она совсѣмъ согнулась надъ ребенкомъ и потряхивалась, − должно быть, совала грудь. Бокъ-о-бокъ съ ней, охвативъ синiя колѣни, сидѣлъ, какъ копна, бѣлоусый крѣпышъ и улыбался, слыша, что говорятъ о немъ.
− Поведешь… − отозвался сожалѣющiй, раздумчивый голосъ. − На всѣхъ у его въ квасъ одно яичко бьютъ… на одинцать душъ…
− Такъ, говоришь, жу-литъ, милый человѣкъ? − допытывался, треся головой, костлявый мужикъ съ жуткимъ багровымъ рубцомъ черезъ все лицо. − Да у насъ солдатъ вонъ грамотѣ хорошо умѣетъ… усчитаемъ…
− Чистое дѣло маршъ! − сказалъ бритый. − Въ артилерiи у насъ счетъ − сдѣлай милость! Ватерпасы тамъ, все…
− Все-о знаетъ!
− Всякаго жулика могу усчитать.
− Водочка его крутитъ, а то бы развѣ ему по такому дѣлу!
− Углы, скосы, бетонъ тамъ… А это что, кубическое исполненiе! − швырялъ сиплый голосъ. − Водкой-то у васъ гдѣ тутъ бàлуются?
− Энъ, ужъ водочки запросилъ… а в деревнѣ у насъ, въ чайной… Ермитажъ называется…
− Разбирайся, въ домъ переходи! − кричалъ приказчикъ съ крыльца.
− Подымайся, Расея! − гоготалъ солдатъ. − Забирай сбрую!
− Струментъ забирай! − наказывалъ приказчикъ. − Тутъ зрителевъ-то много.
Поволокли къ дому мѣшки и инстркментъ. Поднялась и баба, потряхивая и угукая на ходу. Толпились у крыльца, зажигали рабочiй фонарь.
И пошло гукать и перекатываться по пустому дому.
Пала изъ бокового окна на кусты бѣгучая свѣтлая полоса. Трещали отдираемые ставни. Стукнуло окно въ верхнемъ этажѣ, высунулась голова, и побѣжала по саду, вспугивая соловьевъ:
− Мать ты моя, гдѣ я-то!
Приказчикъ кричалъ на крыльцѣ:
− Михайлу ко мнѣ послать!
Изъ дома вышелъ дюжiй мужикъ, что сидѣлъ рядомъ съ бабой. Теперь онъ былъ уже въ бѣлой рубахѣ, съ отстегнутымъ воротомъ, и босой − должно-быть, собирался спать.
− Нарядъ съ тебя пойдетъ, до свѣту. Двугривенный пойдетъ. Гляди вкругъ, не чиркнули бы какъ или что подобное вонъ… − махнулъ онъ къ чуть маячившей кучкѣ у ящика. − Молебенъ вамъ служить, эй? Михайла, выпрводь ихъ…
− Мало шею-то мяли! − крикнулъ Прошка. − Попужать, что ль!..
− Буде тебѣ… − уговаривалъ староста. − Ну его…
− А что жъ творила-то? − приставалъ долговязый къ мотавшемуся по двору Пистону.
− Да родимые мои! Что хозяевъ-то у меня теперь!..
− Лобуда!
Пошли прямикомъ, черезъ садъ.
А въ домѣ бродили голоса и тѣни. Расположились, подкинувъ тулупы и мѣшки въ-голова, и пошелъ перекатывать подъ высокими потолками захлебывающiйся храпъ. Не спала еще баба. Она пристроилась на полу, прижала къ груди затихшаго ребенка и глядѣла въ темный потолокъ. Было досадно, что мужа, а не другого кого нарядилъ на сторожбу, и тревога ныла на сердцѣ: опять повечеру развернула она пеленки и опять, какъ и поутру, увидала на нихъ кровяныя пятна.
А на крыльцѣ все еще не успокоившiйся приказчикъ кричалъ въ темноту:
− Пистонъ! Поди сюда, садова голова…
− Ну, чего? Поди да поди… Крѣпостной я тебѣ дался!
− Нѣтъ, ты поди сюда. Плачены тебѣ деньги? Рупь получилъ?
− Что жъ, что получилъ! Экъ, раскатился − рупь! Да не пойду!
− Не пойдешь? Ты что тутъ у меня набезобразилъ?
− А чего я набезобразилъ! Пошли мытарствовать… Ну, чего?
− А вотъ что! Что жъ, за воротъ тебя притащить?
Пошли въ домъ. Приказчикъ подносилъ фонарь къ дверямъ и свѣтилъ на желтыя гнѣзда снятыхъ приборовъ.
− Это что? У троихъ дверей не было, а теперь… Это что? Вотъ ты какой старичишка сомнительный!
− Ма-атеноки… Значитъ, Иванъ Ивановичъ, это скрозь окна они… Вѣдь это что!
− Рожа ты пьяная! а?!
− Вотъ онъ Орелку-то хлопанулъ!
− Ревонверъ подавай хозяйскiй… − Какъ скрали?!
− Какъ передъ истиннымъ… Что хочешь, со мной сдѣлай… Я его, значитъ, въ травку… боюсь этого инстрýменту… а…
− Отвѣтишь… Я тебя къ уряднику сволоку…
− О-о-о… Сволоки! А могу я оружiе держать? Да меня, какъ попова сына… прямо…
Вышли на балконъ. По зорькѣ отъ огородныхъ сараевъ донесло пѣсню.
Приказчикъ осматривалъ балконную рѣшетку.
− Ужъ раскачивали, дьяволы дошлые… уже болтовъ нѣтъ…
− А ты, Иванъ Иванычъ… что я тебѣ могу… Дѣвчо-онки здѣсь…
− Чортъ паршивый… Все растащили…
− Я тебѣ, только мигани…
Въ саду было совсѣмъ темно. Остренькое, какъ струйка, свѣтлое полукольцо нараждающагося мѣсяца чуть сквозило изъ-за тонкой прутяной вершинки. Совсѣмъ близко, въ сиреневомъ кусту, швырялъ щелканьемъ соловей.
− Чего тутъ воняетъ какъ… − сказалъ приказчикъ, потянувъ носомъ.
− Орелка, должно, завонялъ… Ай про синель ты?..
Повернули въ покои. Въ спертомъ воздухѣ прѣли и пота ходилъ хлюпающiй храпъ и свистъ. Кто-то тяжело охалъ и скребся. Опять плакалъ ребенокъ, но его слабый голосокъ чуть прорывался въ захлебывающемся тяжкомъ храпѣ.
Приказчикъ сошелъ съ крыльца и увидалъ подремывающаго на ящикѣ Михайлу.
− Спать тебя нарядили?! Ты вокругъ ходи, а не што!
Михайла всполохнулся и пошелъ въ темноту. Шелъ онъ, выставивъ впередъ руки и нащупывая въ теми, не видя ничего отъ нападавшей каждую весну куриной слѣпоты. Уперся въ садовую стѣну и пошелъ наугадъ.
Попалъ на проломъ, ткнулся въ кусты и затихъ. Стоялъ, не зная, куда итти.
Приказчикъ присѣлъ на ящикѣ, вынулъ изъ узелка сотку и вареной печенки и принялся за ужинъ. Оплывая, свѣтила ему изъ фонаря сальная свѣчка.
− На донкѣ-то хоть оставь… − просилъ Пистонъ, прислушиваясь къ бульканью. − Ужъ я тебѣ уважу…
− Про рвонверъ помни…
− Ну и помню! Вамъ бы съ камушка да кору дать. А ты слышь, что хозяинъ-то у меня съ дѣвкой угналъ…
− А чего? − мычаньемъ отозвался приказчикъ, пережевывая печенку.
− Вотъ тебѣ, говоритъ, три рубли… какъ передъ истиннымъ… А у ей, конечно… прямо малинка, вотъ какая дѣвка…
− Мм-ну?..
Потрескивали кусты возлѣ дома. Доносилось съ ночного призывное ржанье. Бѣлѣть стало съ востока, когда приказчикъ пошелъ въ домъ спать.
Тогда Михайла выбрался изъ кустовъ, прислушался и пошелъ на храпъ.
Нащупалъ крылечко и сѣлъ. Падала роса и сильно захолодало къ зарѣ.
Посидѣлъ, поежился и привалился головой на ступеньку.
Спало все. Одни только соловьи пѣли, но ихъ никто не слушалъ.
V.
Все въ старомъ тавруевскомъ саду было молодо и свѣжо, все было залито солнцемъ, мягкимъ и не жгучимъ, потому что былъ май, пора хрупкихъ побѣговъ, свѣтлой зелени и нѣжнаго цвѣта. Ночью прошла гроза, и теперь утро купалось въ блѣскѣ, било сверкающей игрой въ потянувшемся отъ земли дождевомъ парѣ.
Буйной силой новаго сока жило зеленое царство, такой силой, что даже треснувшiя у корней акацiи щедро насыпали поверху золотую бахромку, гулкую въ рояхъ пчелъ, а покрывшiяся рябины радостно понесли бѣлыя пѣночки цвѣта. Стройно, какъ молодые, стояли давнiе клены въ молочно-золотыхъ гроздьяхъ. И вся мелочь, скромная и невидная, − жимолость и черемуха, все захватывающая душная бузина, одичавшая глохнущая вишня, − вес такъ и лѣзло въ каждый просвѣтъ, выглядывало въ каждую щель, путалось и плелось, выпираемое изъ земли набухающими корнями. Однѣ только уцѣлѣвшiя по закраинамъ сада липы еще думали черными сучьями въ рѣдкой, какъ вуаль, сѣткѣ зелено-розовыхъ грошиковъ.
Такое сочное занялось утро, что соловьи въ чащахъ еще били ночными раскатами, всѣ въ росѣ, въ свѣжести какъ бы еще длящейся зеленой ночи. И въ булькающемъ чвоканьи ихъ все еще слышался влажный шумъ теплаго ночного дождя.
Все въ заглохшемъ тавруевскомъ саду стало такъ молодо и свѣтло, что даже пустой и скучный, какъ огромный ящикъ, домъ, съ выцвѣтающими стеклами, мягко глядѣлъ изъ-за красноверхихъ вертлявыхъ сиреней, промытый дождемъ въ ночи и теперь окатываемый гремучими свистами росистыхъ соловьиныхъ голосовъ. Какъ-будто живая жизнь еще таилась въ немъ, и вотъ-вотъ сейчас звонко отворится стеклянная дверь на балконъ, шумно выбѣжитъ въ утреннемъ свѣтломъ платьѣ нѣжная дѣвушка, глянетъ въ буйную зеленую силу и, перегнувшись черезъ перила, роняя косы, потянетъ на себя кисти бѣлой сирени, еще пахнущiя дождемъ и ночью, и спрячетъ радостное лицо. Такъ вотъ и кажется − глянетъ она свѣтлыми очами на свѣтлый мiръ Божiй, откинетъ назадъ голову, еще таящую юные сны, и затаившимся вздохомъ скажетъ:
− Какое утро!..
И затихнетъ.
Не выйдетъ нѣжная дѣвушка на балконъ и ничего не скажетъ, потому что уже прошло время и прошло давно, когда она выходила. А, можетъ быть, и не выходила никогда.
Старый тавруевскiй домъ и старый садъ доживали послѣднiе дни своего покойнаго запустѣнiя. Все свое взялъ съ родового помѣстья послѣднiй изъ рода Тавруевыхъ и ушелъ въ канцелярiю губернатора − для порученiй. И держатель второй закладной Василiй Мартынычъ Бынинъ тоже получилъ все свое на торгахъ, и молоточекъ судебнаго пристава третьимъ стукомъ передалъ все въ крѣпкiя руки общества дачныхъ поселковъ.
Эти сочныя майскiя утра были послѣдними утрами тавруевскаго сада. Но объ этомъ знали тамъ, гдѣ теперь шло состязанiе увлекательныхъ объявленiй, разбирался потрепанный планъ и давались инструкцiи вызваннымъ изъ губернской чертежной землемѣрамъ.
Но здѣсь, въ буйномъ саду, все было, какъ и всегда по веснѣ, росло и росло, разбивая почки и выбрасывая побѣги, покойное и нѣмое, радостное въ себѣ. Сверкало и смѣялось въ солнцѣ.
Лѣнивые, точно налитые саломъ, постаивали на припекахъ въ затинившихся прудахъ лини и млѣли, тронутые старой позолотой, знаменитые тавруевскiе лини, напущенные невѣсть когда. Глядѣли на нихъ задумчивыя сѣни ветелъ, изъ гибкихъ прутьевъ которыхъ поколѣнiя тавруевской молодежи выдѣлывали себѣ самострѣлы, а крѣпкiя руки конюховъ вязали пучки. Слѣпо смотрѣли затекшiе порѣзы буковъ на корѣ, когда-то трепетные, полные юной страсти порѣзы. Нѣжились заросли дудочника и сныти въ тѣхъ же мѣстахъ потныхъ луговинъ и канавъ, гдѣ мелькали когда-то красныя юбки и загорѣлыя ноги покорныхъ дворовыхъ дѣвокъ.
Все здѣсь еще носило безстрастные слѣды прошлаго, не старѣющаго подъ солнцемъ. Даже уходящая отъ бѣлаго дома въ глубину сада изгрызанная поверху кирпичная стѣна, вся засыпанная стекломъ, въ пѣнѣ черемухи и вишни, говорила колкимъ сверканьемъ, что все еще здѣсь остатки славной оранжереи.
Утренняя зеленая затинь таяла, день разгорался, и соловьи смолкли. Теперь желтогрудая иволга играла чистымъ, какъ флейта, свистомъ, коротко переговаривались зяблики да пикала и потрескивала птичья мелочь, юркая и невидная. И въ этой живой и вольной болтовнѣ голосковъ тяжело прыгалъ сухой, тревожно спрашивающiй звукъ − каменный стукъ, сыплющiй и дробящiй. Хлестали и корчились подъ тяжелыми шагами кусты, только на зорькѣ выбросившiе цвѣтъ, теперь уже блекнущiй на припекахъ. Вдоль кирпичной стѣны колыхались въ зелени бѣлыя спины, и, обивая побѣги, падали сверкающiя мотыги − били и сыпали. Подымались изъ-за кустовъ бѣло-розовыя кладки стараго кирпича, перекрещенныя мѣломъ, какъ связкой.
Артель разбирала прятавшуюся въ зелени каменную стѣну. Приказчикъ укрылся подъ рябиной, сунувъ подъ голову пиджакъ, и подремывалъ, прислушиваясь къ ровному стуку мотыгъ. Сонно позванивали надъ нимъ столбики мошкары. Гудѣли въ рябинѣ пчелы.
− Мѣрь, Иванъ Иванычъ… Восьмой доклали.
Изъ кустовъ вышелъ Михайла. Онъ несъ на плечѣ мотыгу и вытиралъ рукавомъ лицо.
− Складено… Мѣрь.
Подходили съ мотыгами и ломами одинъ за другимъ, всѣ въ бѣлыхъ, отъ поту затежелѣвшихъ рубахахъ, всѣ осыпанные розовой пылью, черноволосые и свѣтлые, стриженые подъ скобку, съ бѣлой каемочкой тѣла у затылка, съ темными потеками на груди и спинѣ. И раздумчивый степенный Трофимъ, съ окладистой русой бородой, въ которой застряли кирпичныя крошки, и курносый, веснушчатый и безбровый парнишка Гаврюшка, и Лука, голова рѣдькой, и кривобровый, всегда молчаливый, Цыганъ, и костистый Мокей, съ жуткимъ рубцомъ черезъ все лицо, и другiе, невидные. И позади всѣхъ − длинный, мѣднолицый солдатъ, въ вылинявшей рубахѣ горошкомъ, въ сдвинутой на затылокъ фуражкѣ.
− Пролежалъ штаны-то! Мѣрь, что ли…
Приказчикъ узналъ ѣдкiй голосъ, но не подалъ вида − чего связываться съ бродягой! Скандальная подобралась артель, только бродяга-солдатъ этотъ…
− Значитъ, восьмой доклали…
Приказчикъ лѣниво вытащилъ изъ кармана штановъ затрепанную синюю тетрадку и пососалъ карандашикъ. Лежалъ и просматривалъ столбики цыфръ, а вокругъ стояли съ мотыгами и смотрѣли, какъ остренькiй черный носикъ чиркаетъ по бумагѣ.
− Вотъ что, Иванъ Иванычъ…
− Погоди, не на кульерскихъ… Чего еще?
− Не выходитъ у насъ… − сказалъ задумчиво, уставясь на ясный кончикъ мотыги, Трофимъ.
Былъ онъ широкогрудый и крутолобый, уже немолодой мужикъ, съ запавшими подъ лобныя кости вдумчивыми, въ глубинѣ, свѣтлыми глазами.
Говорилъ и надавливалъ на пятку мотыги, помогая словамъ. И только сказалъ, выдвинулся покачивая мотыгой, весь горячiй солдатъ съ запотѣвшей грудью, вольный въ своей растерзанности.
− Чего съ нимъ разговаривать! Докладай хозяину… Жульницкая работа!..
Приказчикъ помуслилъ карандашикъ и поставилъ цыфру.
− Не желаешь… можешь итить къ чортовой матери! − сказалъ онъ, не отводя глазъ отъ тетрадки.
Теперь начали говорить всѣ разомъ.
− Развѣ это кирпичъ! Жигу нѣтъ… Гнилой! Всѣ ноги стекломъ изгадили… Хозяину докладай!
− Условiе писано, а тамъ не мое дѣло. Вонъ бритый подмахнулъ, грамотѣ-то который умѣетъ… Не желаешь − безъ пачпортовъ пойдешь…
− И безъ пачпортовъ сойдемъ! − кричалъ солдатъ. − Я всѣ права знаю!
− У тебя когда пачпортъ-то былъ? Скважина безпачпортная… Акай! Чисто ребенки какiе. Ну, мѣрить буду.
Приказчикъ поднялся и пошелъ въ гулѣ голосовъ, а за нимъ всѣ, шарпающiе лаптями, широкiе, какъ пни, съ крѣпкими свилеватыми руками, всѣ въ синихъ посконныхъ штанахъ, гологрудые, съ пропотѣвшими шнурками крестовъ, калужане изъ-подъ лѣсного Козельска. И впереди всѣхъ, за приказчикомъ, мѣднолицый солдатъ, съ задвинутой на маковку трепаной фуражкой, ѣдкiй и горячiй.
− Я еще говядину твою въ полицiю докажу! Людей травишь?!
− По барину говядина, по дерьму черпокъ… − отзывался приказчикъ.
− По башкѣ оглобля…
− Что-о? Урядникъ-то, братъ, въ Мѣниковѣ живетъ!..
Приказчикъ остановился и обернулся къ солдату.
− Гляди, на!
− Думаешь, ораторъ здѣсь?
Смѣрили другъ друга и опять пошли.
− Сыскали соколика! Вы его, братцы, слушайте больше!.. До первой бутылки вся его работа… − сказалъ приказчикъ, останавливаясь у кладки и принимая изъ рукъ Трофима мѣченую тесинку.
− Братцевъ-то за пазухой ищи!
Смѣялись въ артели. Приказчикъ накладывалъ тесинку.
− На кирпичъ еще… ногдя не доходитъ…
Приказчикъ приставилъ ноготь.
− Въ кирпичѣ пять ногтевъ… − сказалъ Трофимъ, подставляя и свой ноготь.
− Не принимаю.
− Чего тамъ… клади ему десятокъ на походъ. Хозяйскiй у его ноготь.
И опять требовали доложить хозяину.
− Работай, а вотъ прiѣдетъ…
− Который день все ѣдетъ…
Полетѣли въ кучу мотыги и ломы, и артель пошла ко двору, ломая кусты и перескакивая черезъ кучи щебня. Былъ часъ обѣда.
Прказчикъ остался въ застоявшейся тиши сада. Оглядывалъ кучи набитаго щебня и соображалъ. Зяблики переговаривались по кустамъ − что-это-что-это-что-ви-жу-у?…