Еще грачи не шумѣли, поднялъ Трофимъ артель: хотѣлъ добирать хоть временемъ. Солдатъ изругалъ Трофима, оттрепалъ Гаврюшку − зачѣмъ перехватилъ рукомойникъ, а за чаемъ сцѣпился съ приказчикомъ и потребовалъ расчетъ.
− Субботы погодишь, не убѣжитъ отъ тебя казенка.
Добирали конецъ первой стѣны, по низу сада. Добирали съ упорствомъ, выгрызая мотыгами рѣдкiе кирпичи. Солдатъ не вступалъ въ работу, лежалъ подъ кустомъ и курилъ.
− Вашими-то шеями сваи забивать! Гдѣ туго, туда Калуга.
Ему отвѣчалъ упрямый и ровный, сыплющiй стукъ мотыгъ.
− Черти двужильные! Когда васъ выучутъ-то, дураковъ?..
Подводчики принялись разбирать кладки и грузить, а приказчикъ вышвыривалъ и отмѣчалъ засунутыя половинки.
− Ишъ, напхалъ! − крикнулъ онъ покуривавшему солдату. − Чья работа-то?
Содатъ поднялся.
− Чья работа?! Ребята! Не давай кирпичу! мѣрка у него фальшивая!
− Чего, солдатъ, гомозишься… − сказалъ Трофимъ. − Мѣрили, не ребенки.
− Пусть казенной смѣритъ!
− Въ казенку сбѣгаешь за казенной! − подмигнулъ приказчикъ.
Смѣялись въ артели. Знали, что вѣрная мѣрка. Мѣрилъ ее и самъ дошлый Трофимъ, и Мокей, и Цыганъ, накладывая пяди.
− Грѣхъ съ тобой одинъ… − тряхнулъ головой Трофимъ. − Чего народъ мутишь?
− Мнѣ-то ничего, а тебѣ-то чего! Чью руку держишь, безсонный чортъ? Галки не гадили − на работу волокешь!
− Накладай, чего стали!
− Эхъ, вы-ы… слякоть! Стукальщики!..
Солдатъ плюнулъ и пошелъ въ Тавруевку, − не встрѣтится ли Прошка, живой человѣкъ.
Обѣдали. Ходилъ довольный гулъ голосовъ − приказчикъ пошелъ-таки въ городъ къ хозяину: самъ увидалъ, что настоящая работа. И хоть обѣдъ былъ совсѣмъ плохъ, и каша пригорѣла, − стряпалъ Гаврюшка, потому что стряпуха ушла съ мужемъ въ Мѣдниково хоронить ребенка, − только посмѣялись надъ Гаврюшкой и вылили ему на голову остатки щей.
Передъ вечеромъ воротился Михайла. Ребенка принесли обратно.
Мѣдниковскiй сявщенникъ отлучился въ уѣздъ къ роднѣ и обѣщалъ воротиться черезъ денекъ; а дьячокъ потребовалъ полицейскаго свидѣтельства о смерти.
Стряпуха плакалась:
− Чего говоритъ-то непуть… Можетъ, удушили вы его…
Къ ночи навалилась на дворъ тоска. Воротился изъ города приказчикъ и объявилъ, что хозяинъ уѣхалъ на работы по линiи и будетъ на другой день, къ вечеру. А ужъ въ городѣ что дѣлается! Полнымъ-то-полна площадь и совсѣмъ посбивали цѣну.
− Ломай завтра поверху, гдѣ покрѣпчей. А тамъ, что рѣшитъ…
Вернулся съ дачнаго обходу Пистонъ, навеселѣ, принесъ на ужинъ рубца. Сидѣлъ на ящикѣ и почмокивалъ.
Поужинали пригорѣлой кашей и пошли спать. Во дворѣ остались Пистонъ да солдатъ, да стряпуха на порожкѣ сарая. Ребенка поставили въ холодокъ, и она сторожила его на порожкѣ, чуть видная въ черной дырѣ сарая. Сидѣла, какъ каменная, и смотрѣла на бѣлый ящичекъ.
Такой долгiй день былъ сегодня. Ходили по чужимъ дорогамъ, отыскивая Мѣдниково. И долгiя-долгiя были эти жаркiя дороги, пустыя, тяжелыя дороги. Гуськомъ все ходили − Михайла впереди, она сзади. Такъ передъ глазами все ноги, ноги въ пыли. Желтыя мухи съ гуломъ кружились неотступно, присаживались на ящичекъ…
Темно было во дворѣ, черно въ сараѣ, а передъ глазами стряпухи все тянулась жаркая пыльная дорога, ноги Михайлы и нето желтыя, нето красныя жгучки-мухи.
Солдатъ сидѣлъ и бурчалъ. Пѣли соловьи въ саду. Солдатъ ругалъ соловьевъ, жидомора-приказчика, артель, Пистона.
− Расчавкался!.. Ѣсть-то по-людски не можешь…
Ему отвѣчало сочное чавканье.
− Разоришься, что ль, отъ двугривеннаго? По харѣ вижу − есть.
− Есть у пѣтуха нашестъ, да высоко лѣзть. Вотъ завтра опять пойду, нащелкаю рублишко…
− Нащелкаю! Щелкнутъ вотъ… Давай двугривенный!
− Да ты счумѣлъ! − заслонился рукой Пистонъ.
− Дай! Струментъ пропью!
− А мнѣ что − пропивай.
− Чортова плѣшь!
− Посоли да съѣшь.
Торопливо схватилъ бумажку съ рубцомъ и пошелъ въ сарай.
Солдатъ побродилъ по двору, разыскивая мотыги. Поглядѣлъ къ сараямъ и увидалъ стряпуху.
− Тетка Марья, да двугривенничекъ…
Стряпуха не шевельнулась. Онъ тронулъ ее за плечо.
− Чего ты? − всполохнулась она.
− Сердце горитъ… дай двугривенничекъ до суботы…
Она заерзала на порожкѣ и затрясла головой.
− И что ты, что ты… какiя у меня… И у Михайлы нѣтъ ничего… и не проси… какiя у меня…
Подобралась вся и отмахивалась.
− Мало у васъ мретъ, у чертей!
И пошелъ къ кустамъ, гдѣ артель оставляла мотыги. Высокая тѣнь выступила изъ кустовъ и сказала:
− Ты, солдатъ? Поди-ка сюда…
Солдатъ узналъ голосъ Прошки.
VIII.
Они вышли на дорогу, что вела изъ усадьбы къ плотинѣ, и усѣлись въ лопухахъ, подъ акацiями. Въ сторонѣ Тавруевки маячилъ одинокiй огонекъ, − должно быть, у чайной лавки. Посидѣли молча. Солдатъ, наконецъ, сказалъ:
− Самъ все тебя искалъ. Чего зря сидѣть, пойдемъ куды…
Еще съ первой встречи Прошка приглянулся ему − все живой человѣкъ, не какъ калуцкiе. Въ воскресенье вмѣстѣ гуляли въ чайной и ходили на огороды къ пололкамъ. И теперь появленiе Прошки было какъ разъ кстати.
Хоть Прошка и былъ выпивши, − это солдатъ сразу призналъ по голосу, − но лицо его было сумрачно. При блѣдномъ свѣтѣ зари было видно, какъ Прошка подергиваетъ глазомъ и покусываетъ губы, и солдатъ рѣшилъ, что у Прошки что-то не совсѣмъ ладно. Да и сидѣлъ-то Прошка по особенному, опершись на кулаки и выглядывая исподлобья, точно вотъ-вотъ вскинется и ударитъ.
− Дуньку не видалъ?
− Ко мнѣ не приходила… А чего?
− А къ кому она приходила? Что ты знаешь?
− Ну, ты руку-то не того… я, братъ, и самъ умѣю. Растресся!..
Солдатъ выдернулъ руку.
− Чего дрожишь-то?
− Хозяинъ когда будетъ? − глухо спросилъ Прошка.
− А черти его знаютъ… А тебѣ начто?
Прошка ударилъ кулакомъ въ землю.
− Въ доску положу!
− О-о! А ты, главное дѣло, не стѣсняйся. Разъ я тебѣ прiятель… Ты меня угощалъ, я тебя навсягды угощу…
Солдатъ поглядѣлъ къ Тавруевкѣ − горитъ огонекъ. Помолчали. Тутъ же, за акацiями, перещелкивались соловьи.
− Я его… Рыжаго дьявола… въ доску положу! − повторилъ Прошка и скрипнулъ зубами. − А-а-а…
− Ну что − а-а-а! Ты дѣло говори. Разъ я тебѣ прiятель, дыкъ…
Отъ огородовъ доносило по зорькѣ пѣсню.
− Пойдемъ.
Они спустились къ плотинѣ. И здѣсь, въ заросляхъ лозняка, пѣлъ соловей, раскатывался во весь вольный просторъ. Перешли плотину и выбрались на боковую тропку, къ огородамъ.
Позднее было время, но ночь была свѣтлая, съ двумя встрѣчающимися зорями въ полнеба. Четки были на нихъ изрѣзанныя дали, и сараи огородниковъ стояли на свѣтломъ небѣ, какъ черные короба. Отъ полевого колодца было видно, какъ бѣлыми пятнами сновали пололки у сараевъ, − должно быть, снимали развѣшанныя по плетню рубахи.
− И чего канителится!.. − говорилъ солдатъ, поглядывая на огонекъ. − Дѣло есть, такъ пойдемъ куды въ другое мѣсто…
− Стой тутъ, далеко не отходи…
Перепрыгивая по грядамъ, Прошка пошелъ къ сараямъ. Солдатъ видѣлъ, какъ перебѣгалъ онъ изъ стороны въ сторону, что-то высматривалъ, присаживался между грядъ, останавливался и слушалъ. Услыхали свистъ.
Отозвались огородныя собаки, и тонкiй дѣвичiй голосъ окликнулъ:
− Кого еще? Спать ложимся…
И покатилось по зорькѣ серебряными шариками: Потеряла я коле-ецко-о, По-теряла я лю-бовь…
Хлопнули творила, и стало тихо. Уже никого не было видно у сараевъ.
Не видно было и Прошки на свѣтлой зарѣ.
Солдатъ присѣлъ на гряду. Бѣлыми, съежившимися къ ночи глазками смотрѣла на него сплошная клубника, а онъ сидѣлъ и отъ нечего дѣлать выдергивалъ кустикъ за кустикомъ и швырялъ черезъ голову.
− Чего разсвистались? Эй, кто ты тамъ есь? − услыхалъ солатъ отъ дороги.
Шелъ кто-то, попыхивая огонькомъ. Огонекъ покачивался, и солдатъ догадался, что идетъ это работникъ огородника, и идетъ не иначе какъ изъ Тавруевки, и идетъ выпивши.
− Ахъ, за-чѣ-эмъ эта но-очь… Эй, кто ты тамъ есь? Вылазь…
Огонекъ остановился и метнулся далеко въ сторону − упалъ.
− А-а… Василiю… почетъ-уваженiе! Свои люди. Парнишка тутъ канителится, Прошка…
− Много васъ тутъ своихъ… Мало ему влили, опять заявился… А ты руки покажъ!
− Да на! − вытянулъ солдатъ руки. − Хрещеные, чай…
− Ттуъ вашего трепла тоже… шляется…
Работникъ присѣлъ на грядку къ солдату.
− Та-акъ вли-ли!..
− А что?
− Ишь, свиститъ… Всѣ со свистомъ, не знай какой бѣжать… Вчерась дѣвчонку свою въ кровь излупилъ… Ну, ужъ и напая-а-ли!..
− Съ чего жъ онъ такъ?
− А прахъ его разберетъ… Выволочилъ и почалъ. Смотрѣть, что ль, будемъ! Намедни какъ тоже конторщика напоили… будемъ мы смотрѣть!
− У чайника-то когда запираютъ? − спросилъ солдатъ, тревожно поглядывая на огонекъ въ деревнѣ.
− Бу-удемъ мы смотрѣть! Тутъ ихъ, кобелей, водится… портютъ… Смотрѣть, что ль будемъ! Такъ излупи-илъ… А намедни хвасталъ… Въ сортировшшики поступлю, вѣнчаться буду… Ну, и… влили…
Лаяли собаки у сараевъ. На зарѣ четко вырѣзались двѣ колышащiяся тѣни. Шли въ обнимку, наперекосокъ по грядамъ, въ сторону плотины.
− Прошка никакъ! − сказалъ солдатъ, тревожно двигая головой. − Онъ, онъ…
− Будемъ мы смотрѣть…
Прошли неподалеку двѣ слившiяся въ одну тѣни, и солдатъ убѣдился, что это Прошка. Низко наклонивъ голову въ платочкѣ, въ наброшенной на плечи поддевкѣ, подвигалась толчками дѣвка. Голова Прошки прильнула къ ея головѣ, точно нашептывалъ онъ ей, а рукой подталкивалъ и поддерживалъ бережно, какъ бы подымая съ бороздъ на грядки.
− Ишь ты… − сказалъ работникъ, тряся пальцемъ. − А?! Не бьетъ! А?!
− Да куды жъ это онъ… − забезпокоился солдатъ. − Эй, Проша!
Тѣни ушли, − не видно было ихъ на темной стѣнѣ лозняковыхъ зарослей.
− Будемъ мы смотрѣть!..
− Пойдемъ, что ль, въ чайную! − рѣшительно сказалъ солдатъ. − Угощу въ субботу…
− Въ чайную? Нѣ-этъ… − покрутилъ головой работникъ. − Спать время…
− Только вамъ и спать, черти лохматые!
Солдатъ поглядѣлъ на огонекъ и пошелъ къ усадьбѣ. Позади родилась пѣсня. Это работникъ пробирался по грядкамъ къ сараямъ и пѣлъ:
…Не болѣла бы грудь…
Не томи-и-лась душа-а…
Солдатъ шелъ и поглядывалъ къ Таруевкѣ − все еще маячилъ тамъ желтенькiй огонекъ. Спѣшилъ, сокращая дорогу, обливая ноги росой.
Перебѣжалъ плотину и пустился наперекосокъ къ саду, черезъ акацiи.
Выбрался къ дому. На крылечкѣ спалъ, укрывшись кафтаномъ, Мокей.
…Да гдѣ же это онѣ…
Солдатъ шарилъ по кустамъ и у стѣнъ, отыскивая мотыги. Наконецъ, разыскалъ подъ крыльцомъ.
− Чего ты? − спросилъ сонный голосъ.
− Ворую вотъ, − сказалъ солдатъ, вытаскивая мотыгу и ломъ.
Но уже спалъ Мокей, только подобралъ мѣшавшiя солдату ноги.
Солдатъ взвалилъ мотыгу и ломъ на плечо и прежней дорогой погналъ къ плотинѣ. Глядѣлъ къ Тавруевкѣ − все еще живетъ огонекъ. Бѣжалъ, странный въ слабыхъ тѣняхъ свѣтлой ночи, съ мотыгой и ломомъ на плечѣ, охватываемый боемъ перепеловъ.
…Пыль-па-па… пыль-пыль-па-па…
Огонекъ погасъ на глазахъ − закрыли чайную.
− Тьфу, чортъ!
Протяжно кричали пѣтухи. Солдатъ постоялъ въ росистомъ перепелиномъ боѣ, послушалъ, раздумывая, и повернулъ къ плотинѣ.
Справа, гдѣ начинался истокъ изъ прудовъ, за плотиной, тянулись глухiя заросли лозняка − соловьиное мѣсто. Теперь оно густо курилось туманомъ.
Торчали надъ нимъ тонкiе прутики, какъ прудовая осочка, и забилось вокругъ бѣлое холодное покрывало.
− О-о-о-о…
Солдатъ прiостновился. Изъ тумана шелъ глухой, задыхающiйся стонъ.
− Охъ, Проша-а… о-о-о-о…
Соловей мѣшалъ слушать. Било по мягкому − ту… тум… − а срывающiйся голосъ просилъ:
− О-о… Проша-а… у-у-у-у…
Солдатъ подошелъ ближе и затаился. Хриплый, задыхающiйся голосъ грозилъ:
− Сказывай, подлая… ска-зы-ва-ай!..
Пыхтѣло въ туманѣ, тяжело возилось и опять било по мягкому.
− О-о-о-о-о-ой..!
Выкинулось острымъ крикомъ, какъ кричатъ ночью въ лѣсу схваченныя на смерть птицы.
− Ты!!.. − крикнулъ солдатъ.
Стихло. Трепыхались лозинки. Тоненько плакалъ тамъ слабый голосокъ.
− Да что же это онъ… чортъ…
Хриплый, будто воркующiй и ласкающiй, голосъ просилъ:
− Душу вынула… Ночи изъ тебя не сплю… залѣточка ты моя-а!..
Потрескивало и возилось въ туманѣ. Будто какъ поцѣлуи путались въ сочномъ чвоканьѣ соловьевъ.
− Чортъ ихъ разберетъ! − злобно сказалъ солдатъ, прислушивясь къ вознѣ.
Смотрѣлъ, какъ вздрагивали надъ туманомъ вершинки лозинъ.
Досадой накатило на него. Схватилъ мотыгу и ломъ и изо всей силы швырнулъ за плотину, въ прудъ. Постоялъ, поглядѣлъ, какъ поплыли темные волнующiеся круги, и побрелъ къ усадьбѣ.
IX.
На восходѣ солнца Михайла взялъ гробикъ на полотенце и пошелъ въ станъ, въ Лобачево, получить свидѣтельство о смерти. Былъ четвергъ, а похоронить можно было только въ пятницу, когда вернется священникъ, но младенца взять было нужно для предъявленiя становому. Такъ посовѣтовалъ приказчикъ.
− Скажешь, − отъ Василь Мартынова, − безъ пачпорта выдастъ. А ребенка на случай прихвати.
Стряпуха не спала всю ночь − все сторожила на порожкѣ, и когда Михайла понесъ ребенка, пошла за нимъ. Но онъ не взялъ ее.
− Артель серчаетъ. И я-то два дни не работаю…
Она еще ниже надвинула платокъ и принялась за корчаги. И не видно было, плачетъ ли она, или у ней все то же каменное лицо, съ какимъ ходила она по чужимъ проселкамъ, отыскивая Мѣдниково.
День разгорался, и уже по синевато-свинцовой окраскѣ неба можно было сказать, что будетъ жарко. Артель до восхода солнца выступила на работу, и опять пошелъ по саду упорный сыплющiй стукъ, чего-то добивающiйся у камня. Въ щебень разсыпалась стѣна, изъѣденная сыростью осени непокрытой, непогодами долгихъ лѣтъ, отдавая рѣдкiе крѣпкiе кирпичики.
Но артель съ терпѣливымъ упорствомъ выгрызала ихъ и складывала въ мѣрные кубики подъ все усчитывающимъ взглядомъ покойно-вдумчиваго Трофима. Все усчиталъ онъ и зналъ, что каждый пятокъ заботливо вывернутыхъ кирпичей − та же копейка.
Съ утра опять прiѣхали за кирпичомъ подводы. Хозяинъ еще не вернулся съ линiи, но къ обѣду, какъ говорили возчики, прiѣхать долженъ.
Но прошелъ и обѣдъ, и во вторую возку прiѣхали подводы, а хозяина не было. Тогда уже не одинъ солдатъ − онъ все такъ же лежалъ подъ кустомъ − требовалъ бросить работу: Цыганъ и Лука, голова рѣдькой, и курносый Гаврюшка, и даже совсѣмъ невидные подняли разговоръ съ Трофимомъ.
− Мочи не стало… Въ оттяжку повелъ… Бросай!
− Не давать ему кирпичу! Вѣрно солдатъ говоритъ…
− Ребята, годи! − уговаривалъ Трофимъ. − Сколько денъ потеряемъ… пачпорта опять…
Говорилъ, что полнымъ-полно въ городѣ, пугалъ пустыми днями. Прижималъ избитый, весь въ розовыхъ пятнахъ ссадинъ, загрубѣлый кулакъ къ взмокшей груди, билъ пяткой мотыги въ землю − не помогало. Хмуро глядѣла артель на вороха набитаго щебня, пустой работы, и эти молчаливые вороха давили. И горячiе, и невидные грудились за солдатомъ.
− Не давай кирпичу!
− Не еловы головы! − кричалъ солдатъ, подхватывая подъ уздцы лошадь.
− Ворочáй! Да ворочай ты!!.
Приказчикъ кричалъ:
− Не можешь хозяйское добро удержать!
Возчиковъ было трое, и для нихъ было все равно, дадутъ или не дадутъ кирпича.
− Ѣзжай, ребята! Полицiю пригоню…
Приказчикъ вскочилъ на красный полокъ и хлестнулъ лошадь. Но ее хлестнули съ другого боку.
− Осади!
Рвали лошадь. Она взматывала головой, пятилась и шарахалась, присѣдая и кося испуганными глазами. Нахлестывали въ раздувающiяся розовыя ноздри, а она ощеривала зубы и закусывала языкъ.
− Сходи! − угрожалъ солдатъ, покачивая мотыгой. − За ноги сволоку, сходи!
Возчикъ швырнулъ вожжи, отошелъ и сталъ скручивать покурку. Слѣзъ и приказчикъ.