− Щебню-то набили!
Прикидывалъ и видѣлъ, что изъ отмѣченной полосы не вышло и половины высчитаннаго хозяиномъ кирпича.
… Будетъ теперь лаяться…
Онъ растянулся на животѣ и принялся провѣрять записи и высчитывать. Кругомъ стоялъ полуденный влажный и густой духъ прогрѣтой земли и зелени и морилъ. Путались выкладки, и думалось на жарѣ, что хорошо бы теперь кваску со льду да съ сушенымъ бы судакомъ. Крякнулъ, поймалъ на шеѣ божью коровку, помялъ и швырнулъ.
Передъ нимъ, въ солнечномъ пятнѣ, сидѣла на былинкѣ желтая бабочка и вздрагивала сквознымъ брюшкомъ. Онъ глядѣлъ на бабочку и соображалъ, какъ бы поднять выходъ кирпича, чтобы не ругался хозяинъ, и пока соображалъ, налетѣла еще бабочка, и погнало ихъ къ солнечной полянѣ, сплошь залитой желтымъ курослѣпомъ.
Съ огородовъ донесло пѣсню − и тамъ пошли на обѣдъ. Приказчикъ потянулся, похрустывая, и поднялся. Закололо въ глаза разсыпаннымъ по камню стекломъ.
… Ммда-а… работка… − подумалъ онъ, сорвалъ стебелекъ сныти и, обдирая зубами, пошелъ ко двору.
VI.
Только что отужинали, и въ воздухѣ стоялъ густой запахъ сала и щей.
Сидѣли на чуркахъ, у столовыхъ досокъ, лежали на выбитой травѣ, поглядывая въ свѣтлое еще небо, слѣдили, какъ тянутъ жуки. И за ними, дальше, тоже, какъ-будто, лежали еще бѣлыми пятнами. Это были кинуты днемъ и теперь забыты подъ росой рубахи.
Черезъ разбитую сверху стѣну заглядывали изъ сада во дворъ темнѣющiе кусты и задумавшiяся вершинки − что тихо? Затаившись, глазѣли по краю двора черныя дыры сараевъ. Дремотное бродило въ падавшихъ сумеркахъ, и уже сномъ думалось всѣмъ. Лѣниво вспыхивали огоньки покурокъ.
Стряпуха шумно перемывала и отшвыривала ложки. Съ ней сегодня никто не шутилъ, потому что передъ вечеромъ у ней померъ ребенокъ. Она уже отплакала надъ нимъ, и хотѣлось еще поплакать, но знала она, что нехорошо плакать о младенцѣ − не будетъ ему покою. Низко надвинувъ платокъ, перемывала она чашки, вобравъ въ себя и защемивъ боль, и когда убралась, пошла къ дому, гдѣ въ угловой комнатѣ, къ саду, лежалъ на прилаженной дощечкѣ ея ребенокъ, обернутый въ чистыя онучи. Но побоялась войти въ темный и пустой домъ, такой огромный и гулкiй, и сѣла на ступенькахъ крыльца, чуть видная въ сумеркахъ. Но и здѣсь было жутко и тяжело одной, и она позвала Михайлу. Онъ пошелъ къ ней и сѣлъ рядомъ. Такъ сидѣли они оба, молча, чуть видные.
Приказчикъ поужиналъ на газеткѣ и курилъ, прислушиваясь къ разговору. Но разговоръ былъ все тотъ же − о гниломъ кирпичѣ. Солдатъ-бродяга ругался, а Трофимъ уговаривалъ потерпѣть. Что толку сойти! Сойти всегда успѣешь, а вотъ найти… Поди-ка, найди теперь, когда въ городѣ, вонъ, полнымъ-полно народу. Главное дѣло − бумагой окрутились…
− Милый человѣкъ, − вдумчиво-ласково говорилъ Трофимъ. − Я-то ужъ по работамъ хожу скольки годовъ… Марался ты, какъ я по работамъ… Пачпорта опять… Съ недѣлю проходишь, милый ты человѣкъ!.. Скольки денъ потеряемъ! Люди семейные… кажный пятачокъ…
− Панихиду-то кому другому пой. Связался съ вами, съ чертями… Дай суботѣ подойтить − засверкай, моя мамаша!
− Ты вонъ вольный… усклизнешь куда ни на есть, а у насъ пачпорта…
Пистонъ сидѣлъ на чурочкѣ и скрипѣлъ:
− Вотъ какой народъ пошелъ недовольный… А мы-то, бывало!
− У, блоха лысая, нашелъ чѣмъ равнять! Нешто вы люди были?
− А то не люди?
− Люди… на блюдѣ!
− Вотъ тогда бы ты поговорилъ-то! − отозвался приказчикъ. − Тогда-то, можетъ, я тебя дралъ бы!
− А теперь слаже?… − вздохнулъ Трофимъ. − Сила, она навсегды жметъ.
− Калуцкихъ! У кого винты, такъ… Я теперь плюнулъ и пошелъ!
− Вдоль по питерской! − сказалъ приказчикъ.
− Помалкивай. А то я − не я… Птица какая… въ сапогахъ! Въ Америкѣ вонъ… какъ? Менѣ какъ по сту цѣлковыхъ не берутъ… Не желаю и все. Ну и даютъ, по карахтеру глядя.
− Вотъ и ступай туда. Чего расходуешься-то!
Начинала падать роса. Поскрипывалъ коростель за садомъ, въ лугахъ, но казалось, что онъ совсѣмъ близко гдѣ-то.
− Что я-то произошелъ! − сказалъ Пистонъ. − А мнѣ бы, можетъ, въ коляскахъ надо ѣздить и газеты читать… какъ я самъ себя знаю-то…
− Въ ко-ляскахъ! Въ кучера-то мордой не вышелъ, полпорцiя!
Пистонъ сидѣлъ на чурбашкѣ, попыхивалъ трубочкой и, какъ сухой листъ, шуршалъ его голосокъ.
… И вотъ и призываетъ въ кабинетъ. Вонъ съ угла будетъ съ того, къ саду…
Бѣлѣлъ за деревьями уголъ дома. Поглядѣли изъ артели и вспомнили стряпухина младенца.
… А я очень испугался, ежели въ кабинетъ… Они тамъ на стѣнкѣ варежки кольцовыя держали, и если надѣнутъ и притомъ нанесутъ ударъ, то очень рѣзко. И больше пò уху наровили. А въ такомъ случàѣ лопается неизбѣжно. И вотъ садовникъ мнѣ… очень былъ неистощимый человѣкъ… «Вы, говоритъ, Федоръ Сартилатычъ, неизбѣжно натритесь звѣробойной мазью, все изображенiе лица и ухи особенно накрѣпко, это кровь располируетъ и устранитъ знакъ». И еще тоже мазь одну мѣшалъ съ вишневымъ клеемъ, и чтобы накрѣпко втиралъ въ задъ, какъ пороть. Только волдырикомъ пойдетъ! Потому клей онъ подъ кожу пройдетъ и какъ заслонка. Но только напртивъ этого Анкудинъ у насъ, дратель-то самый главный, тоже свое средство держалъ. Натретъ наперво крапивой, волдырики взыграютъ, кровь-то всю заслонку и съѣстъ…
− И-и, какъ все прилажено…
… Смазался я и представился. А онъ съ трубкой сидитъ и прямо мнѣ на лицо. «Пошелъ вонъ, сукинъ котъ, вымойся заревымъ мыломъ!» такъ я и вострепеталъ! Ну, значитъ, знаетъ про мазь. Вымылся я заревымъ мыломъ и опять къ нимъ. А онъ такъ ноготкомъ за подбородокъ меня и глядитъ. «Какъ твое фамилiе-прозвище?» Говорю − Анкинъ. «Былъ ты, − говоритъ, − Анкинъ, а теперь будешь…»
− Дранкинъ! − сказалъ солдатъ. − Вотъ, чортъ, вретъ!
− Ты бы такъ повралъ! − «И отдаю тебя въ солдаты. А будешь ты не Анкинъ, а по другому». А была тогда война, севастопольская кампанiя. Вотъ. Я на колѣни, конечно, вострепеталъ, а они меня легонько ногой. «Возстань, дуракъ, ты долженъ быть храбрымъ неизбѣжно! Я люблю государя-отечество и хочу отдать собственную кровь, а дѣти у меня махонькiя, и самъ я нуженъ здѣсь. И вотъ жертвую тебя!» Вотъ какъ передъ истиннымъ! «И хочу тебя наградить не въ примѣръ, и всѣмъ объявлю отъ своего лица, кто ты есть, и велю дать тебѣ часть моей фамилiи, заднюю, потому что все равно какъ часть отъ меня самого! Я, говоритъ, вотъ Тавруевъ, а ты будь Вруевъ. Въ сказки велю писать!»
− Вотъ залива-етъ!
− Я заливаю?! Гляди, у меня въ билетѣ есть − Федоръ Сартилатычъ Вруевъ!
− Хы-ы… Вруевъ! Ну-ну, ври дальше…
− Не ври, а…! И вотъ тебѣ сто рублей. Очень ты въ меня, какъ влитой. Моей породы». А я всамдѣлѣ, какъ влитой… Гляди, на!
− А ну-ка погляжу… − чиркнулъ солдатъ спичку. − У-у… по-ро-дистый!
Смѣялись въ артели − глядѣли въ подмигивающее лицо Пистона.
− Отъ барской сучки… Хы-ы…
− Во-отъ. «Въ тебѣ такая замѣчательная кровь, говоритъ, иди смѣло на враговъ и не замарай моей фамилiи!» И сейчасъ съ себя крестъ снялъ − вотъ какъ передъ истиннымъ, не вру! − золотой крестъ… и надѣлъ на меня.
− А цѣлъ крестъ-то, покажь…
− Да, цѣлъ! Я тогда… какъ пропилъ всѣ сто рублей, сейчасъ крестъ цопъ! − татарину за рупь.
− Во-отъ дуракъ! − съ сожаленiемъ отозвался приказчикъ. − Да онъ, можетъ… четвертной ему цѣна!
− Крестъ прямо… литой! По кресту-то развѣ бы тутъ теперь былъ! Я бы какъ командовалъ! Я потомъ послѣ смерти барина пришелъ, какъ чистая мнѣ вышла, къ ихъ сыну… мнѣ, значитъ, какъ на манеръ брата доводится… «Такъ и такъ, говорю, вотъ какого я происхожденiя!» А онъ какъ засучится! «Пошелъ ты къ чорту, су-у-кинъ ты сынъ!» Ей Богу! Ну, я ему тоже… «Я, говорю… хи-хи-хи… не сукинъ сынъ, а вашего родного папашеньки, съ одного мѣста»… Да что мнѣ! Ей Богу. Онъ меня въ ухо − разъ! Ей Богу! Потомъ отошелъ… А съ крестомъ-то я бъ его взя-алъ!
− Ду-ракъ! − сказалъ приказчикъ. − По суду бы тебѣ, гляди, сколько ни на есть, а вышло бы…
− Сто тыщъ осталось однихъ капиталовъ…
− Ты татарина поищи… − сказалъ солдатъ.
И опять смѣялись, и ухало въ пустыхъ сараяхъ.
− Вотъ съ чего я и пищи какой простой не могу принимать… и кофей люблю… И разговоръ у меня не какъ обыкновенный…
− И плѣшь у тебя господская, какъ колѣнка…
− Что плѣшь! Меня и въ солдатахъ сразу отличили. Прямо въ музыканты, на корнетъ-пистонъ. Я теперь, какъ дачники съѣдутся, пройдусь по дачамъ, − кто что! «Выхожу одинъ я на дорогу скрозь туманъ» или тамъ «Спи, младенецъ распрекрасный», какъ начну на корнетѣ-пистонѣ, живо нащелкало рублишко. Ужъ у меня и баночка, и бабочка обеспечена. Знаютъ, изъ какого я происхожденiя, изъ одежи дарятъ… Шляпы тамъ, брюки… Я что добра продаю! А какъ пришелъ тогда, баринъ хоть и почеркалъ, папаша покойный Лександръ Сергѣича, теперяшняго, вотъ что имѣнье продалъ, а не могъ совсѣмъ устранить. Все я не простой какой! Въ сторожа. «Хочешь безъ жалованья, на всемъ на готовомъ? Сторожи пруды, чтобы рыбу не ловили!»
А разлюбезное дѣло! Сяду на бережку и играю. Дѣло прошлое, а я какъ начну про младенца, она ужъ ту-какъ-тутъ… крадется…
− Кто?
− А баба… либо дѣвчоночка. Я, бывало, ихъ какъ перепелокъ подманю…
− Брешетъ лысый чортъ! − сказалъ солдатъ. − У тебя и морда-то вся скошена…
− Ладно, скошена… Всякой тоже лестно − не простой какой. − Мужики-то? А чего меня лупить! Еще огурчиковъ принесутъ… Какъ ночь − съ бренднемъ. А заводи! Жалко, что ль… Я тутъ, можетъ, сыновъ изъ ихъ имѣю… хи-хи…
− Вотъ ты какой старичишка! − съ сердцемъ сказалъ приказчикъ. − Ничего для тебя нѣтъ… священнаго… ни хозяйскаго интересу, ни…
− А на кой! Старушки стали которыя… ну и… молоденькiя есть… «Сыграй на пистонѣ про младенца!»
− Вотъ какой чортъ! − съ сердцемъ сказалъ приказчикъ. − То-то у тебя сараи выломаны, двери посрывалъ…
− А тебѣ завидки!.. Поди-ка на деревню, поищи… Хозяйскiй антиресъ! А кто домъ сберегъ? Твой вонъ скупилъ, что онъ понимаетъ! Ло-май! А тутъ, въ дому-то, самъ Наполеонъ ночевалъ на слоновой кровати! За сто тыщъ въ музей продали. Дому-то этому какая теперь настоящая цѣна?
− Нашъ за пять тыщъ всю муру скупилъ.
− Вотъ то-то и есть… За пять тыщъ! Да тутъ чего одна стѣна стоила! Ранжарея какая была! Что народу за ей крутилось!..
− Черти гнилые ее склали… − выругался солдатъ.
Время было спать, но никто не трогался, и даже всегда точный Трофимъ потѣснился поближе къ Пистону, а молчаливый Цыганъ сказалъ:
− А-а… клали, значитъ… а-а…
− Кирпичикъ-то больно нескладный… гнилой…
− Будешь гнилой… Клали-то ее какъ?
− А какъ?
− Тутъ такое было! Значитъ, взяли меня въ пятьдесятъ четвертомъ годѣ, а ее − за годъ до этого. Баринъ только жену схоронилъ, поѣхалъ за границу гулять… И привозитъ съ собой тальянку… Какую гармошку! Тальянку, дѣвчонку ихнюю. Такая тощенькая была, стрекозиная такая, черненькая…
Тутъ и началось такое свѣтопредставленiе! Забеременѣла она съ его…
− И-ишь…
− Баринъ такъ и взвился! Прямо какъ надъ мыльнымъ пузырикомъ, надъ ей, не дыхнетъ. Всѣ-то ямки наказалъ заровнять, чтобы ей какъ не споткнуться… очень она такая была… квелая… И все камергинеру объяснялъ: − «Скоро у меня сынъ тальянецъ будетъ, смѣсь крови… что-нибудь особенное. Всѣмъ тогда по три цѣлковыхъ. Денно-нощно чтобъ молились!»
А той-то и несподручно, будто, у насъ… скушно, конечно, въ чужомъ мѣстѣ. Сидитъ это все на балконѣ и смотритъ такъ, промежду себя. А то затискается въ ранжерейку и сидитъ до ночи. Вотъ баринъ и запримѣтилъ это ея удовольствiе и говоритъ: сдѣлаю ей сурпризъ. И сейчасъ приказалъ класть настоящую ранжерею, вотъ это отъ ее стѣна-то, со стеклами… Погналъ на четыре стороны, по семьдесятъ саженъ. Лѣтомъ повелъ, чтобъ къ Сергову дню покончить! Жаръ-паръ! Кирпичъ лепить…
Жгутъ, возятъ. Всѣхъ кирпишниками воздѣлалъ…
− Вотъ они, черти, и налѣпили…
− Да-а… Жаръ! Вывелъ на четыре угла, скрозь всѣ парки. Къ прудамъ, оттуда къ тому углу… Окружилъ весь садъ. Что было! И водкой, и поркой…
Стѣнкой троихъ задавило − выдать по четвертной! Губернаторъ по бумагѣ прiѣзжалъ. Пообѣдалъ, обсмотрѣлъ… Очень, говоритъ, все искусственно.
− А-а-а…
− А тутъ возами… дерева разныя, свѣты… все. Пескомъ засыпали − гуляй. Сто тыщъ! А Лафонсину-то свою напередъ въ вотчину услалъ, къ мамашѣ… мамаша тамъ у него жила. Ну, и привезъ. Всѣхъ поразилъ, наскрозь. И сталъ съ ней подъ ручку гулять кажный день. Снѣгъ пошелъ, а имъ тёпло. Свѣты цвѣтутъ неизбѣжно всѣ. Лимоны, апельсины, тыквы… вездѣ кресла, коечки прилажены. Кое мѣсто погуляютъ − полежатъ… Прямо что-нибудь особенное… Только и тутъ ей не выходитъ. Слабнетъ и все… перхаетъ и нà! И пища-то не ее. У себя-то она, можетъ какое свое ѣла… И докторъ сталъ грозиться. «Надо ей къ себѣ на родину ѣхать неизбѣжно. Попомните мое слово!» А нашъ никакаихъ! Родитъ − поѣду, а то младенчикъ все равно какъ не настоящiй будетъ, не русскаго климату. Ну и дождался. А вотъ. Пошла она разъ въ ранжерею одна да къ ночи… Те-омно по угламъ, а на дворѣ мететъ, на дворѣ-ѣ мететъ − гу-уди-итъ, рветъ… Подъ Рождество было. И вотъ идетъ она промежду свѣтовъ и лимоновъ… и стала къ углу подходить, вотъ что возля пруда…
− А-а…
− И вдругъ, братики мои, и выходитъ къ ей изъ угла черный котъ… Глазищами лоп-лоп… Фуркъ! Такъ она и спрокинулась. Баринъ прибѣгъ − не дыхнетъ. Растиралъ, доктора сюда. Доктора въ физиономiю − хлопъ! Почему не досмотрѣлъ при такомъ жалованьи? А у ей изъ-подъ юбокъ-то ребеночекъ мертвенькiй, черненькiй совсѣмъ… дѣвочка. И пошло! Сейчасъ всѣхъ садовниковъ, восемь человѣкъ, драть! Ужъ ту-утъ было! Кота поймали, при себѣ наказалъ глаза пальцемъ проткнуть и за хвостъ повѣсить. Три дня на шестѣ дохъ. А вотъ какъ выйти въ луга, за пруды, гляди − холмикъ тамъ подъ березами… И такое тамъ мѣсто − всегда вѣтеръ. Шумитъ-шумитъ. Въ тихiй день, комарика не сдунетъ, а тамъ все вѣтеръ. Такъ и звали − у семи вѣтровъ могилка. Младенчика тамъ зарыли и бѣлый камень наложили. Намедни ктой-то уволокъ. А потомъ вскорости и Лафонсина померла…
− Гляди, котъ-то невзаправдашнiй былъ… − сказалъ играющiй робью молодой голосъ.
− Котъ нашъ былъ, дворовый. Садовники для мышей пускали.
Хрустнуло въ кустахъ, къ дому.
− Михайла, ты? − окликнулъ приказчикъ и пошелъ въ темноту.
− Дѣвка, должно, къ ему… − зашепталъ Пистонъ. − Энъ, какъ постегаетъ…
Тихо было на темномъ дворѣ. Уже не маячилъ домъ, и не видно было крылечка.
− Намедни какъ сторожилъ, видалъ… изъ окна отъ его одна лѣзла… − сказалъ Гаврюшка. − А потомъ еще видалъ…
− Много ты видалъ! − строго сказалъ Трофимъ. − Спать время.
Пошли къ дому, и когда стали подходить къ крыльцу, услыхали тонкiй причитающiй вой. Путался онъ съ пощелкиваньемъ соловья изъ сада.
− А, какъ воетъ нехорошо… − покрутилъ головой Трофимъ. − Что ужъ…
Приказчикъ спрашивалъ изъ сада:
− Чего у васъ тутъ не вышло?
Вспомнилъ, должно быть, про стряпуху и остался въ саду. Вошли въ домъ, и вой кончился. Скоро на крыльцо вышелъ съ фонаремъ Михайла и пошелъ къ сараямъ. Окликнулъ Пистона:
− А что, милашъ, ящика-то обѣщалъ?
Пистонъ далъ ящикъ. Михайла поставилъ фонарь на траву и принялся вытесывать топоромъ дощечки. Стесывалъ добѣла и пригонялъ, чуть видя.
Ночь начинала свѣтлѣть − изъ-за сада подымался пополнѣвшiй мѣсяцъ. Изъ бокового окна падала на кусты полоса свѣта. На стеклахъ закрытаго окна, къ саду, двигалась большая черная голова, встряхивалась и падала. Опять подымалась, тряслась, точно жалобилась надъ чѣмъ, и опять падала.
VII.
Раннимъ утромъ прiѣхали за кирпичомъ подводы.
День ото дня солдатъ становился безпокойнѣе, а въ это утро поднялся совсѣмъ въ разстройствѣ. Поглядѣлъ на ноги, − всѣ избиты о камни, порѣзаны стекломъ, − неспособно было работать въ опоркахъ. А тутъ еще началось томительное дрожанье внутри, горѣло подъ сердцемъ и наваливалась тоска. Онъ уже перезанималъ у всѣхъ въ артели, и теперь ему никто не вѣрилъ, и чайникъ въ Тавруевкѣ тоже не опускалъ въ долгъ.