На балконъ, зычно смѣясь, вошли высокiй и тощiй кандидатъ на судебныя должности, съ маленькой, какъ у ужа, головкой и выпячивающимся кадыкомъ на тонкой шеѣ, и другой, рябоватый и кургузый, похожiй на мѣшокъ, весь какой-то обсаленный, точно таскали его по трактирнымъ столамъ, тоже чиновникъ, въ фуражкѣ съ чернымъ околышемъ. Подъ руки они вели вырывавшуюся маленькую брюнетку въ бѣломъ.
− Всю дорогу щекотали… А еще образованные!
− Ха-ха-ха… А кто спрашивалъ про адамово ребро{1}?
− Встать, судъ идетъ! − баскомъ возгласилъ кандидатъ, выпячивая кадыкъ. − Вотъ тебѣ твой Курочкинъ!
− Цып-цып-цыпоньки… − шевелилъ пальцами Тавруевъ, присюсюкивая, какъ приманиваютъ куръ. − Ню, ню, Курчоночекъ…
Она оправляла смятое платье, но Тавруевъ схватилъ ее и посадилъ на плечо.
− Жаль!
Тонкая и вертлявая, какъ змѣйка, она порывисто чмокнула его въ опухшее красное лицо точно клюнула. Сидя на плечѣ и болтая ногами въ сквозныхъ алыхъ чулкахъ по-дѣтски вытянула маленькiя руки къ обломаннымъ сиреняммъ и капризно просила:
− Котю-у…
Вытягивала красныя губы.
− Рви!..
Онъ держалъ ее надъ землей, за перилами, а она рвала уцѣлѣвшiя кисти сирени, взвизгивая и болтая ногами.
− А «сестренки»-то? − спрашивалъ землемѣръ.
«Сестренки» оказались занятыми въ монастырѣ. Тамъ былъ большой праздникъ и открытiе новой гостиницы, и «сестренокъ» перехватили братья Люлины, лѣсники.
Подъ балкономъ никого не было. Артель отошла во дворъ дѣлить деньги, а Пистонъ съ солдатомъ опять покатили въ Тавруевку за водкой.
Непримѣтный съ балкона, прятался въ кустахъ приказчикъ, продолжая раздумывать − не пойти ли въ городъ. Совсѣмъ теперь перепьются… И хотѣлось уйти, и боязно было оставить хозяйское. Поглядѣлъ на часы − семь.
XV.
Все еще было душно, хоть и наступалъ вечеръ. Женщины усиленно пудрились и просили лимонаду, но лимонаду-то какъ разъ и не было.
Мужчины сняли кителя и перешли на сельтерскую.
− Купаться! − сказалъ Тавруевъ.
Мужчины поддержали дружно, но женщины отказывались: испортятся прически, и потомъ возня съ платьями. Но пять голосовъ настаивали:
− Купаться! Купаться!
− Нѣтъ, нѣтъ! Гулять!
− Просимъ, просимъ!
Поставили на голоса и рѣшили идти купаться.
Пошли черезъ садъ. Женщины побѣжали, взявшись на руки и перепрыгивая по кучамъ щебня, охлестываемыя вѣтками. Замелькали яркими пятнами въ зелени − желтымъ, бѣлымъ и голубымъ, украшенныя бѣлой и синей сиренью заколотой въ волосы и въ корсажи. Кидали въ мужчинъ крупчатыми пучками бузины.
У пруда остановились, восхищались заходящимъ солнцемъ и просили достать еще не распустившихся кувшинокъ. Здѣсь, передъ солнцемъ и тихой водой, онѣ чувствовали себя другими и стали настойчиво требовать, чтобы мужчины отошли, какъ можно дальше.
− Еще, еще! − дружно кричали онѣ, топая и смѣясь. Вонъ за то дерево!
Ну, мы не будемъ раздѣваться.
− Что за манеженье!
− Нѣтъ, нѣтъ! Мы не станемъ раздѣваться.
Онѣ жались другъ къ дружкѣ, и казались мужчинамъ совсѣмъ другими, стыдливыми. А кандидатъ сказалъ:
− Это мнѣ нравится! Идетъ.
Мужчины раздѣлись за старой, въ три обхвата, ветлой и съ уханьемъ покидали бѣлыя и пятнистыя тѣла въ воду. Гоготали и фыркали, выбираясь на середку. Только тоненькiй землемѣръ жался у берега, путался въ вязкой тинѣ и кричалъ, что чертовски холодна вода.
Женщины медлили. Но когда немного опьянѣвшая Фирочка быстро сбросила желтое платье и спустила кружевную съ бантиками рубашку и, семеня ногами, съ визгомъ упала въ осочку и, присѣвъ въ ней и съеживъ худыя плечи, принялась плескаться, а разметавшiйся на середкѣ Тавруевъ сталъ угрожать, что сейчасъ подплыветъ и пошвыряетъ всѣхъ. Курочкинъ и Надя поснимали за ветлой платья и съ пугливымъ смѣхомъ попрыгали въ воду. Здѣсь онѣ сбились подъ нависшей ветлой, какъ загнанныя робкiя овцы. Но было еще очень свѣжо въ водѣ, и онѣ принялись плескаться. А съ открытаго мѣста подплывали мужчины.
Мѣшковатый толстякъ изъ канцелярiи губернатора нырялъ, какъ дельфинъ, и пробирался подъ водой. За нимъ саженками поспѣшалъ Тавруевъ съ кандидатомъ, не слушая уговоровъ усача − не портить настроенiя, а бережкомъ, кроясь въ кустикахъ, подбирался тоненькiй землемѣръ. Окружили и дружно принялись оплескивать. Женщины спрятались по шейку, подняли руки и умоляли не портить причесокъ.
− Вотъ ты какая! Сто-ой…
Тавруевъ выкинулся однимъ взмахомъ и ухватилъ Курчонка.
− Вотъ когда утоплю!.. Во-отъ…
Она кричала и вырывалась, но онъ приказалъ лежать смирно и пугалъ глубиной. Плылъ одной рукой, придерживая у бока. Она испугалась и закрыла глаза. Но онъ скоро усталъ и, не доплывъ до середки, поворотилъ и насилу добрался до берега. Она упала въ тину и заплакала.
Изъ близко подступившихъ кустовъ высматривали рабочiе и извозчики, Гаврюшка таращилъ остекленѣвшiе глаза, смотря, какъ женщины, одна за одной, ежась и прикрываясь, выбѣгали подъ вётлу, смѣясь какимъ-то больнымъ, не своимъ смѣхомъ.
За прудомъ, надъ полями, большое огневое солнце опускалось въ свинцовыя облака, и вода на пруду приняла отблескъ крови, а блѣдныя тѣла женщинъ порозовѣли.
Курчонокъ сидѣла на травѣ и дрожала, маленькая и слабая, и вдругъ припала къ мокрому холодному плечу Нади.
− Да чего ты, − дуреха? − Любитъ тебя, а ты…
− Испугалъ… утопитъ, думала…
Вся прильнула и трепетала, смѣясь и вслипывая.
− Дура, обомрешь!
− Дѣвочки, солнце-то! солнце-то какое! − крикнула Фирочка.
Она забыла, что безъ рубашки, что на нее смотрятъ. Стояла у самой воды и повторяла:
− Какъ кровь…
Смотрѣли на солнце. Красное, какъ живая кровь, оно коснулось свинцовой дали и сплюснулось снизу, какъ каравай. Теперь все было красное передъ глазами, и въ водѣ, качаясь и расплескиваясь, лежало другое солнце.
− Кукушка, дѣвочки…
Онѣ прислушались, затаившись, и считали. Всѣ три.
Долго считали…
XVI.
Весь день было душно, а къ ночи недвижный перегрѣтый воздухъ сталъ гуще и тяжелѣй. Давила наползавшая съ южной стороны туча подбиравшаяся отъ трехъ концовъ: на востокѣ и западѣ лежали свинцовыя ея крылья.
Не по времени рано густились сумерки и мигали въ отсвѣтахъ дальнихъ молнiй. И въ этомъ миганьи безъ грома чуялось ожиданiе. Хоть соловьи и заливали садъ сочными трелями и раскатами но и въ раскатахъ и треляхъ таилась тревога. И въ потянувшемся отъ прудовъ торопливомъ гомонѣ квакшъ, и въ рѣзкомъ и короткомъ ржаньи лошадей съ ночного, и во вспыхивавшихъ въ темнотѣ кустахъ, и въ пискѣ невѣдомой птицы изъ глухого угла сада, − во всемъ пробѣгало сторожкое и тревожное, какъ всегда послѣ душнаго дня, передъ грозовой ночью.
Шумѣли во дворѣ у огня. За свѣтлымъ кругомъ бродили, похрустывая, лошади. Тревожимыя вспыхивавшимъ гамомъ, онѣ подымали головы, переставали жевать и глядѣли. И опять принимались щипать и похрустывать.
Галдѣли у огня, кто еще могъ галдѣть. Трофимъ уже не глядѣлъ изъ глубоко запавшихъ глазъ, какъ всегда, свѣтлымъ, раздумчивымъ взглядомъ, пытающимъ и мягкимъ: онъ совсѣмъ разслабѣлъ и расплылся въ покойную улыбку. Обмякъ, крутилъ головой и все обнималъ какъ-то особенно крѣпко осѣвшаго Михайлу.
− Ми-ша… анделъ ты мо-ой… чисто-сердъ… Все едино… пущай! А? Ми-ша-а!..
Убитые водкой, двое лежали въ сторонкѣ, вытянувъ руки, − точно плыли, уткнувшись головами въ траву. Но еще ходила по кругу плескавшаяся чашка, останавливалась по череду, и солдатъ окликалъ:
− Лукавый, можешь, ай нѣтъ?.. Не мо-жетъ…
Ни Лука, ни похолодѣвшiй Гаврюшка уже не могли отозваться.
И-йехъ… не буди-и-те меня молоду-у-у…
И ра-а-а-нымъ-ра-а-а-а…
Это Мокей. Онъ еще колыхался у огня, пугая жуткимъ рубцомъ и уставившимся тусклымъ взглядомъ. Впившiеся извозчики еще хорошо держались и помигивали, задравъ пропотѣвшiе козыри.
− А по-нашенски во какъ!.. Кха!
У солдата хлюпало въ горлѣ, сизыя тѣни залегли на вспухшемъ лицѣ, медленно ворочались глаза, но онъ сидѣлъ бодро и считалъ чередъ.
− Р-разъ, − и готово дѣло. Гха-а… Дяденькѣ Трофиму… каптенармисту нашему нашему… пож-жалуйте черепушечку…
− Родимые мои… по трудамъ нашимъ не грѣхъ… пра… Никакъ нельзя, чтобы грѣхъ… Ми-ша-а! Чистосердъ…
Пистонъ все пробовалъ подыматься, дергалъ солдата за рукавъ и перебиралъ губами.
− Чорртъ, не дери рубаху остатнюю! Тебѣ, полосатый… примаешь?
− Па-а-стухъ вы-и-детъ на-а-а лу-жо-о-о…
Уже который разъ пробовалъ Мокей вытянуть верха и уже совсѣмъ дотягивалъ, но тутъ заслонка задвигала горло, и рвалась пѣсня.
− Дѣвки… неизбѣжно… по три цѣлковыхъ… − пробовалъ гооврить Пистонъ. − Самыя ни на есть…
Онъ все совалъ въ носъ солдату три растопыренныхъ пальца.
− Ну, тебя, блоха лысая! Кому теперь?.. Мой чередъ…
− Какъ вы тутъ? Хватило?
Къ огню подошелъ Тавруевъ. Онъ теперь былъ въ одной рубахѣ, гологрудый, распаленный и злой. Сталъ у огня и смотрѣлъ, сбычившись.
− Маловато, ваше сiятельство, для кого… да народъ хлипкiй…
Перебирая въ карманахъ, смотрѣлъ въ огонь Тавруевъ. На его грудь, въ играющiй отблесками костра золотой кустикъ уставился мутнымъ взглядомъ Михайла. Трофимъ шарилъ вкругъ себя и просилъ:
− Ругаемся, ваша милость… мужики…
− Водки съ вами хочу… давай!
Солдатъ оживился, сполоснулъ чашку, вытеръ лопушкомъ и подалъ.
− Господа офицеры завсегда… съ солдатиками…
Отъ крыльца звали:
− Тавруйка!
Загремѣлъ по ступенькамъ кандидатъ, за нимъ бѣжали рука въ руку тоненькiй землемѣръ съ блондинкой. Подбѣжали къ огню, вскидывая ногами и выкрикивая: Р-раз-зорю тебя въ конецъ… на одни сере-о-жки!
− Шурка, пойдемъ!
− А р-разъ имъ съ нами желается… − хрипѣлъ солдатъ, захватывая пальцами лакированный носочекъ и подмигивая. − Садись ближе, нагнись ниже…
− Пьяница, кацапъ!
− Ишь ты… до-ро-гая…
− Шурка, не пей, пьяный будешь…
− Къ чорту! Съ тавруевцами хочу! Запѣвай − «Послѣднiй нонѣшнiй денечекъ»!..
− Они, ваше благородiе, съ-подъ Козельска, калуцкiе… Поютъ еще — ай, Калуга, ой, Калуга… шандырь-радуга моя!
− Пойде-омъ… − уговаривалъ кандидатъ.
− Съ кацапами валандаешься, а потомъ драться будешь…
Блондинка дернула Тавруева за рукавъ и расплескала чашку. Онъ плеснулъ ей остатки въ лицо и схватилъ за руку.
− Ей наливай!.. Нѣтъ, врешь… Наливай!
Она вырывалась, выламывая руку, трещалъ голубой корсажъ, разсыпались волосы, но онъ крѣпко держалъ ее и требовалъ, чтобы пила.
Она нагнулась и укусила палецъ.
− А, стерва…
Сободной рукой, вмѣстѣ съ чашкой, онъ ударилъ ее по лицу. Она вскрикнула и припала къ землѣ.
− Женщину! − взвизгнулъ землемѣръ.
− Пойде-омъ… − тянулъ кандидатъ.
− Жен-щи-на!.. − черезъ зубы сказалъ Тавруевъ.
Громыхнуло за садомъ.
− Наденька… ничего, пустяки… − уговаривалъ землемѣръ. − Онъ извинится…
− Еще реветъ… фуфлыга!..
Артель притихла. Слабо проступали за краемъ освѣщеннаго круга красныя лица извозчиковъ и лошадиная голова за ними. Тревожнымъ, непонимиающимъ взглядомъ уставился на плачущую Трофимъ, а Михайла, еще больше осѣвшiй, все такъ же неподвижно смотрѣлъ въ голую грудь Тавруева.
− Ругаться тоже… не годится… − хрипѣлъ солдатъ. − Они съ людями желаютъ…
− Молчать! − крикнулъ Тавруевъ. − Дармоѣды!..
Его повелъ кандидатъ. А землемѣръ отвелъ Надю къ сараямъ, усадилъ на траву и принялся успокаивать.
− Это пустяки… Надечка… маленькая моя… Я васъ очень люблю… кромѣ шутокъ… Не какъ-нибудь, а… Тебѣ только семнадцать лѣтъ… все впереди… малюлечка!
Она молчала.
− Ну, пройдемся по саду… Слышишь, какъ соловьи… Тепленькая моя…
Онъ гладилъ ее по голой шеѣ, прижимался стриженой головой, слыша острый запахъ духовъ, перебиралъ пальцами и уговаривалъ.
Она оттолкнула его и поднялась.
− Утѣшитель какой!
И побѣжала къ дому, путаясь въ узкой юбкѣ. Землемѣръ подмигнулъ себѣ и пошелъ за ней.
Изъ темноты выступили въ кругъ костра три бѣлыя фигуры.
XVII.
Были онѣ въ кафтанахъ-безрукавкахъ, нараспашку, въ красныхъ платкахъ и въ бѣлыхъ, вышитыхъ по плечамъ, рубахахъ. Онѣ стояли въ пламени отъ костра, плечо къ плечу, исподлобья высматривая свѣжими юными лицами, въ лапоткахъ и онучахъ, перевитыхъ голубой кромкой.
− Звали насъ туточка… барынямъ, что ль, пѣсни грать…
− А-а… красеньки яички! Ваше благородiе, дѣвки!
Пистонъ пытался подняться и бурчалъ что-то. Солдатъ побѣжалъ къ дому.
− Уклеечки мои… По три цѣлковыхъ… всѣмъ… неизбѣжно…
Дѣвки поталкивали другъ дружку и посмѣивались. Извозчики поцыкивали:
− Хы-ы… пѣсни играть… Чисто на праздникъ разрядились…
Трофимъ уставился на дѣвокъ и отмахивался.
− Пшли! Чук… Чук-чук!.. Шш…
Дѣвки похлопывали глазами и переминались. Были онѣ рослыя и бѣлозубыя, съ круглыми глазастыми лицами, вырощенныя подъ солнцемъ, какъ молодыя рѣпки.
− А мы, былъ, ужъ и спать ладились… − сказала одна побойчѣй.
− Здѣсь веселѣй уснешь… − подмигнулъ лихачъ и заломилъ шапочку. − А хошь, подъ верхъ сходимъ, хы-ы…
− Возьми-ка-съ! И дома уснемъ…
Опять громыхнуло, но теперь долгимъ раскатомъ. Подняли кой-кто головы − темно.
− На небѣ серчаетъ… − сказалъ лихачъ и свистнулъ на лошадей.
Уже и Мокей завалился головой за свѣтлый край, и кривобровый Цыганъ приладился ногами къ огню; только Трофимъ обиралъ вкругъ себя и отмахивался, да совсѣмъ разсолодѣвшiй Михайла тяжело дышалъ и таращилъ глаза въ огонь, опершись на кулаки.
− Чтой-то какъ пьяные всѣ… − перешепнулась бойкая дѣвка.
− У огонька, ваше благородiе! − кричалъ въ темнотѣ солдатовъ голосъ. − Самыя-то разъядерная!
− Эй, дѣвки… сюда! − звалъ голосъ Тавруева.
− Ступай къ барынямъ на счастье, кличутъ… − сказалъ лихачъ.
Пришелъ солдатъ.
− Деньги-то напередъ требуй… Матре-на!
Хлопнулъ подъ спину крайнюю и подтолкнулъ въ темноту.
− Да не видать ничего… итить-то незнамо куда…
Дѣвки топтадись на краю свѣтлаго круга, глядѣли въ черноту.
− Тамъ увидишь… иди, не бось…
− А мы бо-имся! − задорно отвѣтилъ бойкiй голосокъ. − Матушки свѣты, да ничевосеньки-то не ви-и-дно…
Изъ темноты вытянулась бѣлая рука и потащила за кафтанъ крайнюю.
Визгнуло въ темнотѣ.
− Иди, ничего…
Вспыхнула спичка и погасла. Что-то говорилъ мужской голосъ, какъ ворковалъ. Уже далеко на крыльцѣ, вспыхнула спичка, освѣтила красныя головы, бѣлыя плечи Тавруева и отворяющуюся дверь. Погасла.
Всѣми четырьмя ногами ударилъ коренникъ, − только подковы сверкнули по краю свѣтлаго круга, − и затопоталъ въ темнотѣ.
− Тпррр, чортъ! Чего лошадей бьешь?! − ругались извозчики на солдата. − Васька, Васька!
…Фррр… − отвѣтило изъ темноты успокаивающимъ фырканьемъ.
У огня загомозились. Михайла толкнулъ солдата − зачѣмъ по ногамъ ходитъ. Солдатъ напиралъ на Михайлу − чего пихается. Извозчики задирали.
− Я те такъ толкону, не унесешь!
− Уйди! − вытягивалъ изъ себя Михайла. − Лутче уйди…
− Солдатъ, не давай! Пощупай ему кашу-то!
Солдатъ напиралъ, давя угольки и расшвыривая опорками остатки костра. Михайла крякнулъ, нагнулъ голову и тяжело поднялся точно съ трудомъ отодралъ себя отъ земли.
− Иди. И-ди на чисто мѣсто!..
Онъ провелъ себя тяжелыми лапами по лицу, точно сбрасывалъ заслоняющую все сѣтку, и лѣниво засучилъ рукава. Извозчики совсѣмъ заломили свои козыри и задорили.
− Ставься, елова харя! − насовывался солдатъ, поплевывая въ сухiе кулаки. − Я те покажу Калугу!..
− Чук! − издалъ короткiй сторожкiй звукъ проснувшiся Трофимъ. − Убьетъ! Ми-ша… человѣка убьешь…
− Не пущай его, убьетъ! − кричали изъ артели еще не упившiеся.
− Пущай хватаются! − задорили извозчики. − Бей, солдатъ!