Капрал, начальник конвоя, который сопровождал большую партию арестованных, оказался симпатичным, вежливым молодым человеком. Проехали всего несколько станций, а он уже разговорился с арестантом, сообщил, что фамилия его Чеккини, что конвой прислан из Рима.
Увы, в последние годы он чаще всего конвоирует политических, а служит при римской тюрьме «Реджина чели» — сопровождает туда арестованных, перевозит осужденных из Рима в другие тюрьмы.
Вчера следователь Де Лео предупредил Кертнера: допрос будет продолжен в Риме.
— Я всегда любил этот город с его достопримечательностями, — сказал Кертнер.
— Ну, вряд ли тюрьму «Реджина чели» можно назвать достопримечательностью Рима, — недобро усмехнулся Де Лео.
Капрал признался с внезапной откровенностью, что его сильно тяготит служба. Два брата работают на шахте в Сицилии, сестра белошвейка, отец всю жизнь рыбачит. Дома твердят, что он, капрал, выбился в люди, но сам он считает себя неудачником. Черт его дернул учиться в военной школе, получить в проклятой Абиссинии пулю в бедро, а затем поступить в карабинеры! Это правда, что тюремщиками и полицейскими чаще всего служат уроженцы Сицилии, Сардинии или Калабрии.
Но не потому, что люди там хуже, а им просто некуда больше деться, у них нет другого спасения от безработицы, они поневоле менее разборчивы.
Когда рыжий карабинер вышел из купе, капрал рассказал и про него. Родом он из Рима, столяр, остался без работы. А как прокормить себя, мать и сестренку? Капрал перешел на доверительный шепот и сообщил, что товарищ тоже тяготится своими обязанностями. Но что делать, оба они приняли военную присягу.
— Форма вам очень идет, — сказал Кертнер простодушно и искренне. — На платформе все женщины оборачивались.
Высокий, статный Чеккини и в самом деле очень хорош в форме карабинера — пилотка надета чуть набок, на одну бровь; белый лакированный ремень продернут под левым погоном; красные лампасы на брюках кажутся очень яркими, может быть, потому, что вшиты в черное сукно. И хотя шпоры, вделанные в каблуки, не всамделишные, фальшивые, у Чеккини такой вид, словно он еще сегодня гарцевал на лихом коне, а спешился только перед отходом поезда.
Позже карабинеры собрались поужинать и пригласили в компанию австрийца. Тому сильно досаждали наручники, и Чеккини разрешил их снять на время ужина. Австриец готов поужинать, но с условием: завтра он угостит обедом.
Назавтра Кертнер попросил симпатичного капрала, — согласно правилам, у него хранились деньги арестанта, — чтобы рыжий карабинер купил на ближайшей станции три обеда, стандартные, но дорогие обеды по десять лир. Карабинерам такие обеды не по карману. В каждом пакете булочки с ветчиной, четверть цыпленка с картофелем, пасташютта в пергаментном кульке, бутылочка фраскатти, мягкий сырок «бельпаэзе», несколько груш. К каждому пакету приложена жестяная ложечка и вилка. Помимо трех обедов Кертнер поручил рыжему карабинеру купить апельсины в плетеной корзиночке и три пачки сигарет.
— Только не вздумайте покупать какие–нибудь дешевые, вроде «Национале»! Купите лучшие венгерские…
Позже, когда все закурили, на запах хороших сигарет в купе зашел кондуктор, его тоже угостили.
У карабинеров нашлось вино, прислали Чеккини из дому. Он оказался парнем простецким, откровенным, назвал себя неудачником и в личной жизни. Кто захочет назваться его невестой? По итальянским законам служащим полиции не разрешено жениться раньше тридцати лет.
Чеккини подтрунивал над собой, над своим начальником и рассказал анекдот. Один карабинер решил лбом вбить гвоздь в дощатую перегородку, но гвоздь никак не поддавался. В чем дело? Оказалось, в соседней комнате, прислонясь к стене затылком, стоял полковник карабинеров. Вот гвоздь и согнулся.
Рыжий карабинер вышел в коридор, а капрал ушел в соседний вагон, где также везли арестованных. И Этьен остался в купе наедине со своими тревогами и заботами.
Он пытался заснуть, притулившись к стенке у окна. Бесконечной шеренгой убегали назад телеграфные столбы.
Генуя осталась позади. Поначалу Этьен думал, что суд устроят там, но его везут в Рим, это пахнет Особым трибуналом и тюрьмой «Реджина чели», ее название можно, пожалуй, перевести как «Царица небесная»…
«Где ошибка? Какой из советов Старика мною забыт? Каким наказом я пренебрег?»
Он перебирал в своей встревоженной памяти десятки советов Старика, какие получал на протяжении всей конспиративной жизни.
Подследственный снова и снова становился дотошным, проницательным следователем по своему делу. В поисках оплошностей, промахов, упущений он снова сопоставлял две свои жизни — коммерсанта и разведчика.
В последние дни, уже понимая, что может вот–вот попасть в западню, он сознательно несколько раз изменял своим всегдашним правилам и нарушал законы конспирации — поехал на свидание с Анкой, наведался домой к Ингрид. Но он твердо знал: не эти вынужденные нарушения установленного порядка явились причиной провала. И если бы он до последнего дня не продолжал свою деятельность, не принял бы всех мер к тому, чтобы Центр получил все материалы, он счел бы себя трусом, бездельником и дезертиром…
Все последние дни он очень нуждался в советах Старика, но тот далеко–далеко, в Испании…
«В том–то и особенность нашей профессии — мы чаще, чем кто–нибудь, остаемся в полном одиночестве, такая у нас судьба… Не с кем посоветоваться, все нужно решать самому. Притом решать молниеносно, иногда в те доли секунды, какие предоставляет тебе противник. А следователь не должен заметить, что я пришел к решению не сразу, успел перебрать в уме несколько вариантов решения и выбрал один из них».
Опытный разведчик привык самостоятельно принимать решения, в отличие от иных работников аппарата, которые слишком привыкли чувствовать себя подчиненными…
Хорошо, что у Италии натянутые отношения с Австрией.
Может, это затруднит проверку всех его паспортных данных контрразведкой? Потому что ответ, который может поступить из общины Галабрунн или из Линца на запрос ОВРА, ничего хорошего ему не сулит. Паспорт в полном порядке, у него «железный сапог», как принято говорить у разведчиков, но ходить в этих сапогах по Линцу нельзя…
Вагонное окно наполовину открыто. Над головой, на верхней сетке, лежит маленький саквояж Этьена.
Наручники сняты. Рыжий карабинер дремлет.
Этьен инстинктивно скользнул взглядом по кобуре с пистолетом и подсумку, висящим на белом лакированном ремне.
«Ну, предположим, сбегу на ближайшей станции. А куда денусь? Где скроюсь от черных рубашек? Беспаспортный бродяга, без крыши, сразу поймают…»
В купе вошел капрал, увидел, что рыжий карабинер спит, а арестант сидит напротив не смыкая глаз.
Капрал, тормоша рыжего, спросил без тени испуга:
— Добрый христианин, как тебе спится?
— Пусть немного поспит, — сказал австриец вполголоса. — Я не доставлю вам служебных неприятностей.
48
Тюремщик положил руку на опущенное плечо.
— Зачем вы нам мешаете? — взорвался Паскуале. — Разве срок свидания уже кончился?
— Не кончился. Но синьорина ушла…
Тюремщик предложил Паскуале пройти в камеру, а тот по–прежнему стоял и держался за решетку — пальцы даже побелели — и с кривой усмешкой, не очень осмысленно повторял:
— Ушла, синьорина ушла…
Тюремщик подал кружку с водой. Наконец–то Паскуале оторвал руки от решетки.
Зубы застучали о кружку, он выпил всю воду, но во рту так же сухо.
Он заплакал, гулко, на всю комнату, рассмеялся, а когда выходил из комнаты свиданий, сильно ударился плечом о косяк двери–решетки…
Паскуале написал Джаннине письмо, но ответа не было.
Он решил, что письмо затерялось в тюремной канцелярии, поскандалил с надзирателем и потребовал, чтобы к нему в камеру явился начальник охраны капо гвардиа.
Тот заверил, что тюремная администрация в данном случае ни при чем. Подследственному Эспозито в виде исключения разрешена переписка до окончания следствия.
Капо гвардиа сообщил, что деньги Паскуале получит завтра утром. А что касается письма, то когда дочь в тюремной канцелярии оставляла деньги, она сказала: пусть синьор Эспозито писем от нее не ждет.
Паскуале отправил второе письмо, подробно написал о том, что именно с ним произошло, и в конце вопрошал: «Почему ты мне не отвечаешь? Ты же слышишь мои рыданья?»
Он ждал, нетерпеливо ждал, а ответа все не было.
Тогда он понял, что Джаннина никогда его не простит, отреклась от него.
А на суде станет ясно, что он предатель. На него станут оборачиваться и смотреть с жалостью, с ненавистью, и никто — с сочувствием, даже Джаннина. Все будут презирать его, в том числе и Коротышка, который сделал его предателем.
Он попросил молитвенник, тюремщик принес.
Паскуале нашел «Молитву о доброй смерти» и выучил наизусть.
«О распятый мой Иисусе, милостиво прими молитву мою, которую тебе уже теперь воссылаю вместо часа смерти, когда оставят меня все мои чувства. О сладчайший Иисусе, когда угасающие и закрывающиеся очи мои не будут в состоянии взирать на тебя, помяни любовный взор мой, которым ныне смотрю на тебя, и помилуй меня! Когда засыхающие уста мои уже не смогут целовать пречистые твои язвы, вспомни лобызания, которые ныне на них оставляю, и помилуй меня! Когда холодеющие руки мои уже не смогут держать распятие твое, вспомни, с какой любовью ныне его обнимаю, и помилуй меня! Когда, наконец, коснеющий язык мой не сможет промолвить ни слова, вспомни, что и тогда, молча, взываю — помилуй меня! Иисусе, Мария, Иосиф, вам передаю сердце и душу мою! Иисусе, Мария, Иосиф, будьте при мне в последний час жизни моей! Иисусе, Мария, Иосиф, да испущу в вашем присутствии дух мой!»
Тайком от надзирателя он начал распускать присланные ему носки домашней вязки. Нитки были грубой шерсти, крепкие.
Паскуале сматывал их в клубочек и думал:
«Эти самые нитки разматывались при вязании в быстрых руках матери. А до того мать сама их пряла. А до того сама сучила шерсть. И овец тоже стригла сама. А еще раньше, мать, страдая от одышки, карабкалась по каменным кручам, с трудом поспешая за овцами».
Жаль, очень жаль, что носки не куплены в каком–нибудь галантерейном магазине. Ему было бы легче, если бы их не связала мать.
Вот он остался в одном носке, а еще через день обувал оба башмака на босые ноги. Зябко зимой в башмаках без носков!
«Так и ревматизм недолго нажить, — встревожился он и тут же горько вздохнул: — Пожалуй, не поспеет ко мне ревматизм…»
Вечером следующего дня, когда в тюремном коридоре зажегся тусклый фонарь, надзиратель вошел в камеру к Паскуале, принес кувшин с водой.
Заключенный стоял под оконной решеткой, стоял, на цыпочках, прислонившись к стене, с бурым, набрякшим лицом, а голова неестественно склонилась на плечо. В сумерках надзиратель не сразу увидел серый крученый шнурок, который тянулся от решетки к шее.
С криком: «Нож, скорее нож!» — надзиратель выбежал в коридор, тут же вернулся в камеру, перерезал шнурок, и тело Паскуале безжизненно осело. Надзиратель с трудом поднял его, уложил на койку, — не думал, что щуплый человек окажется таким тяжелым!
Прибежали тюремный врач, начальник тюрьмы, но все попытки вернуть к жизни подследственного Эспозито были безуспешны. И тогда позвали священника.
Предсмертная записка Паскуале:
«Не прошу у тебя прощения. Знаю, прощения не заслуживаю.
Стыдно дожить до седых волос и не научиться держать язык за зубами.
Я только прошу помолиться за меня. И не в Дуомо, а в церкви святого Августина. Помолись за меня, дочь моя Джаннина, когда тень моя пройдет перед твоими глазами в Девятый день и в день Сороковой!
Знаю, что самоубийство является виной, караемой создателем, этот судия наказывает и после смерти. Наложить на себя руки — большой грех, а больше всего я виноват перед твоей матерью, перед тобою, Джаннина, и перед твоим патроном.
Трудно умереть, когда хочется жить. А я дожил до того, что хочется умереть, и этот грех еще больше, чем первый…»
Паскуале сам осудил себя и сам привел приговор в исполнение.
49
Джаннина отправилась в церковь ранним утром, сегодня — день Девятый. Она взяла со столика в церковном приходе девять больших свечей и опустила деньги в кружку. Чем свечи длиннее, тем дороже, и каждый сам подсчитывает, сколько с него причитается. Вряд ли сыщется воровка, которая поставит богу свечу, тут же украденную. Ну, а возле той кружки стоит копилка с надписью: «Для святых душ», туда тоже полагается опускать монеты.
Не один час простояла Джаннина в тот день коленопреклоненная, обратя взгляд на икону, на трепетное пламя свечей.
Она решила пробыть в церкви весь день, замаливая тяжкий грех отчима, испрашивая милость божью для матери и винясь в своих грехах. Все в ней плакало, кроме глаз.
Недавно она призналась на исповеди своему старому падре Лучано, что не любит жениха, с которым обручена. Падре Лучано советовал молиться одновременно и за Тоскано, и за себя, чтобы окрепло родство их душ. Сегодня она пыталась молиться за Тоскано, призвать божье благословение к его делам. Но сердце ее оставалось холодным к этой мольбе, слова не ложились на губы и полное равнодушие, даже раздражение против Тоскано делали молитву несостоятельной.
Первые свечи уже отгорели, она второй раз купила и зажгла самые длинные свечи…
Вдруг в церкви стало оживленно — зашаркали по каменным плитам, послышался чей–то вкрадчивый и веселый шепот, служка открыл вторую половину входной двери и оставил ее распахнутой настежь: свадьба!
Не хотелось быть свидетелем чужого счастья, когда на душе так муторно, тревожно. Но взяло верх женское любопытство, и она решила остаться на чужой свадьбе.
Сквозь цветные витражи старинной церкви св. Августина проникали лучи солнца, они бросали разноцветные блики на лица жениха, невесты, падре и большую толпу гостей.
Невеста невзрачная, да и жених не очень–то представительный, хотя держится самоуверенно.
Девочка в розовом платье и с розовым бантом в завитых волосах несла шлейф подвенечного платья. За невестой шли две подружки, одна из них кокетливо улыбалась и все время прихорашивалась.
Жених и невеста приблизились к алтарю, хор запел молитву.
Джаннина протиснулась ближе. Она видела, как жених достал два кольца и отдал их падре.
Падре спросил отдельно жениха и невесту: по собственной ли воле, без принуждения ли, с полным ли пониманием хотят они вступить в брак? При этом падре пытливо смотрел в глаза молодым людям. Он закутал епитрахилью руки жениха, невесты, и они стали повторять слова клятвы.
— Обещаю тебе любовь, верность, супружеское уважение и не оставлю тебя до смерти. Да поможет мне в этом триединый бог и все святые его!
Невеста шепотом повторяла слова обета, но Джаннина, стоявшая совсем близко, их слышала.
Затем последовал вопрос жениху:
— Не присягал ли кому в супружеской верности?
— Нет, — ответил жених намного громче, чем следовало бы.
Уже освещены кольца, они символизируют супружескую верность и нерасторжимость брака. Падре вернул освященные кольца жениху, тот надел кольцо на палец своей нареченной, затем себе. Оба отпили церковного вина.
Падре побрызгал святой водой с метелки и простер руки над головой брачующихся.
— Да умножит в вас господь благодать свою, чтобы вы исполнили на деле обещаемое сейчас устами.
Падре обратился к тем, кто находился в церкви.
— Беру всех в свидетели того, что супружество состоялось честно и по закону. Милостиво воззри, господи, на наши моленья и благослови брак, предназначенный тобой для умножения рода человеческого. И да будет проклят тот, кто захочет разлучить соединенных богом. Пусть их свяжет священными узами твоя помощь и твое благословение! Аминь.
После того падре прочел псалом, поздравил молодых, пожал им руки и зачитал новобрачным поздравительную телеграмму от папы римского: это стоит денег, но вполне доступно.
Всех, кто толпился возле алтаря, он осенил крестным знамением и окропил святой водой. Джаннина, крестясь, незаметно стерла со щек и с носа капли святой воды.