В тот раз боцман водил их по кораблю — от гюйсштока до флагштока и обратно, знакомя с разными клюзами, кнехтами, леерами, комингсами, показывая ракетные бомбовые установки на баке, бомбосбрасывателя на юте, противопожарное имущество на шкафуте, позволяя трогать всякие тали, гаки, люки и прочие обыкновенные по виду и столь же хитроумные по названию предметы.
Еще в морской школе Гаичку поражала эта загадочная привязанность моряков к замысловатости. Даже там, на суше, мичмана́ до обидного снисходительно посмеивались над молодыми матросами, называвшими стены стенами, а не переборками, лестницы — лестницами, а не трапами, скамейки — скамейками, а не банками…
Но терминология морской школы, по сравнению с корабельной, была не более как куцым словарем детского сада.
— Каждый из вас получит книжку «Боевой номер», где будут записаны ваши обязанности. Вы можете забыть имя любимой девушки, но «Боевой номер» будете помнить всем своим существом — руками, ногами и даже боками, — внушал им боцман. — Руки сами должны знать, как, например, задраивается люк по боевой тревоге. Знать так же хорошо, как ложку, которую они ни при какой погоде не пронесут мимо рта. Иначе руки могут остаться без пальцев. Были случаи. Схватится такой умник за край комингса, начнет люк закрывать и — пальцы долой. Да что говорить, по себе знаю. Было в молодости, прижал пальцы. Ничего, правда…
Боцман поднял руку и пошевелил крепкими желтыми от табака пальцами. А Генку в тот раз словно кто за язык дернул.
— Люк погнулся? — участливо спросил он.
Матросы сдержанно хмыкнули. А боцман строго посмотрел на него, словно запоминая.
— Матрос Гайкин?
— Гаичка.
Вот так он приобрел друга и наставника в лице боцмана Штырбы.
С того дня Генка и начал всерьез опасаться за свою футбольную карьеру. Хотя опасение это приходило и раньше, еще на первом месяце учебы в морской школе. Тогда он все ждал, что его вызовет сам начальник школы и строго скажет:
— Что же вы, матрос Гаичка, свои таланты скрываете? Вы же незаменимый человек на футбольном поле. Отставить всякие занятия, в особенности строевые. Ваше дело — тренироваться, забивать голы и множить славу части.
Так мечтал Гаичка в дремотные часы классных занятий. Но его вызвал замполит роты.
— Что же вы, матрос Гаичка, так плохо относитесь к занятиям? Невнимательны, все о чем-то думаете, отвлекаетесь.
И тогда Генка разоткровенничался. Он горячо говорил, что его дело не носок на плацу тянуть, а забивать голы, что у него особый футбольный талант, что он, может, будущая гордость самой-самой первой сборной. Видя, что замполит молчит и слушает, Гаичка понес и совсем несусветное: что служба, мол, дело временное, что не она определяет будущее человека…
Когда выдохся и умолк, то подумал, что вот сейчас замполит поставит его по стойке «смирно» и выдаст на всю катушку. Но тот только поморщился болезненно и сказал:
— Какой у вас мусор в голове!
И устроил Гаичке экскурсию в соседнюю роту, где матросы были на последнем месяце учения. Генка хорошо запомнил ту экскурсию, потому что с нее-то и началось «освобождение от иллюзий».
Было это вечером, в часы досуга. Они вошли в ленинскую комнату и чуть не запнулись о растопыренные ноги мольберта. За мольбертом сидел матрос, держал палитру на отлете, как настоящий художник. Генка глянул на картину и обалдел: небо низкое и суровое, багровый закат, тяжелые валы океанской зыби встают на дыбы у прибрежных камней. А из-за скалы в клубке розовой пены вылетает невиданный корабль на подводных крыльях.
— Хочу память для ленкомнаты оставить, — сказал художник. — Пишу вот в свободное время «Крылатый идет наперехват».
— Учебе это не мешает? — спросил замполит.
— Что вы, товарищ капитан-лейтенант! Когда посижу за мольбертом, сил прибавляется. Такое ощущение, словно дома побывал.
— Да вот он, на Доске почета, — сказал кто-то из матросов, стоявших рядом.
Замполит принялся рассматривать портреты и словно бы совсем забыл о матросе Гаичке, топтавшемся за его спиной. Генка уже разгадал тактику замполита и понял, что влип со своими служебно-футбольными мечтами в дурацкую историю.
— А вот этот матрос, чем он любит заниматься в свободное время? — спрашивал замполит.
— Это наш Ботвинник, — отвечали ему. — Первый разряд по шахматам.
— А этот?
— Модели мастерит. Вон его сторожевик под стеклом.
Модель была и в самом деле что надо. Такие Гаичке приходилось видеть разве что на выставках.
— У каждого есть личное увлечение? — будто бы с удивлением спросил замполит.
— У Демина, кажется, нет. Он все о своей невесте думает да стихи ей пишет.
— Стихи — разве не увлечение?
— Да, — замялся матрос. — Он все невесте пишет, нет бы в стенгазету…
Так замполит ничего и не сказал Гаичке. Только на другой день остановил в коридоре:
— Вы, это, не больно горюйте. Тренируйтесь в свободное время.
«Ладно, — подумал тогда Гаичка, — в учебном, дело ясное, надо учиться. Вот приеду в часть…»
И приехал. Огляделся: камни да вода, ни одного мало-мальски ровного места.
— Где вы тут в футбол играете?
Ему показали площадку размером в две баскетбольные с одними воротами. Гаичка долго смеялся, а потом загрустил. И решил проситься куда угодно, лишь бы поближе к стадиону.
Как-то сидел он со своими невеселыми думами возле носовой пушки, смотрел на тихую воду, на выбеленные чайками боны, на первобытный хаос каменных громад, стороживших вход в бухту.
— Матрос Гайкин! — Боцман стоял над ним кряжистый и мрачный. — Вы на чем сидели?
— Вот на этой штуке. — Гаичка, недоумевая, показал ногой на шаровой выступ на палубе.
— Та-ак, — сказал боцман. — Плохо вас учили. Корабельный устав, статья четыреста пятьдесят пять, пункт «ж» говорит, что личному составу запрещается садиться на предметы, не предназначенные для этого. Два дня сроку — выучить назубок правила поведения на корабле. И запомните: здесь нет ни одной так называемой штуки. Каждый предмет имеет название и строго определенное назначение.
— А это что? — спросил Гаичка.
— Это называется — вентиляционный гриб.
— Так просто? А я думал, она по-морскому называется.
— Это и есть по-морскому. — Боцман прищурился. — Послушайте, матрос Гайкин, что-то вы мне не больно нравитесь. То слишком много говорите, а то молчите, задумываетесь. В чем дело?
Гаичка поглядел на вершину скалистой сопки, на одинокое облачко, заблудившееся в чистом небе, и ему стало очень жаль самого себя.
— Товарищ мичман! — просительно сказал он. — Скажите командиру, что я плохой, пусть меня переведут в другую часть.
Боцман удивленно поднял брови и тут же опустил их, нахмурился.
— Та-ак! Кубрик не нравится?
— Не могу я без футбола, товарищ мичман! Я ведь за сборную города играл. Мне тренироваться нужно!
Он понимал, что боцман не бог весть какой начальник и его слово еще ничего не значит, но ждал ответа, как чего-то очень важного для всей своей жизни.
— Та-ак! — сказал боцман, помедлив. — Тоже мне — матрос! Его только волной окатило, а он уже кричит: «Тону!» Ну вот что, никто с нашего корабля еще не дезертировал. Будете служить, как все, и даже лучше. А командира я попрошу назначить вас ответственным за спортивно-массовую работу. Играйте в футбол, в кошки-мышки, во что хотите.
Боцман посмотрел на часы, наклонился и нырнул в дверь штурманской рубки. И тотчас на корабле загремели динамики:
— Команде приступить к занятиям! Команде построиться на юте!
Странное дело, вроде ничего утешительного боцман не сказал, а полегчало. И когда Гаичка становился в строй, подравнивая носки ботинок по минному полозку, на его душе уже не было тучи, только что загораживавшей весь белый свет.
Боцман вывел матросов к зданию клуба, на единственную во всем городке заасфальтированную площадку, называвшуюся плацем, и начал самые нелюбимые матросами строевые занятия.
— Равняйсь!
— А-атставить!
— Равняйсь!
— А-атставить! Евсеев, подбородок выше!
И пошло. Когда Гаичка поворачивал голову по команде «Равняйсь», он видел двор с длинной шеренгой тонких березок. В конце этой шеренги была проходная, железные ажурные ворота и за ними — белые домики, прилепившиеся к розовой скале. По команде «Отставить» он опускал голову и щурился от выбеленного солнцем асфальта. Здание клуба отбрасывало на плац густую тень, и казалось, что асфальтовая полоса поделена на две равные части: почти белую — солнечную и почти черную — теневую.
— Смирно! — скомандовал боцман. И пошел вдоль строя, осматривая матросов.
Гаичка повел взглядом и увидел девушку. Она шла по самой кромке светотени и смотрела на строй. Солнце запутывалось в ее светлых волосах, и они ярко лучились на фоне затененной стены.
— Да здесь русалки водятся! — тихо воскликнул он.
Боцман посмотрел на девушку, подозрительно оглядел улыбающихся матросов.
— На-пра-во!
Строй повернулся, щелкнув каблуками.
— Це добре! — удовлетворенно сказал боцман. И вдруг, удивленно взъерошив усы, направился в конец колонны.
Матросы начали оглядываться. Замыкающий, самый маленький по росту трюмный машинист Ахматулин, стоял спиной к строю.
— Стало быть, все повернулись неправильно, один Ахматулин правильно?
— Вырабатывает наблюдательность, — не сдержался Гаичка.
Боцман недобро перевел взгляд в голову колонны.
— На-пра-во! — скомандовал он. — Матрос Гайкин, выйти из строя!
Гаичка шагнул, как полагается — два шага вперед, повернулся кругом. Теперь он снова видел девушку. Она гибко переставляла свои длинные ноги, будто не шла, а плыла по теневой кромке.
— Доколе мы будем разговаривать?
Гаичка молчал, кося глазом на девушку и мысленно умоляя ее оглянуться.
И она оглянулась. Повернулась на своих длинных ногах, остановилась и, понимающе усмехаясь, уставилась на Гаичку. И тут он увидел ее глаза — большие, любопытные. И почувствовал в себе нечто совершенно новое. Будто кто-то нежный и добрый, как мать, тронул мягкими пальцами самую-самую глубь души, открытой, живой, незащищенной. Гаичка глядел не отрываясь на ее смеющиеся губы и поеживался от приятных расслабляющих мурашек, сжимавших затылок и волнами сбегавших по спине…
В тот же день Гаичка узнал, что она — библиотекарша в их бригаде, и вечером отправился знакомиться.
Девушка вышла ему навстречу из сумрачной глубины книгохранилища и улыбнулась так весело и приветливо, что он задохнулся от восторга.
— Хотите записаться? Гайкин, если не ошибаюсь?
— Это боцман так называет. Моя фамилия Гаичка.
— Какая приятная фамилия!
— Птица такая есть.
— На Украине?
— Ага! — обрадовался он. — У меня отец украинец. Это его бабушку так прозвали за то, что пела хорошо.
— А вы не поете?
— В строю только.
— А стихи вы любите?
— Ага.
— Сами писать не пробовали?
— Немного.
— Вот как?! — Девушка изумилась настолько искренне радостно, что Гаичка даже испугался.
— Ерунда получалась.
— Это ничего. Ни-че-го. У нас есть литературный кружок. Вы ведь будете в нем заниматься?
— А вы?
— Я им руковожу.
И тогда он задал вопрос, к которому готовился еще на пути в библиотеку.
— А как вас… зовут?
— Марина Сергеевна.
— А можно просто Мариной?
Она с интересом взглянула на него и рассмеялась звонко и беззаботно.
— Зовите просто — Марина Сергеевна…
Гаичка ушел из библиотеки, клятвенно пообещав завтра же прийти на занятия литературного кружка.
Но на рассвете корабль загудел звонками боевой тревоги. По вертикальному трапу Гаичка выбрался из кубрика, пробежал по влажной от росы палубе, одним махом взлетел на мостик. Старший сигнальщик старшина 2-й статьи Полонский был уже на месте, сдергивал чехлы с высоких тумб — пелорусов.
— Долго, — сказал он. — По боевой тревоге надо быстрей.
— Куда уж быстрей!
Полонский усмехнулся и хлопнул Гаичку по плечу.
— Ничего, научишься.
Снисходительность старшего почему-то обидела. Гаичка отвернулся и занялся своим делом. Собственно, дел у него было немного: приготовить сигнальные флажки, ракету и ракетницу, глянуть, на месте ли фалы, шары, конус, мегафон и самое главное — флаг, родной, сине-зеленый, пограничный. Доложил и гляди по сторонам, жди приказаний. Гаичка был уверен, что знает свое дело в совершенстве и учиться ему тут больше нечему.
— В совершенстве знают свое дело только первогодки, — сказал Полонский, будто угадав его мысли. — На втором году начинаешь думать, что еще следует кое-чему поучиться, и только к концу службы понимаешь, что ты толком ничего и не усвоил.
Сторожевик быстро шел по тихой воде бухты, и все отдалялся пирс с кораблями, прижавшимися тесно друг к другу.
— Позывные! — коротко приказал командир.
На гафеле, чуть ниже пограничного военно-морского флага, вскинулись два небольших опознавательных флажка. И словно повинуясь этому сигналу, берега расступились, распахнули ослепительно-синюю морскую даль. Корабль скользнул по какому-то сложному зигзагу, и тотчас берега сомкнулись за кормой, спрятав узкий проход в бухту. Флажки сразу же упали в руки Полонского. Никто, ни один непосвященный глаз, не должен был видеть этого сигнала, этого заветного «слова», раздвигающего скалы.
— Как в сказке, — сказал Гаичка, гордясь тем, что ему доверено знать тайну.
— Что?
На верхней ступеньке трапа стоял помощник командира корабля старший лейтенант Росляков, молодой, красивый, стройный, с маленькими щегольскими усиками.
— Что за сказка? — повторил он.
— «Сезам, откройся!» — помните? Скажешь — и скалы расступаются, открывают дорогу к сокровищам.
— А что — красиво, — сказал командир.
Старший лейтенант выразительно поморщился.
— Красота — дым. Главное — точность.
— Куда уж точнее! Действительно, «Сезам, откройся!». Читал сказку-то?
— Не увлекаюсь.
— Зря. От сказки до любви — один шаг.
— У кого как.
— Ну-ну! — сказал командир, похлопав своего помощника по рукаву.
И разговор погас. Как огонь свечи от порыва ветра. Гаичка покосился на Полонского и по серьезной пристальности его взгляда понял, что тот отлично ориентируется в недомолвках командиров. И ему стало грустно оттого, что он еще не умеет быть таким вот знающе-безучастным, что ему входить да входить в эту жизнь.
Корабль шел стремительно, отбрасывая белопенные валы. За кормой уходила вдаль широкая, как шоссе, взбаламученная и выровненная дорога. Подрумяненные волны, катившиеся от восхода, пританцовывая, замирали перед этой дорогой, словно она и в самом деле была твердью.
Вдали от берега ветер посвежел и волны стали торопливее: будто овцы в бесконечном стаде, бежали одна за другой, потряхивая лохматыми спинами. Вымпел, висевший тряпицей, вытянулся, стал упругим и гибким. Временами волны подкидывали сторожевик и шлепали его по днищу так, что гудел и вздрагивал весь корабль.
— Лево руля! Курс семьдесят!
— Есть, курс семьдесят! — глухо отозвался рулевой из рубки.
И сразу волны побежали словно бы мимо корабля и качка стала изнуряюще бестолковой. Совсем было утонувшая в море темная полоса берега вновь начала подниматься. Еще через полчаса корабль вошел в небольшую, открытую с моря бухточку с высоченными скалами, ощерившимися хаотическим нагромождением гигантских глыб. Здесь под берегом было тихо, с моря добегала лишь гладкая зыбь, покачивала белые скопища медуз. Прогрохотала якорь-цепь и, застопоренная, сонно заскрипела, захрапела в клюзе.
До обеда Гаичка все надеялся, что это ненадолго. Когда по палубе поплыли бачковые, держа на вытянутых руках горячие кастрюли, он еще восхищенно смотрел и удивлялся, как ловко они ныряют в отверстия люков, прижимая кастрюли к груди, как виртуозно ногами открывают и закрывают за собой дверь.
— Циркачи!
— Это что! — сказал Полонский. — Вот заштормит…