Он выключил радио и выскользнул из-под руки Мэри Фрэнсис. Хотелось курить. Он надел пижаму и нашел два помятых «Уинстона» в кармане рубашки на кресле. Закурив, сел и попытался читать. Грохочущие бело-голубые прожилки грозы сместились к западу. Ти-Джей его обработает. Уин знал, что имя Мэкки – псевдоним, назначенный Отделом Документации. Теодор Дж. Мэкки. Уин также долгие годы пользовался вымышленным именем, обычная практика для должностных лиц, задействованных в секретной работе. После того как ссыльные лидеры обнаружили, что Мэкки высаживался на берег вместе с разведчиками в Блю-Бич, его имя окутал некий ореол славы и легенды. Как только стало понятно, что вторжение провалилось, Мэкки вернулся на вельбот и в поисках выживших обследовал с мегафоном все бухты. Уин не знал его настоящего имени.
Он читал «Дейли Ласс-О». Писали, что в 1905 году институт отказался от своего исторического названия и был переименован в «Центральный рабочий университет», или ЦРУ Он слишком устал, чтобы оценить иронию или совпадение, чем бы это ни было. Он слишком часто сталкивался с иронией и совпадениями. Какому-нибудь ловкачу однажды придет в голову, если уже не пришло, основать религию совпадений и заработать на этом миллионы. Да-да-да-да. Он огляделся: где пепельница? Ему давно уже не бывало хорошо. С тех самых пор. Усталость и забывчивость. Ему приходилось разговаривать с самим собой, когда он вел машину, отдавать простые приказы, ругать себя, чтобы внимание не рассеивалось. Он неловко перебирал мелочь у аптечных прилавков, покупая детское мыло в аэрозольном баллончике для дочурки. Порой невыносимо было оставаться дома одному. Дом превращался в комнату ужасов, когда не было жены и дочери, когда они запаздывали, возвращаясь домой на машине. Он все время представлял себе аварии. Обломки крушения на обочине. В доме становилось все темнее и темнее.
Все это было частью долгого падения, ощущения, что он умирает.
В Ацуги
Темный самолет спланировал вниз, прочертив в туманном небе к востоку от посадочной полосы крутую дугу. Легкий, как дерево бальза, шаткий, с необычайно длинными крыльями, он заходил на посадку, пролетев над ЛЭП, что тянулась через рисовые поля вдаль к холмам и терялась за горизонтом. В воздухе разнесся странный свистящий звук, и люди, что жили за пределами базы, выбежали из домов и, полуприсев, наблюдали спуск самолета. Звук походил на бесконечно растянутый крик чайки, он отражался от сводов глубоких пещер, окружавших базу, притонов камикадзе времен второй войны. Люди высунулись из окон казарм поглядеть на приземление. Возле радарного кожуха стоял мужчина и наблюдал за происходящим, скрестив руки на груди. Два человека в форменных фуражках остановились подальше от всеобщей суматохи, когда самолет наконец плавно сел, миновав поля и ограды из колючей проволоки, легко коснулся земли, вислоухие крылья, задевая посадочную полосу, будто в мультфильме, высекали искры среди белого полуденного сияния.
– Этот сукин сын забирается потрясающе высоко.
– Я знаю. Слышал, – сказал Хайндел.
– Да как быстро. Не успеешь оглянуться, а его уже нет. И на любую высоту.
– Я знаю, на какую.
– Я бывал в «пузыре», – сказал Рейтмайер.
– Восемьдесят тысяч футов.
– Этот сукин сын запрашивает сведения о ветре на высоте восемьдесят тысяч.
– Что невозможно по определению, – ответил Хайндел.
– Я настраивал перехват. Я слышал. Загадочный тип разговаривает.
Первый морской пехотинец, Дональд Рейтмайер, был мощного квадратного телосложения, с ленивой походкой – казалось, будто его ноги вязнут в песке. Он смотрел, как подъезжает тягач, чтобы отбуксировать самолет в отдаленный ангар. Самолет будут сопровождать люди с автоматами, затем они окружат ангар. Рейтмайер снял фуражку и указал ею на человека, который шел в их сторону по дымящемуся гудрону, худощавого, с опущенной головой, одно плечо ниже другого. Тот самый морской пехотинец, который наблюдал за посадкой самолета от радарного кожуха.
– Это Оззи. Очень на него похоже.
Хайндел крикнул:
– Освальд, пошевеливайся!
– Еще чути-чути! – воззвал Рейтмайер на местном пиджине.
– Не помирай на ходу.
– Живее давай, живее.
Втроем они пошли к казармам.
– Он летает высоко, это мы знаем, – сказал Рейтмайер, – остается вопрос, как далеко он летает и что делает там, куда долетает.
– Далеко в Китай, – сказал Освальд.
– Ты-то откуда знаешь?
– Логика и здравый смысл. И еще в Советский Союз.
– Его называют служебным самолетом, – сказал Хайндел.
– Это шпионский самолет. Он называется «У-2».
– Ты-то откуда знаешь?
– Из простых фактов, большей частью, – ответил Освальд. – Кое-что понятно и так, а то, чего не знаешь, довольно легко выяснить. Видели здания за ангарами в восточном секторе? Это называется «объединенная техническая консультативная группа». Но это все лапша на уши, на самом деле там прячутся шпионы.
– Ну, блядь, ты знаток, – сказал Рейтмайер.
– А ты думал, у них там общежитие для спортсменов?
– Ты бы лучше молчал о таких вещах.
– Я хожу на инструктаж. Я знаю, о чем нужно молчать.
– Ты что, не видишь вооруженных охранников?
– А я что говорю, Рейтмайер? К этой базе без допуска близко не подойдешь.
– Ну вот и заткнись тогда.
– Только представьте себе: полет над Китаем, – сказал Хайндел. – Китайские просторы.
– Китай не такой уж просторный, – ответил Освальд. – Не сравнить с Советским Союзом.
– А он какой по площади?
– Проехаться бы как-нибудь вдоль и поперек Союза на поезде. Поговорить с людьми. В России меня больше притягивают идеи, а не площадь.
– Какие идеи? – спросил Рейтмайер.
– Почитай книжку.
– Ты всегда говоришь «почитай книжку», будто там есть ответы на все вопросы.
– Может, и так.
– А может, и нет.
– Тогда почему я соображаю лучше тебя?
– Ты тупее меня.
– Но все-таки не тупее офицера, – встрял Хайндел.
– Тупее офицера не бывает, – ответил Освальд.
Они прозвали его Кроликом Оззи за поджатые губы, ямочки на щеках и быстроту движений при потасовках в казармах или в баре за территорией. Ростом он был пять футов и девять, весил сто тридцать пять фунтов, глаза голубые, скоро восемнадцать, оценки по поведению и квалификации повышались, потом падали, опять повышались и опять падали; количество очков, которые он набирал на стрельбище, было столь же неустойчивым.
Хайндела без особых на то причин называли Хайделом.
Он ходил в кино и в библиотеку. Никто не догадывался, с каким трудом ему даются простые английские предложения. У него не всегда получалось четко представить словесный образ. Писать было еще труднее. Когда он уставал, то мог правильно написать лишь пять слов подряд; даже в маленьком слове тяжело было не менять буквы местами.
Этой тайной он ни с кем не делился.
У него был пропуск в увольнительную, яркая гавайская рубашка, из-за которой он чувствовал себя самозванцем в собственной шкуре, и место у окна в поезде на Токио.
Свидание организовал Рейтмайер, объяснив Ли, что от него требуется лишь появиться в нужном месте в нужное время и улыбнуться своей искренней американской улыбкой. И тысяча запретных удовольствий у него в кармане.
Добро пожаловать в Японию – страну раздвижных дверей и узкоглазых шлюх.
Он шел невидимкой сквозь многослойный хаос сумеречного Токио. Шел около часа, глядя, как неоновый свет пробивается через транспортный смог, бросаются в глаза английские слова: «ПОТРЯСАЮЩЕ ПОТРЯСАЮЩЕ», шел под трамвайными проводами, мимо лапшевен и баров. Он видел японских девушек, что разгуливали под руку с шестерыми военнослужащими США – с виду повара или пекари, совсем щенки, на каждом – куртка с вышитым драконом. Шел 1957 год, но Ли казалось, что эти солдаты ведут себя как чванливые вояки, боевые ветераны, загребающие все подряд своими крюками для мяса.
Он шел по лабиринтам узких улочек, где толпились покупатели. Он был на редкость спокоен. Сейчас он находился вне базы, вдали от соотечественников, вдали от Америки, и это притупляло его настороженность, расслабляло напряженную кожу.
Он проверил по бумажке, как ее зовут.
Вдоль переулков горели фонари. Он видел безногого с аккордеоном, туловище человека сидело на странной металлической подставке, как швейная машинка «Зингер», на груди болталась картонка с иероглифами.
Мицуко ему понравилась: девушка с детским личиком, несколько бесформенная, в юбке, белой блузке и платке на голове; она ждала у знака с надписью «ВХОД ДЛЯ СОЛДАТ». О месте свидания условился Рейтмайер – улочка дешевых игровых автоматов.
Она отвела его в салон патинко – длинную узкую комнату, заполненную людьми, которые прижимались к прямоугольным автоматам. Они пытались загнать стальной шарик в крохотную дырку. Автоматы издавали фабричный грохот, наподобие типографского, наверное. Найдя свободное место, девушка нажала на рычаг, запускающий шарик. Это было сигналом к впадению в нирвану, или как они там называют свое абсолютное состояние. Она уставилась на серый круг, глядя, как вращается шарик. Люди проталкивались в комнату: студенты, пожилые дамы в кимоно, люди, с виду образованные, с высокооплачиваемой работой – все они ждали, когда освободится автомат. К некоторым выстраивались очереди человека по три, люди терпеливо переносили шум и табачный дым, как будто их не касалось ничего, кроме серого скачущего шарика.
Он проверил по бумажке, как ее зовут.
Два часа спустя они оказались в комнате с раздвижными ширмами и соломенными циновками. Что-то подсказало ему, что квартира не ее. Будто имитация под японское жилье. На стене висел шелковый свиток, только скорее всего это был не шелк. Краем глаза он заметил настенный календарь над туалетным столиком, несколько брусков мыла «Лайф-буй». Она сняла босоножки. Он никак не мог поверить, что находится на легендарном пороге того самого траха. Той темы бесконечных обсуждений, перешептываний, смеха и воплей во всех известных ему казармах. Он застыл, глядя на первую обнаженную девушку в своей жизни, взрослую, не из журнала. В голой женщине есть нечто значительное. Он чувствовал себя другим, серьезным, неподвижным. Он был частью некоего мирового потока. Потом ее рука оказалась у него в штанах, как нечто обыденное, будто бы она повернула кран. Он разделся, аккуратно сложил рубашку с развевающимися пальмами. Это событие ждало своего часа. С того дня, как он родился, комната поджидала его здесь, ждала, когда он войдет в дверь. Нужно было только войти в дверь, слиться с потоком вещей.
Надо ли ей заплатить? Рейтмайер не предупредил. Он со стороны наблюдал, как занимается с ней сексом. Он находился отчасти вне происходящего. Занимался сексом и следил за этим, ожидая, когда же наслаждение овладеет им, захлестнет прибойной волной, согнет деревья. Он, скорее, думал о том, что происходит, нежели видел, хотя и видел тоже.
В следующие выходные он дежурил, но как только выдалась возможность, вернулся в Токио. Выяснилось, что она берет у него деньги только для того, чтобы играть в патинко. На патинко она была помешана, подсела на эту игру, как наркоман, часами простаивала у автоматов в чужом плаще. Он выходил, возвращался, снова выходил, заходил в стрип-клубы и ковбойские бары. Стоял у входа и смотрел, как она играет. Люди протискивались в комнату. То и дело кто-то выигрывал приз: упаковку сладостей в форме листиков. Он глядел, как она рассеянно почесывает левую щиколотку правой ступней.
Странные дни на сказочном Востоке.
На этот раз она привела его в большой многоквартирный дом поблизости от фабрик и нефтехранилищ. Пахло серой и нечистотами после отлива. Из окна он видел реку, но не знал, как она называется. Мицуко сказала, что ей тридцать четыре года. Странные дни и ночи. После того как они оделись, в комнату вошел мужчина, проскользнув через тени, молодой, тощий, он чувствовал себя в этой комнате как дома. Казалось, он воспринял Ли как нечто само собой разумеющееся, вел себя так, будто знал обо всем, что Ли когда-либо говорил и делал. Он искал свой плащ.
Ли так и не понял, кем этот человек приходится Мицуко. Брат, кузен, любовник, наставник или своего рода телохранитель, хотя явно не сутенер (поскольку денег она не брала). Ли встречал его несколько раз за следующие две недели. Он оказался интересным, этот тип по фамилии Конно, с волнистыми волосами и в темных очках. Постоянно курил «Лаки Страйк», разбирался в американском джазе, знал имена, которые Ли ни о чем не говорили. Они рассуждали о политике. Пили пиво и джин, которые приносил Ли, но сам он потягивал алкоголь только из вежливости. Конно говорил по-английски очень прилично, лучше, чем начинающий. Он носил потрепанную одежду, потертые ботинки и черный шелковый шарф – всегда, и на улице, и дома.
Осенняя сырость вступила в свои права. Фонарный свет мерцал в хитросплетениях переулков с деревянными домами и лавчонками. Они отняли у него простор Америки. Не то чтобы это много для него значило – его простор, в сущности, был постоянным блужданием, ложью, прикрывавшей маленькие комнатки, телевизор, нескончаемую болтовню матери. Луизиана, Техас – все это ложь. Бессмысленные места, что обвивались вокруг тесных комнатушек, куда он все время попадал. Здесь же в миниатюрности имелся смысл. Бумажные окна и комнаты-коробки – все это было хорошо продуманной формой благополучия.
Мицуки ввела его в страну «нудо». Рекламные щиты, фотографии, листовки, объявления на фонарях, обнаженные фигуры в киосках и театрах, неоновые и бумажные ню, голые фотомодели под разноцветными огнями, необычайно бледные при искусственном розовом свете. Улицы, блестящие от дождя, похожие на улицы его грез, киношные тени и мужчины в темных плащах, надутые губки Мицуко, язык ее вздохов и намеков, грезы о неподвижности, пик вожделения, ее ноги слегка раздвинуты, руки вдоль туловища.
Она не делала того, что обещал Рейтмайер, но Оззи и не просил об этом.
В радарной он работал с энтузиазмом, отмечал перехваченные траектории, проверял на осциллографе движение электронов, которое говорило о наличии воздушного транспорта в данном секторе.
Во время ночных дежурств он завязывал беседы с офицерами, задавал им вопросы о мировых проблемах. Выяснилось, что он осведомлен лучше. Они не знали элементарных вещей. Имен лидеров, типов политических систем. Младшие офицеры, типичные студентики, не знали практически ничего, и это подтверждало его прежние подозрения о том, как устроен этот мир.
Потрескивающий голос запрашивал информацию о ветре на высоте восемьдесят тысяч футов, голос из-под купола ночи, вне мыслимых пределов.
Рядом с базой имелись бары и девушки, но ему больше нравилось одному ездить в Токио, где он навещал Конно в громадном здании рядом с фабриками. Красноватый смог был настолько густым, что скрывал заходящее солнце. Конно курил «Лаки» и рассуждал о борьбе за существование. Он работал лифтером только на полставки, потому что биржи труда наводняли выпускники колледжей. Иногда появлялась Мицуко, и они с Оззи занимались любовью под странные бренчащие и звякающие блюзы Телониуса Монка, в которых, если подумать, есть что-то японское. Иногда Конно брал его с собой в «Пчелиную матку», ночной клуб с замысловатыми представлениями в зале и шикарными женщинами, плывущими сквозь завесу дыма, будто сотня официанток из ресторана «Говард Джонсонз» в юбках с разрезом. Ли время от времени недоумевал, что в подобном месте делают лифтер и рядовой первого класса.
Конно, сгорбившись, проходил внутрь, снимал плащ и волочил его за собой по полу, пока их провожали к столику на помосте; ниже располагались туристы, японские бизнесмены, американские офицеры, летчики-контрактники (в любую погоду их легко узнать по рубашкам с коротким рукавом и модным темным очкам). Конно прятал чеки в карман, причем казалось, что он никогда не платил. Однажды он познакомил Ли с официанткой по имени Тэмми, женщиной в серебряном платье и с блестящим гримом.