— Давай тут... не очень!— счел нужным еще сказать проводник Ивану.— Какой же он вор! Хоть немного-то разбирайся в людях.
— Ты много разобрался в том конструкторе... которого без билета посадил?— обиделся Иван на нравоучения лакеистого кондуктора.— Бегал тут... икру метал. Еще ухмыляется!
— Ну-ка!— прикрикнул проводник.— Давай-ка приведи себя в порядок! Не очень тут!.. Не дома на печке. Устраивайтесь, товарищ профессор.
— Я устроюсь. Хорошо.
— Если он будет тут чего-нибудь фордыбачить, скажите мне... Мы его живо приструним. Мы ему...
— Да идите вы к дьяволу!— вскричал вдруг профессор.— Чего вы пристали к человеку?!
Проводник опешил. Молчал.
— Извините, пожалуйста!— сказал профессор.— Спасибо. Мы теперь сами разберемся. Идите.
— Ну, давайте,— сказал проводник.— Ничего.— И ушел.
— Фу ты, дьявольщина какая! Нехорошо как...
— Товарищ профессор, вы уж простите нас, ради бога,— сказала Нюра.— Обознались мы...
— Да что вы!.. За что? Я, старый дурак, поперся к проводнику... Надо было самим разобраться.
Иван, опозоренный, молчал, насупив брови.
— Попроси прощения!— строго велела Нюра.— Язык-то не отсохнет.
— Та-а...— Иван сморщился.— В этом, что ли, дело?
— Забудем все недоразумения!— решительно сказал профессор.— Нам же далеко ехать!.. С какой стати мы испортим себе дорогу? Иван!..
А поезд опять подходил к станции.
И опять перронная кутерьма... Приехали. Уезжают.
В вагон, где ехали Иван, Нюра и профессор, садилась большая, гитаристая группа студентов — юноши и девушки, большинство — девушки.
Поезд тонко закричал...
Иван с профессором пригубили-таки из высокой бутылки дорогого вина. Профессор с блокнотом в руках — экзаменует Ивана на предмет владения родным языком. Настроение у них хорошее; Иван относится к «экзамену» довольно серьезно: Нюра — больше на подсказках.
— Просто — ударить. Он ударил — я ударила — кто-то ударил...
— Вломил,— начинает Иван.
— Так.
— Жогнул.
— Жогнул?
— Ну — жогнул. Рраз!— жогнул.
— Ага! Хорошо. Еще?
— Тяпнул.
— Да. Еще?
— Матерно можно?
— Нет, это не надо.
— А там много, вообще-то...
— Нет, лучше не надо. Кроме того, здесь женщина.
— Она слышала...
— Итак?
— Наподдал,— подсказала Нюра.
— Наподдал... Да. Невыразительный глагол. Женский какой-то.
— Хряпнул. Ломанул.
— Вот это... глаголы! Мускулистые.
— Перелобанил. Окрестил. Саданул... Нае... Нет, не туда. Врезал. Смазал.
— Так, так,— подбадривает профессор.
— Пиннул,— опять вмешивается Нюра.
— Пиннул? Это хорошо. Пнул, да?
— Ну да. Пиннанул, у нас бабка говорит.
— Это старушечий,— снисходительно бросил Иван. Взял на калган,— еще вспоминает он.
— Это что такое?
— Головой дал! Вот так вот.— Иван взял профессора за плечи и рывком кинул на себя и подставил голову, но, конечно, не ударил — показал.
— О-о! А калган — это голова?
— Голова.
— Это по-каковски же?
— По-русски! Кал-ган. У нас еще зовут — сельсовет.
Профессор засмеялся.
— А как еще?
— Чердак.
— Чего попало!— изумилась Нюра.— Неужели вам это на самом деле нужно?
— Нужно, Нюра.
Тут в купе вошли веселые девушки-студентки устраивать одну свою подружку. Трое.
— Нам сказали, у вас одно место свободное...
— Так точно!— приветливо откликнулся профессор.— Располагайтесь. Которая из вас? Стоп, мы сами выберем. Самую красивую...
— А ну?— Девушки все были хорошие, крепкие, голоногие.— Выбирайте!
Профессор поверх очков оглядел всех... Искренне вздохнул.
— Оставайтесь все. Выбирает тот, кто... забирает. О-о!..— сам болезненно сморщился он.— Вот это каламбур!
Девушки засмеялись.
— Какую же.
— Какую, Иван?
Иван гигикнул, покраснел и... посмотрел на Нюру.
— Ну, раз ты уже выбрал, то мне — все равно: я свою станцию проехал,— сказал профессор.
Оставили голубоглазую, грудастую Любу.
— Закончена сессия — и ноги в руки!— позавидовал профессор.— Что за институт?
— Педагогический.
— Факультет?
— Физмат.
— Физмат, и только физмат. Всемогущий физмат!— огорченно сказал профессор.— Куда только прибежите со своим физматом.
— А вам не нравится физмат?
Профессор весело посмотрел на девушку с физмата.
— Милая, он вам самой не нравится.
— Почему?— растерялась девушка.
— Потому что вам нравится Лермонтов, Есенин...
— Одно другому не мешает.
— О, еще как!
— Педагогический — это, значит, будете учительствовать? — встрял в разговор Иван.
— Да.
— Да-а...— значительно сказал Иван.— Вот сейчас радуетесь, что учитесь, веселитесь — в люди выходите, а я смотрю на вас и жалею...
— Иван!— сказала Нюра.
— Что?
— Чего заборонил-то? Жалеет он. Ты что?
— А что такое, Иван?— заинтересовался профессор — Нюра, почему вы остановили?
— Да нет, я хотел про наших учителей рассказать, про сельских...
— Ну?
— Да ладно!
— Да что же «ладно»? Расскажи.
— Достается им, бедным... Но, может, я, правда чего-нибудь недопонимаю, а полезу рассуждать... Ладно.
— Фигура учителя заметно стала ниже,— сказала девушка Люба.— Очевидно, он это хотел сообщить.
— Что ты хотел сообщить, Иван?— спросил профессор строго.— Что длинные учителя в городе остаются?
— Он сам не знает, что он хотел сообщить,— сердито сказала Нюра.— Выпил лишнего? Ложись вон, спи.
Иван только успевал поворачиваться на слова, к нему обращенные... Но молчал.
Тут из соседнего купе пришла делегация девушек.
— Сергей Федорыч... простите, пожалуйста...
— Ну, ну,— сказал профессор.
— Мы вас узнали... вы по телевидению выступали...
— Выступал. Был грех.
— Пойдемте к нам... Расскажите нам, пожалуйста... Мы вас приглашаем к себе. Мы — рядом.
— Пошли, Иван. Недалеко.— Профессор встал.— Бутылочку брать с собой?— спросил девушек.
Девушки засмеялись.
— Берите!
— Ваня, а ты бы воздержался — не ходил,— сказала Нюра.
Но Ивану очень интересно с профессором.
— Да будет тебе! Чего тут такого? Рядом же.
— Да ничего! Будешь потом по вагону бегать...
— Нюра, он не будет бегать по вагону,— пообещал профессор.
И профессор с Иваном ушли.
А луна светила!.. Ночь шла по земле, выстилая на полянах белые простыни.
Жутковато, гулко прогудел мост... Поезд выскочил из его железной паутины и громко закричал, радуясь воле.
Выбежали к дороге белоногие березки — и такие они ясные, белые под луной, такие родные... И грустные. Смотрят вслед поезду.
— А вот вы приезжайте, посмотрите!— шумел в купе, где студенты, щедрый, размашистый Иван.— Вот тогда узнаете, как я вижу!..
Студентам весело. Ивану тоже.
Только профессор как-то задумчиво смотрел на Ивана: не то ему жалко Ивана, не то малость неловко за него.
— А косить мы будем?
— А зачем косить? У нас теперь машины косют... А-а, так — в охотку? Можно покосить. Я вас устрою. Но это, ребятки, тяжело. Лучше мы с вами сядем в лодочки... Как в песне-то поется:
Студенты засмеялись.
— А «Волга» у вас есть?
— А зачем она мне? Я без «Волги» вот так живу! Я, ребятки, живу крупно. Чего только у меня нет! У меня — зайдешь в дом — пять ковров сразу висят. Персидских.
— А шкура медвежья есть?
— Три штуки. Одна в прихожке — я сапоги об ее вытираю, одна в детской, детишки на ней играют, волосья дерут... Дальше, посмотрим направо — барометр висит...
— А громоотвод?
— Громоотвод — на крыше. Я пока внутренность описываю. А налево, как зайдешь,— сервант на тоненьких ножках. Я его один раз — с получки — задел нечаянно, на сорок восемь рублей одной только посуды расколол...
— Жена вам — скандал?
— Не, она у меня не базланит. Это не то что есть некоторые... Ох, не будьте такими — это хуже всего на свете. Тут и так-то... не сладко, а если еще и дома... Если я устал как собака, я посплю, отдохнул — можно снова за работу. А если еще дома... Нет, это плохо. Хуже нет.
— Вы же говорите, вы хорошо живете.
— Я-то хорошо! Я про других. А я-то — дай бог каждому! Я, допустим, прихожу с работы: «Ну, Нюся, давай корми, голубушка». Она на стол — картошку с мясом. Мясо у меня круглый год не выводится. Свиннота эта у меня вот здесь сидит.— Иван хлопнул себя по загривку.— Ох и прожорливые же!.. Иной раз взял бы ружье и пострелял всех к чертовой матери. А если, бывает, совсем здорово устанешь на работе, я сразу, с порога: «Ну, Нюся...»
Нюра сидела одна у темного окна, слушала песни по радио.
Вошел профессор.
— Ну, Нюся!.. Что, скучаем?
— Что он там?— озабоченно спросила Нюра.
— Иван?.. Да ничего особенного, не беспокойтесь. Рассказывает студентам, как он хорошо живет, богато.
— Тьфу, трепло! Вот трепло-то! Пара штанов завелась лишняя да рубаха-перемываха... Богач! Вот, знаете, так мужик — ничего, грех жаловаться: ребятишек любит, меня жалеет... Но как выпьет, тут уж держись: или хвастать начнет, какой он богатый, или в драку лезет. И ведь сколько уж раз учили, дурака, один раз голову стяжком проломили — неймется! Нальет глаза, и все нипочем: на пятерых, на пятерых лезет.
— Часто пьет?
— Да нет, так-то грех тоже жаловаться. Работает-то он правда много. У их все в роду — работники. Его уважают. А вот есть эта дурацкая замашка... Как праздник подходит, так у меня душа загодя болит. Люди веселятся, а я сижу дома, жду: счас прибегут, скажут: «Ванька дерется!»
Профессор вздохнул.
— Смеются там над ним?— спросила Нюра.
— Да нет... Ну, молодые: им палец покажи, они смеяться будут. Там все беззлобно... Сострить опять же можно. Только...— Профессор не стал говорить, что это «только».— Ничего. Не беспокойтесь.
— Как же не беспокоиться — не чужой. Сердце-то болит.
В купе, где студенты, слышно, запели под гитару нечто крикливое, бестолковое:
— Пираты,— в раздумье молвил старик профессор.— Пираты, ковбои... Суровая зелень. Отчаянный народ.
В купе заглянул курносый парень.
— Это у вас?
— Что?
— Пели-то.
— Нет, это по соседству,— сказал профессор.— Они уже перестали. Слова списать?
— Я бы их так запомнил... Хорошая песня.
— Куда путь держим?— спросил профессор.
— В Крым.— Курносый присел на диван.— Второй раз. Опять радикулит... Замучил.
— Болит?— посочувствовала Нюра.
— Болит,— отмахнулся курносый, настраиваясь поговорить о другом.— Во народу где! Идешь по пляжу — тут женщина голая, там голая — валяются. Идешь, переступаешь через их...
— Совсем голые?!— удивилась Нюра.
— Зачем? В купальниках. Но это же так — фикция. Я сперва в трусах ходил, потом мне один посоветовал: «Купи плавки!» Так они что там делают: по улице и то ходят вот в таких вот штанишках — шортики называются.— Курносый чуть подсюсюкивал, у него получалось — «станиски», «сортики».— Ну, идешь, ну, смотришь же... Неловко, вообще-то...
— Ну да,— согласилась Нюра,— другая и по морде даст.
— Да нет, там это само собой разумеется. Но, вообще-то, неловко. Ну, мне там один тоже посоветовал: ты, говорит, купи темные очки — ни черта, говорит, не разберешь, куда смотришь...
— Во!
— Заходишь вечером в ресторан, берешь шашлык, а тут наяривают, тут наяривают!.. Он поет, а тут танцуют. Ну, танцуют, я скажу! Вот собаки! Сердце заходится. Так глядишь — вроде совестно, а потом подумаешь: нет, красиво! Если уж им не совестно, чего же мне-то совестно? Ритмичность... везде ритмичность. Там один тоже стоял: бесстыдники, говорит, что вытворяют! Ну, его тут же побрили: не нравится, говорят, не смотри. Иди спать. А один раз как дали «Очи черные», у меня на глазах слезы навернулись. Такое ощущение (осюсение), полезь на меня десять человек — не страшно. Я чуть не заплакал. А полезли куда-то на гору, я чуть не на карачках дополз — красота! На всех пароходах — музыка. Такое осюсение что музыка из воды идет. Спускаемся — опять в ресторан...
— Это ж сколько денег просадить можно?!— сказала нюра.—Тут ресторан, там ресторан...
— Они там на каждом шагу! Мне там один тоже говорит: первый и последний раз. Корову, говорит, целую ухнул. Нет, там есть пельменные, вообще-то. Три порции — от так от хватает...
...А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню — про «Россию-матушку».
Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась.
Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.
Песня кончилась.
Все посидели молча... Курносый спросил гитариста:
— А «Очи...» можешь? Дай «Очи...»!..
Иван пристукнул кулаком по колену... Встал и пошел из купе.
И запел в коридоре:
Потом Иван вошел в свое купе.
— Дорогие мои, хорошие...— заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.
А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:
— Прямо не знаю, как вам и сказать...— раздумчиво сказала Нюра.— Все же у меня двое детей... да маленькие такие!..
— Господи!— тихонько воскликнул профессор.— Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик... будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.
— Прямо не знаю...— тихо и грустно опять сказала Нюра.— Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история... А ему сколько лет-то?
— Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме... Седой такой, головку носит гордо — красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому... головку умеет держать.
— Многовато вообще-то...
— Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну и потом, культура! Там же через каждое слово — «мерси», «пардон», «данке шен»... Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»...
— Да охота, конечно, пожить, как...
— Я извиняюсь,— вмешался Иван, заметно трезвея.— Про кого тут речь?
— Дело же не в том даже, что самой пожить,— продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана,— а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то — что за пример они видят!
— Я же про то и говорю!— подхватил профессор.— Пример же будет.
— Я подумаю,— сказала Нюра.
— Подумай-подумай.
— Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду...
— Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице — и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером...
— Слушайте,— заговорил Иван, угрожающе округлив глаза.— Я говорю, я извиняюсь, но я же — тут! В чем дело?!
— А, ты тут?— «спохватилась» Нюра.— А мы и не слышим — заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?
— Да как тихо вошел!— удивился и Сергей Федорыч.
— В чем дело!— спросил Иван.
— Ни в чем.
— Кому семьдесят лет?
— Мне,— сказал профессор.
— Нет, я же слышал...