— Что же? — сказал он. — Действительно, по её обычаю, ей грех показываться чужим глазам… Довольно с тебя моих слов. Пусть твои уши станут тебе глазами!..
Я не настаивал дольше.
Мы ещё долго разговаривали с Ятиргином в этот вечер. Он оказался довольно бывалым человеком и обычным эпическим языком, свойственным чукотским рассказчикам, описывал подробности приморской жизни, условия промысла, порядки торговли с рогастыми эскимосами и морскими бородачами. Более всего он распространялся о покупке американцами живых оленей для разведения стад на американском берегу. К этому предприятию все чукчи относятся одинаково враждебно, так как оно грозит ещё более сократить привоз дорогих мехов из полярной Америки, вымениваемых на шкуры молодых оленей, необходимые эскимосам для одежды.
— В последние годы, — говорил он, — началось новое, чего раньше не бывало, чего мы не слыхали от своих отцов. Ходит Или на огненных судах, возит ружья, и капканы, и ткани, и сахар, и сердитую воду в бочках и не берёт ни уса (китового), ни зуба (моржового)… Или, живущий по ту сторону пролива, против конца земли, в морской губе, между двумя мысами, в недвижных домах… Накупив чукотских оленей, ставит на судно, сдирает мох с чукотских скал, кормит всю дорогу, потом выпускает на своём берегу, творя обиду жителям этой земли. Создав стадо, соблазняет наших пастухов стеречь своих оленей за высокую плату, размножает скот, желая вести торг собственными шкурами. По моему уму, это весьма худо. А по твоему?..
Я выразил осторожное мнение, что всё вредное жителям я тоже считаю худым.
— Пошёл Или по морю, — продолжал Ятиргин, — и вышел в открытую воду. Встретил его Маньо, посланный Солнечным Владыкой русский бородач, на большом судне с тремя стоячими деревьями (мачтами). Или пьян, говорит: "Я начальник, я силач, я великий, я пьяница!" — "Ага! — говорит Маньо. — Приди же ко мне в гости!.." Как только пришёл, связал ему руки и ноги, повесил на мачте вниз головой. Говорит Маньо: "Ты богач, ты начальник, ты пьяница?.. А что?.." Или только головой крутит: "Ух!.." Говорит Маньо: "Ты завёл стадо?" — "Завёл!" — "Зачем же ты завёл стадо? Как ты приобрёл его?" Говорит Или: "Отчасти, конечно, я купил его". — "Ага!.. Чем же ты купил его?" Говорит Или: "Частью ружьями". — "А ещё чем?" — "Также сердитой водой!.." — "А ещё чем?.." — "Иных, по правде, взял грабежом". — "Ага! — говорит Маньо. — Зачем же ты завёл стадо?" — "Хотел продавать шкуры пыжиков островитянам!.." Говорит его людям: "На четвёртый день придите взять его!.." Пришли его люди на четвёртый день. "Скорее уходи на свою землю! Не нужно тебя. Оставь здесь оленей! Если творящий создал тебя без стада, зачем противишься, нанося оскорбление жителям этой страны? Уйди скорее домой!.. Если снова придёшь, будешь убит до смерти!.." Тот ушёл, скрылся. Маньо пошёл по морю, снова встречает заморского бородача. "Ты зачем идёшь? Не нужно тебя! Вернись!" — "Меня послал владыка земли бородатых…" — "Вернись!.." — "Не хочу!.." — "А-а! Давай же сражаться!" Сразились. Маньо сильнее. Стал убегать заморский бородач. Маньо смотрит на большую бумагу, видит весь путь беглеца, спустился под воду, нырнул, как гагара, вместе с судном, вынырнул впереди чужого судна. Говорит бородатый: "Пристанем к берегу, испытаем, из нас двоих кто лучше". — "Согласен!" Вышли на берег! Маньо-дружок весьма проворен, с лёгкими членами. Стал на собачью нарту, прыгнул вперёд через всю упряжку и опять назад на нарту, ибо весьма лёгок. Другой тяжёл, колода!.. Скоро смял руки бородатого, пригнул к ногам. "Ой, ой, отпусти!.." Связал железной верёвкой, увёз вместе с собой…
Жена и брат Ятиргина заснули на половине рассказа. Мне нужно было сделать ещё несколько записей, и я вынул из портфеля свою тетрадь. Гостеприимный хозяин непременно хотел бодрствовать вместе со мною.
— Нет, нет! — решительно отвечал он на все уговоры. — Пока твои глаза ещё смотрят, стыдно моим закрыться. Буду тебе товарищем скуки. Стану смотреть на бег твоей руки.
Впрочем, так поступал хозяин каждого шатра, где мне случалось провести ночь. Мы заснули только около полуночи, одновременно и внезапно побеждённые усталостью, едва найдя достаточно силы для того, чтобы погасить лампу, и не давая себе даже труда улечься как следует на шкурах.
II
Когда на другое утро я вышел из полога, приготовления к бегу были в полном разгаре. Чаунщики и кавралины уже приехали со своих стойбищ. Оленные жители были тоже в полном сборе. Кроме чукч, явилось ещё человек двадцать ламутов, не столько для участия в состязании, сколько в смутной надежде урвать как-нибудь кусок мяса от щедрости или простодушия хозяев.
Старики стояли группами у шатров, молодые люди озабоченно осматривали копыта оленей и полозья беговых нарт. Акомлюка праздно стоял у своего шатра. Не надеясь на быстроту своей упряжки, он решил отказаться от участия в беге.
— Хорошо ты спишь, Вэип! — приветствовал он меня. — Должно быть, Тылювия тебе мягко постлала… Видел? — прибавил он таинственным тоном, подходя ближе.
— Я как увижу? — переспросил я. — Впрочем, я думаю, что это женщина!..
— Ну да, женщина! — вмешался неугомонный Амрилькут. — Тут есть старушка у кавралинов, из одной земли с ними, в одно время пришла, — послушай-ка, что она говорит!.. "Ночевала, говорит, прошлым летом в одном пологу с ними, и они лежат, раскрывшись… Так Ятиргин — это что? — ребёнок, а не мужчина. А настоящий-то мужчина — Тылювия…"
Чукчи смеялись, но старый Рольтыиргин с испугом уговаривал их говорить потише.
— Ещё услышит та! — кивал он головой в сторону шатра Тылювии, как будто шаманка могла услышать оттуда наш разговор.
Акомлюка отозвал меня в сторону.
— Ты бы не ставил на борьбу!.. — заговорил он сконфуженно. — Разный народ есть, со всех земель… Худые люди!.. Может выйти драка!..
— Нельзя не поставить!.. — отвечал я. — Все люди знают. Станут приставать! А кто худые? — спросил я не без задней мысли. — Кэргак?..
— Пустое! — ответил он с неудовольствием. — Умку могу я зашвырнуть дальше белого моря, пусть себе живёт с медведями…
Я улыбнулся. Имя Умки действительно означает по-чукотски белого медведя…
— По-моему, пусть! — продолжал Акомлюка. — А только Митрошке скажи, пусть он не борется! Хоть станут тянуть за полы, хоть сам я стану звать, пусть укрепится!.. Русский!.. Худо!.. Ещё опять выйдет смута!..
Он имел в виду столкновение русских с чукчами, имевшее место в 1895 году на анюйской ярмарке.
Я обещал удержать Митрофана от участия в борьбе. Етынькэу торжественно вынес из-за своего шатра связку берёзовых жердей, провёл черту на снегу, воткнул на черте ветку тальника и подле неё положил свою ставку. Я воткнул ветку немного подальше и привязал к ней большой нож в кожаных ножнах, довольно грубое произведение якутского кузнечного ремесла. Третий приз состоял из тюленьей шкуры и был поставлен Акомлюкой. Женщины зажгли около каждой ставки по небольшому костру и бросили в огонь по нескольку зёрен жира. Ездоки уже запрягали оленей. Толин крепко подтянулся и заткнул за пояс широкие полы своей кукашки.
— Ух! — говорил он, обращаясь к нам. — Я всё равно ваш земляк, на этой земле один с запада. Пожелайте мне счастья, чтобы я опередил. Они все против меня, носовые и оленные!.. Ух, как хочется обогнать!..
Коколи-Ятиргин заботливо выравнивал длину постромок и испытывал крепость ремешков, соединяющих концы ременного хомута.
Всех упряжек, желавших принять участие в беге, было около сорока. К великой утехе молодых людей, вертлявая Каляи вывела и свою упряжку, желая состязаться с мужчинами.
— Го-го! — кричал Акомлюка. — Важенка! Хочет гнаться за быками!
Каляи бойко отшучивалась, приводя в порядок упряжь своих бегунов. Быть может, она хотела своею удалью отвоевать у счастливой соперницы любовь своего мужа. Его, впрочем, не было на стойбище. Несколько дней тому назад он уехал в гости к родственникам, жившим на южном берегу Сухого Анюя, и до сих пор ещё не возвратился.
Как только все олени были запряжены, участники бега без всякого порядка ринулись вперёд, каждый с того места, где находилась его нарта, и крупной рысью понеслись по дороге, понемногу выравниваясь и вытягиваясь в долгую линию. Через две минуты все они уже исчезли в глубине дороги, но из середины стойбища выехала новая нарта, возбудившая всеобщий восторг зрителей. Десятилетняя Уанга, старшая дочь Етынькэу, изловив старую важенку, смирную, как корова, запрягла её в полуизломанную кладовую нарту и, насажав целую кучу ребятишек, выехала на дорогу.
Важенка бежала мелкой рысцой, потупив голову и лениво передвигая ноги, но Уанга немилосердно дёргала вожжами и махала длинной талиной, заменявшей бич. Ей во что бы то ни стало хотелось догнать старших участников бега, умчавшихся вперёд.
— Гото, гото, гото, гото! — присвистывал Амрилькут. — Вот самые быстрые едут! Самые лучшие сзади!
Несколько самых почтенных стариков и старух в порыве неудержимого восторга бросились к нарте и расхватали ребятишек.
Любовь к маленьким детям составляет самую светлую черту чукотской жизни и часто выражается такими бурными порывами.
Ребятишки отбивались изо всех сил.
— Отстаньте! — кричали они. — Мы торопимся! Не приставайте!..
Старики, однако, не слушали и тащили их назад на стойбище.
— Чем вам бегать на оленях, — говорил Амрилькут, — лучше поборитесь!.. Конечно, этакие силачи не хотят стоять без дела!.. Эти пусть! — указал он на двух маленьких пузатых мальчиков, похожих на самодвижущиеся связки оборванных меховых лохмотьев.
Мальчишки сцепились тут же, не сходя с дороги, и весьма добросовестно принялись таскать друг друга по ухабам накатанных колей.
— Гэть, гэть, гэть!
— Гы, гы!
— Гычь, гычь!
— Гото, гото, гото!
Присвистывали и притоптывали зрители, более увлекаясь этой кукольной борьбой, чем серьёзным состязанием взрослых борцов.
— Едут, едут! — закричали другие мальчишки, постарше, которые убежали вперёд, чтобы первыми увидеть возвращение состязавшихся.
Зрители с недоумением стали присматриваться вдаль. На узкой полоске дороги, убегавшей в глубину речной долины, действительно показались два крошечных облачка снежной пыли, быстро приближавшихся к стойбищу.
— Мало бегали! — недовольным тоном сказал Рольтыиргин. — Ставка большая, надо бегать дальше!
Неугомонный Амрилькут попытался вскарабкаться на огромную кучу мёрзлых шкур, сваленных у последнего шатра, но она немедленно расползлась под его ногами и на минуту совсем заслонила от его глаз приближавшихся ездоков. Они мчались во весь опор, заставляя оленей напрягать последние силы. Комья снега так и летели из-под копыт. Маленькие лёгкие нарты судорожно подпрыгивали на каждом ухабе.
— Напрасно смотрите, — вдруг сказал Акомлюка. — Это не передние!
— Ты откуда знаешь? — спросил я с удивлением.
— А ты думаешь, передние олени так отбрасывают ноги? — саркастически возразил он. — Это какие-то хромые, должно быть, с полдороги вернулись!..
Действительно, когда через несколько минут нарты подскакали к стойбищу, ездоки сконфуженно стали распрягать оленей в сторонке, не дотрагиваясь до ставки.
Настоящие передние нарты показались почти через полчаса. На этот раз в глубине дороги появилось только одно облачко, которое мчалось с удивительной быстротой, гораздо скорее двух раньше приехавших нарт.
Амрилькут опять полез на свои шкуры.
— Две нарты! — сказал он уверенно. — Толин и Коколи, больше некому.
Облачко действительно разделилось надвое, и задняя половина постепенно начала отставать от передней. Сзади, на самом краю горизонта, появилась длинная полоска снежной пыли, низко прилегавшая к земле и тоже быстро катившаяся по направлению к стойбищу. Через пять минут весь поезд был на виду. Толин и Коколи-Ятиргин действительно скакали во главе состязавшихся. Толин был впереди всех: его высокие поджарые олени вытягивались, как борзые собаки, и так далеко забрасывали свои длинные ноги, что задние копыта чуть не стукались о передние. Ездок сидел скорчившись и только похлопывал вожжами. Толин больше всего гордился именно тем, что его олени не нуждаются в ударах бича. Коколи-Ятиргин, отставший от него метров на двадцать, напротив, осыпал оленей беспощадными ударами острого костяного наконечника. Его олени, очевидно, достигли высшей быстроты бега и не имели сил ускорить движение.
По лицу Амрикульта расплылась широкая улыбка. Толин был женат на его племяннице и, приезжая на Росомашью, жил у него на стойбище.
— Наддай, Толин! — крикнул он и, не надеясь, что его слова будут услышаны, сдёрнул с головы свой широкий лисий шлык и азартно замахал им в воздухе.
Толин бросил беглый взгляд в сторону зрителей и, привстав на полозьях, приподнял бич. Олени его рванулись вперёд и оставили Коколи-Ятиргина ещё на несколько метров. Победа его была обеспечена. До конца бега оставалось не более шестидесяти или восьмидесяти метров. Вдруг левый олень неловко передёрнул в воздухе передними ногами и неожиданно ткнулся носом в снег. Толин взмахнул бичом и на этот раз ударил оленя с такою силой, что кровь брызнула из-под наконечника. Олень сделал было усилие, чтобы рвануться вперёд, но вместо того стал клониться на сторону и наконец повалился на снег, увлекая за собой другого оленя, соединённого с ним общей короткой уздой.
Толин ещё раз передёрнул вожжами, потом хотел было соскочить с нарты и докончить состязание пешком, но было уже поздно. Коколи-Ятиргин успел схватить главную ставку, а сзади, как буря, налетела беспорядочная вереница беговых нарт.
— Ух! — жалобно простонал Толин, ударив себя руками по бёдрам, и пошёл в сторону, не позаботившись даже распрячь своих бегунов, запутавшихся в упряжи и бившихся в снегу.
Впрочем, два или три подростка тотчас же подскочили к его нарте и, осторожно распутав упряжь, распрягли оленей и повели их к месту привязи. Левый олень поднялся на ноги и теперь как ни в чём не бывало ступал по снегу вслед за мальчиком, державшим в руке узду.
Амрилькут, стоявший рядом со мной, нахмурился.
— Посмотри, — сказал он мне таинственно, указывая на удалявшихся оленей. — Непременно напущено! Олени совсем не устали. Без колдовства разве упадут олени перед концом бега? Чьё-то злоумышление, тайные слова!..
Я слушал его без удивления, ибо мне было известно, какое место занимают всевозможные заговоры и чары в чукотской жизни.
Внимание Амрилькута тотчас же отвлеклось в другую сторону. Участники бега продолжали приезжать то группами, то поодиночке, до последней минуты стараясь блеснуть пред зрителями быстротой своих упряжек. Ехавшие вместе так усердно стремились обогнать друг друга, как будто ни одна ставка ещё не была взята. К великому утешению всех зрителей, Каляи вернулась в числе самых первых и, подлетев к стойбищу, бойко соскочила с нарты, круто осадив оленей. Её некрасивое лицо разгорелось от холода и движения и как будто преобразилось; она казалась теперь моложе и свежее; её юркая фигура в одежде из растрёпанного рыжего меха замелькала по стойбищу, показываясь то в одном, то в другом месте. Самые задние вернулись шагом на обессилевших оленях, еле передвигавших ноги. Иные ехали, на одном олене, а другого вели сзади на привязи. Етынькэу, хвастливо намеревавшийся захватить собственную ставку, приехал двадцатым. Единственный ламут, дерзнувший вступить в состязание с чукчами, приехал в хвосте едущих и поспешил удалиться в сторону, избегая насмешек.
Калюун, самый удалый из чаунщиков, олени которого взяли не один приз на разных бегах от Чауна до Колымы, вернулся последним. Он вёл за собою на длинной привязи трёх или четырёх оленей. То были присталые, покинутые по дороге различными ездоками, на попечение того, кто будет ехать сзади всех.