– Нравится? – спрашивала Винда, которой очень хотелось, чтобы мне понравилось.
Я кивала.
– А теперь полечимся, – сказала она и провела меня в маленькую комнатку, всю в красном, достала из сумочки пузыречек и насыпала на столик тонкую белую дорожку порошка. Я, Володечка, несмотря на свою невольную компетентность во многих отраслях жизни, была еще тогда, как я теперь оцениваю, очень наивна и не понимала многих вещей. Я ведь довольно рано начала ограничивать себя в чтении бульварных книг, просмотре trash-movie65, жалея свое время и стараясь его расходовать на полезные вещи: образование, физическую культуру, саморазвитие. И всё же я почувствовала что-то неладное.
– Что это? – спросила я.
– Лекарство.
– У меня сейчас всё нормально.
– А это на будущее.
И я ведь догадывалась, я догадывалась, Володечка, что это может быть наркотик, но мысленно сказала себе: что ж, один раз можно и попробовать. Чтобы знать. Чтобы больше не пробовать никогда. К тому же Винда была удивительная девушка: когда она о чемто просила, ей трудно было отказать.
И я уступила. Она дала мне стеклянную трубочку и сказала, что это нужно вдохнуть через нос. Вот почему я упомянула trash-movie – в каждом втором фильме этого рода делали подобные вещи, отсюда следует вывод, что, как ни странно, и плохое кино может принести пользу. Но я, повторяю, тогда его не смотрела, иначе сразу бы поняла. Я вдохнула. Сначала было очень неприятно, похоже на ощущение удара или чего-то пронзившего... довольно сложно описать. Потом слезы из глаз. Потом я сидела в (никак не вспомню названия этого вида мебели, будто пробка заткнула этот сосудик памяти, – стул с подручниками, более низкий и удобный) и ничего не чувствовала, кроме звона в голове. А потом увидела перед собой смеющуюся Винду – ту же, но другую. Словно сдули дымку с моих глаз – так отчетливо, так ярко я никогда еще не видела. Подобное чувство я испытала в восемьдесят семь лет, когда я, после некоторого ослаба зрения, применила свои первые корректоры и увидела мир новым, словно наведенным на резкость. Правда, не обоими глазами, о чем позже.
Некоторое время мы с Виндой просто сидели и радостно смотрели друг на друга.
Потом пошли по дому. Мы смеялись всем встречным, они мне все нравились, меня еще больше восхищала квартира, виды из окна. Я опробовала свое состояние на всем: послушала музыку, посмотрела фрагмент какого-то кино, взяла с полки книгу, прочитала несколько строк – и во всем мне виделись новый смысл, новая глубина, новая значительность. Гениальная музыка, гениальное кино, гениальные строки – пробирает до муравьев по спине. Потом я поняла, что еще приятнее просто сидеть и смотреть вокруг. Гениальные люди. Гениальная мебель. Гениальные стены. Гениальная дыра. Гениальный пол. Паркет. Можно смотреть на несколько паркетин и на их узоры – бесконечно. Они великолепны, восхитительны, в них целый мир. И наконец я узнала, что самое лучшее – вообще никуда не смотреть, кроме как в себя. И слушать тех, кто где-то там, в тебе, приятно говорит с тобой, поет тебе, ласкает тебя словами, а перед закрытыми глазами – спирали, круги, вспышки и отблески...
Я очнулась от того, что Винда тормошила меня.
– Эй, очнись! – кричала она мне в ухо, будто я плохо слышала. Мне это показалось смешно, и я тоже закричала:
– Я здесь!
– Пойдем гулять! – завопила она во весь голос.
– Пойдем! – завопила я.
Мы вышли на улицу.
– Эксперимент! – закричала Винда и потащила меня к ближайшей станции метро.
Но там, при входе, она строго на меня посмотрела и сказала:
– Конспирация. Никто не должен догадаться.
Я поняла, что мы шпионки в мире людей. Да, никто не должен догадаться.
Мы тайно спустились и инкогнито затесались среди людей.
– Ну? Есть аллергия? – спрашивала Винда.
– Нет!
– Ничего не чувствуешь?
– Всё чувствую! Но мне даже приятно!
Так мы катались, а потом ходили по улицам, мы ничего такого не делали, просто о чем-то говорили, смеялись, нам было просто хорошо...
Письмо семнадцатое
Это был не самый приятный период в моей жизни, Володечка, но я обязана о нем рассказать, чтобы знал ты и знали те, кто это, возможно, прочтет, если вдруг человечество возобновится. Правда, очень сомневаюсь, что его это остережет: чужой опыт ничему не учит. Да и свой тоже: когда я увлеклась, как соболезновательница, кинематическими гонками, мне было тогда шестьдесят пять или что-то вроде этого, у меня был друг – кинематик-рекордсмен. Он попал в серьезную аварию, был в коме, ему поменяли стопу, несколько ребер, печень, еще какие-то органы, он саркастически шутил, что чувствует себя наполовину не своим, и пообещал мне, что больше никогда не примет участия ни в одной гонке. Прошло три месяца – он записался на финальный тур экваториальных гонок Сингапур – Найроби – Кито – Сингапур, во время которых и погиб... Я потом почти восемь лет не хотела ни с кем близко дружить из мужчин... Я попала в очень странное сообщество. Не просто богатые молодые бездельники, а мобильный клуб, который собирался в квартирах и домах, где по какой-то причине не было старших поколений. Организатор и идеолог клуба Шуша много раз и подробно рассказывал мне о сути этого объединения, я вкратце расскажу концентрат.
Наш клуб, говорил Шуша, сначала назывался КлуКраЛ: Клуб Красивых Людей. Не прижилось. Карл у Клары украл кораллы – несерьезно. Когда оформилась идея, появился другой вариант: КлуСКЛ. Клуб Спасения Красивых Людей. Трудно произносится, но это даже хорошо. Оригинально.
– На ку-клукс-клан похоже, – сказала я.
– Именно! – подтвердил Шуша. – Мы тоже расисты. Но в каком смысле? Расисты – те, кто считает кардинально другими людей другой расы. Чужих. Ксенофобия, кстати, естественна для человека. Ксенофобия может исчезнуть только тогда, когда не станет чужих. А они есть. И пока они есть, опасно не иметь ксенофобии.
– И кого вы считаете кардинально другими?
– Некрасивых людей. Ты ведь согласна, что примерно девяносто семь процентов людей некрасивы, из них половина – уродливы?
– Как посмотреть.
– Прямо. Не закрывая глаз. Строго говоря, красивых людей вообще нет. Красивый – идеальный. Ничего идеального не существует.
– Пожалуй, – согласилась я.
– Поэтому мы все – условно красивые. Но все-таки ближе к идеалу, чем большинство.
– А почему – клуб спасения? Вас надо спасать?
– Не вас, а нас. Ты теперь тоже в клубе. Да, нас надо спасать. Это главное. Сейчас объясню. Представь, если на обложках всех журналов в мире, во всех фильмах, на телевидении, в рекламе и в шоу-бизнесе – только белые. Или только азиаты. Или только черные. Может такое быть?
– Нет. У нас многорасовый мир.
– Так. А может такое быть, чтобы на обложках, в кино, в телевизорах, на всех сценах, на всех рекламных постерах и во всех роликах – только геи и лесбиянки?
Я засмеялась.
– Представить легче, но тоже сомнительно.
– Ага. А теперь представь, что на обложках всех журналов, на всех каналах, во всех кинотеатрах, на всех сценах и даже на политических трибунах – только красивые люди.
– Нет, – инерционно сказала я, но запнулась.
– А! – закричал Шуша. – В том-то и дело, что как раз это и есть, но никто пока этого не замечает! Одни красавцы! За редким исключением! Ведущие – красавцы, актеры и актрисы – само собой, в шоу-бизнесе тоже стараются, а уж на обложках и в рекламе – только красавцы, исключительно красавцы и красавицы! Громадное упущение в наш политкорректный и толерантный век! Но вот увидишь, скоро общественность опомнится! Поднимется хай обиженного большинства! Начнутся судебные процессы! Возмутятся жирные, кривые, косые, карлики и просто те, кого бог внешностью обидел! Начнут проценты считать! И добьются, чтобы им дали столько площади на обложках и столько времени в телевизоре, сколько они занимают его в реальной жизни. И красивые люди уйдут в маргинальное пространство. Они будут клянчить себе местечко хоть где-нибудь. Дойдет до того, что они станут меньшинствами и будут добиваться права на брак и совместный завод детей. Мы заранее должны дать бой. Должны объединиться. С условием чистоты рядов. Ни одной некрасивой физиономии чтобы и духу тут не было.
– А если папа или мама некрасивые? Или брат? Или сестра?
– Что ж делать. Бывает: у черных рождаются белые, у белых смуглые. Вывод – блюсти частоту расы. Спариваться и заключать браки только красивым с красивыми.
Шуша говорил убедительно, я слушала внимательно и задумчиво.
А он вдруг рассмеялся и погладил меня по волосам, будто старший:
– Какая ты доверчивая!
– То есть – ты прикалываешься? Ты все это придумал?
– Конечно. Нет, других я убедил, что так всё и есть. На самом деле никакой опасности, симпатичные морды никогда не исчезнут, этого не позволит мировой капитал. Красота – товар или реклама товара, образа жизни, образа мыслей. Две тысячи лет назад один неглупый человек сказал: придет дьявол и будет он лицом прекрасен. Красота – последняя идеология, которая осталась человечеству. Живи красиво, купи красивое, носи красивое, отдыхай красиво – и всего добьешься в жизни. Красота – тот крысолов из города (тут он назвал какой-то город, не помню66), который приведет нас всех к пропасти.
– Красота погубит мир, – вспомнила я слова Мутищева67.
– Кто сказал?
– Один знакомый.
– Молодец.
– Он уже погиб. В каком-то смысле из-за меня.
– Немудрено. Я красивей тебя никого не видел. А я тебе нравлюсь?
– Да.
– Тогда чего мы теряем время?
Я полностью увлеклась новым образом жизни. На лекциях и семинарах я была скромной студенткой, сидела сбоку, с краю, в притененных очках, все скоро даже и забыли, что я была какая-то там краса всей страны. А после занятий отправлялась по адресу, который мне предварительно присылали, и там начиналось всё другое. Я могла не спать по несколько суток подряд, но чувствовала себя на первых порах великолепно. Прошел месяц угара, пока я наконец не поняла, что влепилась в элементарную наркоманию.
Это меня напугало. Я поделилась своими опасениями с Шушей. Он отнесся очень легко:
– Даже если и так – ну и что?
– Как это – ну и что? Я еще жить хочу.
– Так и живи, пока живется. Ты лучше послушай, что я тут недавно понял. У человека есть три вида чувств. Чувства высокие – ну, восторг любви, вдохновение, творчество, чувства материнства и отцовства, хотя это скорее не высокие, а коренные, но неважно. Чувства, короче, благородные.
– Ты можешь меня выслушать? – перебила я его. – Мне становится всё хуже. Меня будто что-то выжигает изнутри каждое утро.
Он, не обратив внимания, продолжил:
– Теперь смотри: есть чувства низменные. Ограбить, убить, использовать в своих целях чужую жизнь. Мстительность, жадность, властолюбие. Ну, и так далее. Много. Чувства, так сказать, неблагородные. Улавливаешь?
– Улавливаю. Ты знаешь клинику, где можно полечиться? Только всерьез, а не просто деньги потратить.
– Итак, есть чувства высокие и низкие. И есть средние. Удовольствие что-то скушать, посмотреть. Удовольствие от скорости, от комфорта, от запахов – в общем, от вещей материальных. Так вот, я понял, что прогресс, развитие цивилизации, всё то, что человечество придумывает и устраивает для себя на протяжении тысяч лет, – это для ублажения средних чувств. Даже обидно! То есть хлебал ладошкой человек воду из ручья, а теперь пьет из фарфоровой чашки ароматный чай с шоколадными конфетами или пирожком, который он в микроволновке разогрел, – и всё, и в этом вся цивилизация! А восторг, вдохновение или, наоборот, мстительность, жадность – они от прогресса никак не зависят! Ну, рисовал человек самотертыми красками на стене пещеры, а теперь рисует на компьютере или даже, к примеру, снимает кино, сотни людей задействованы, камеры, устройства всякие, технические чудеса – а градус вдохновения одинаковый! Резал наемник человека ножиком или давал ему дубинкой по балде, а теперь достает за километр снайперской винтовкой... Ужас, – Шуша прикрыл глаза и покачал головой. – Лучшие умы напрягались, огромные средства тратились, фантазия у людей работала только для того, чтобы ублажить средние чувства среднего человека. Да и не среднего тоже. Очень грустно, Дина, очень. Успокой меня.
Я заглянула ему в глаза и поняла, что он меня не видит и не слышит.
Стало ясно, что придется спасаться в одиночку. Довольно быстро нашла в Интернете адреса нескольких клиник, обзвонила их, подробно выспросила, какие методы, какова эффективность и, главное, во сколько обойдется. Мне расхваливали методы и называли цены. Цены были буйные. Но я была готова на всё. У меня имелись деньги на разных счетах, на карточках, у меня даже был отдельный счет с чековой книжкой, как у одиночного предпринимателя, это Павлик постарался и оформил мне соответствующие бумаги, чтобы я платила меньше налогов с тех денег, что зарабатывала для себя и для него – он получал с меня проценты.
Во всех клиниках оплата была только личными деньгами, и я решила снять некоторую сумму. Но мои карточки оказались пусты, со счетов каким-то образом деньги были куда-то переведены. А от моей чековой книжки, которую я еле отыскала, остались только корочки, внутренние листы все выстрижены. С ужасными предчувственными мыслями я позвонила в банк, мне сказали, что деньги выданы по моим чекам на другие лица. Я поехала туда, чтобы узнать, кому именно я выписывала эти чеки. Выяснилось – Винде и Шуше.
Сдерживая себя, я позвонила Винде и ничего не говорящим голосом сказала, что хочу ее навестить.
– А ты привезешь? – спросила она.
Я поняла, что Винда имеет в виду. У меня было что привезти – даже в этом сказалась счастливая рациональность моей натуры, я всегда старалась иметь некоторый запас, чтобы продержаться до тех пор, пока начну лечиться.
Впервые я попала к Винде домой и была поражена. Она жила в страшно захламленной квартире с матерью, которую, не стесняясь меня, обругивала – мне это было ужасно слышать, я не могла себе представить, что могла бы сказать своей маме чтото не только такими словами, но даже таким тоном. А еще меня поразило то, что я почти не узнала Винду. Эффективная блондинка с яркими глазами и красиво подгорелой кожей, такой она всегда была, а тут я увидела рыжую растрепанную девушку, с лица которой будто смыли глаза. Но мне было не до разглядываний. Вручив ей то, что привезла, я, не дожидаясь, пока подействует (но понимая, что без этого действия вообще ничего не услышу), стала спрашивать, как получилось, что она снимала мои деньги.
– Тоже вопрос, – удивилась Винда, излучая первые признаки жизни из поголубевших опять глаз. – Сама же ты мне чеки выписывала.
– Когда?
– Неоднократно! Ты лучше послушай, – Винда развалилась в (опять! Мягкое седалище с подручниками, черт меня побери!). – Я тут думала и поняла, что весь прогресс сводится к удовлетворению средних чувств среднего человека...
И она взялась увлеченно пересказывать вялые идеи Шуши.
Мне стало плохо.
Я не хотела принимать очередную дозу, но меня сильно разваливало.
Я вышла на кухню, где мама Винды подвергала температурной обработке картошку на чугунной плоской поверхности с невысокими бортами.
– Надо что-то делать, – всхлипнула она. – Убить вас мало.
– Да, – сказала я. – Надо что-то делать. Убить нас мало. Соберите денег, Винду надо лечить.
– Где я их соберу?
– Где угодно. Квартиру продайте.
– А жить где?
– Совсем негде?
– Да можно у моей мамы, ее бабушки, притиснуться, она в двух комнатах живет. Но у нее же такой характер, что мы будем гавкаться каждый день.
– Вас что больше заботит – будете вы с бабушкой гавкаться или жизнь дочери?
– А ты не учи меня! – закричала мама Винды. – Марш вообще отсюда, наркоманка поганая!
После этого я позвонила Шуше и сказала всё, что о нем думаю.
– Успокойся, – сказал он. – Ты права, нужно лечиться. Но вдвоем легче. Да и дешевле. Я знаю клинику, у них порядок такой: приведешь друга или подругу – двадцать процентов скидки. Приведешь двух – сорок процентов. Причем всем. Так что рванем всей компанией.