- Что, не прав? - уловив в глазах незнакомца недоверие, вдруг загорячился Прокудин. - А механизация нам нужна. Хотя бы посадить ту же сосну... А то подуй сейчас северный ветер, кто его задержит? Сосна! Не будь ее, мил человек, - по всей земле сквозняки пойдут. А суховеям кто дорогу закрывает? А песок кто усмиряет? Скажешь, березки или осинки? Дудки!.. Только дохнет жарой - листья тут же пожухнут, ветки сникнут и стоят ни живы ни мертвы. Дубы вроде богатырями считаются, и они не выдерживают. А сосняк стоит себе, обливается смолистым потом. Она - наша матушка-защитница. И только!..
Зимний день творил свои чудеса. Стволы сосен, облитые морозным солнцем, казались янтарными. Было тихо. Лишь иногда из хвойных сумерек доносилось цоканье клестов. На придорожной березе спелыми лимонами повисла стайка овсянок. Наклонив головки, они с любопытством поглядывали на двух шагающих людей.
- Что вам еще надо? - приостанавливаясь, проворчал на птиц Прокудин. - Порцию получили, а теперь погодите до утра.
Овсянки, словно бы поняв речь старика, сорвались с веток и исчезли в березняке.
- На поле стреканули, - провожая взглядом улетающих птиц, заметил Прокудин. - А что там найдешь? Пургой все бурьяны обило. Мало их стало. Выведутся - тогда лесу говори крышка, мил человек. А почему их стало меньше - понять не могу. То ли на чужбине теряются, то ли ребята летом гнезда разоряют? Ученые пишут разные непонятные книги, а вразумить нас потолковее, как сохранить птичек, не спешат. Я уже и кормушки для них делал, и домики. Живите только...
Солнечные блики смолистыми стружками ложились под ноги. Прокудин шел неторопливой, размеренной походкой, часто оборачивался, по-мальчишески задорно блестел глазами. Он словно был насквозь пронизан лучами. Буравлеву показалось, будто и не разделяли их эти три десятка лет жизни.
За светлым сосновым бором потянулся сумрачный ельник. Снег потемнел. На нем уже не было живых солнечных пятен. Над головами нависли широкие рукаве елей.
- Дальше пойдут дубравы, березняки - места сухие, веселые, рассказывал Прокудин. - А тут, гляди, какая волчья хмарь... Жуть берет. Дед мой, помню, говорил: "По еловому лесу иуда с петлей бродит, на удав толкает. В сосновом - сами персты ко лбу тянутся. На каждое деревце, как на икону, смотришь. В березняке да дубняке - хоть в пляс пускайся". Я, правда, с ним не согласен. По мне, каждый лес хорош, кроме осинника.
- Напрасно, - возразил Буравлев. - Осина - великое дерево! Из нее и сруб что надо, и кровля подходящая. Знал я одного кочегара. На пароходе по Оке плавал. Так этот кочегар просто обожал осиновые дрова. Сажи от них не бывает. Значит, трубы всегда чистые. И жару эти дрова, если сухие, дают не меньше березовых.
Прокудин потер ладонью потное лицо и, заглянув Буравлеву в глаза, сбил на затылок шапку. На изъеденный морщинами лоб сползла белесая прядь. Внимательным взглядом по пути ощупывал он, опознавая, каждый сучок, каждую можжевелку, слух его был насторожен и чуток. Старик то улыбался, то вдруг, хмуря брови, затаивал дыхание, к чему-то прислушивался.
Ели таинственно шумели над головой. И что-то в их робком шорохе вновь напоминало Буравлеву тот прощальный вечер, бледный полусвет, падающий через окно на лицо Кати, и хрустящий под ногами снежок...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Зима оказалась капризной. Неожиданно потеплело, вместо снега кропила морось, по просекам потянули студеные юго-восточные ветры. Земля во многих местах оголилась, и пожухлые, мокрые травы раскосматились на полянах. Сырость пронизывала до костей. Все зверье старалось укрыться в убежище. На краю Касьянова брода под сухими корневищами сосны лежала матерая волчица. Она тоскливо прислушивалась к завыванию ветра.
Над вершинами сосен послышался лопот крыльев больших птиц. Волчица прижала к затылку треугольники ушей, поползла от болота к чащобе. На спуске, у небольшого ложка, вытянула когтистые передние лапы и положила на них голову. В глубине глаз застыли зеленоватые угольки. Из кустов, воровски ступая по мокрому, потемневшему снегу, вышел Корноухий широколобый, щекастый вожак стаи. Осторожно приблизились еще четыре взрослых зверя, а вслед за ними шестеро волчат. Подняв морды, они внюхивались в воздух.
Из-за верхушек сосняка показались глухари. Огромный пестрый петух круто пошел вниз. За ним, плавно описывая круги, стали снижаться остальные птицы.
По немому приказу Корноухого звери, осторожно ступая, потянулись к зеленевшим за логом кустарникам. Проваливаясь по брюхо в сырой, липкий снег, впереди шла матерая, за ней - переярки, дальше шествовали прибылые. Строй замыкал Корноухий. Волчата нетерпеливо вскидывали длинные морды, выскакивали в стороны. Но грозный взгляд вожака сразу же наводил порядок. От болота из ивняка выскользнул и поплелся позади стаи отставший криволапый волчонок. Ребра выпирали из-под кожи. Непомерно большая голова и тонкое тело делали его уродливым. Он спешил догнать сородичей. И каждый раз, предупрежденный злобным взглядом Корноухого, припадал тощим брюхом к скользкому, выпирающему из-под снега мху. Дойдя до можжевеловой заросли, волки разделились надвое. За ложком, у прогалины, постояли, словно обдумывая, как быть дальше, и во главе со старшими окружили можжевельник, в котором беззаботно кормились глухари.
Сумерки синевой наполнили промокший, стылый лес. В стороне, в сосняке, вскрикнула какая-то птица. Гнилое урочище погружалось в долгий, сторожкий сон. И вдруг тишину прошил тоскливый, тревожный всхлип и торопливый лопот крыльев. Из можжевельника, рассекая путаные пряди тумана, поднимались тяжелые глухари. С отчаянным шумом закружились они над зарослью. Волки пружинисто подскакивали, сшибались, ловко хватали в тумане потерявших ориентировку, перепуганных птиц. Поодаль с поднятой мордой стоял Корноухий. Зорко следил за работой прибылых.
Ночь сковала лес тишиной. Не треснет сучок, не зашуршит ветка молодой сосенки... Разве в чащобе раскатисто прохохочет филин или тоскливо проплачет одинокая сова.
С раздутыми, потяжелевшими боками волки лениво потянулись к логову старой, протоптанной тропой. Из-под коряжины выбрался худой, трясущийся от страха и озноба криволапый волчонок. Смешно выбрасывая тонкие лапы, он семенил за своей стаей.
Спал старый лес. Черно все вокруг. Над оголенным потемневшим болотом медленно таял туман.
2
Гнилое урочище затаилось в самом центре Барановских лесов. Дремотные старые ели с седыми бородищами мхов обступили обрывистые склоны топких оврагов. Непролазные буреломы скрывали обрушившиеся бывшие партизанские землянки. Стоило ступить кому-либо на одну из валежин, как она с треском и пылью рушилась, пугая обитателей урочища. Здесь в годы немецкой оккупации обитал отряд народных мстителей. Мало кто из людей помнил про эти места. Партизаны соединились с войсками и ушли дальше, на запад, и немногие из здешних вернулись домой. А кто вернулся, тот, занятый делами, лишь изредка вспоминал о былом.
Теперь это урочище заняли волки, стая Корноухого. В ельнике, на спуске в овраг, они облюбовали себе под логово одну из сохранившихся землянок. Здесь на мягкой сухой подстилке родились и выросли прибылые. Заросшее осокой дно оврага служило им убежищем.
Подросли волчата - стали выбираться на свет. Познакомились со старшими братьями и сестрами: прошлогодние волчата-переярки держались недалеко от логова. Жили они почти независимо, но не покидали родителей. Матерые им добычи не приносили, они лишь доедали остатки за младшими братьями и сестрами-прибылыми, которые еще были на иждивении стаи.
Взрослые волки часто все вместе ходили на охоту. Там матерые приучали переярков подстерегать добычу. Прибылые терпеливо ждали возвращения родителей.
Однажды, когда волчата подросли, Корноухий принес крупного зайца. Перепуганный, с помятой шерстью, лежал он на дне оврага и ждал своей участи. Прибылые, повизгивая, вмиг окружили жертву. Русак, казавшийся беспомощным, неожиданно опрокинулся на спину и длинными задними лапами так полоснул подоспевшего криволапого смельчака, что тот неистово взвыл и отлетел далеко в сторону. Пленник сильными прыжками выскочил из страшного оврага и скрылся в чаще.
Крепкие когти зайца распороли брюхо волчонку. Он, большеголовый, неуклюжий, лежал пластом, никому не нужный и позабытый. Братья переступали через него. Матерые поглядывали с затаенной злобой. Его стали гнать от логова.
Постоянный голод и болезнь истощили силы криволапого волчонка. Охотиться он не мог и кормился остатками волчьих пиршеств. С каждым днем братья свирепее относились к нему. Как-то стая, обогнув лощину, вышла к глубокому, заросшему кустарником оврагу. Из-за облаков выглянуло бледное солнце. Чернели оттаявшие ветки орешника. Волки, минуя бурелом, обогнули заснеженный овраг и осторожно, цепочкой потянулись вдоль его обрывистого края.
Хрипло дыша, из осинника выбрался криволапый. Луч солнца скользнул по его слезящимся глазам. Волчонок, спрятав в лапы морду, припал к истоптанному снегу передохнуть.
Неожиданно волки окружили его. Криволапый поднял морду и в предчувствии беды попятился в кусты. Его напугал враждебный взгляд матерой. Переярок, щелкая зубами, пересек ему дорогу. Поджав хвост, криволапый просяще и жалобно взвизгнул. Корноухий обнажил клыки, по-своему, необычно зарычал. Стая разом набросилась на криволапого и, в злобной ярости притиснув его к земле, растерзала.
3
За оттепелью пришли метели и морозы. Тихо и по-прежнему неуютно было в Гнилом урочище. Только по гладкому, не испятнанному следами лесных обитателей снегу рыскали волки.
Матерая присела на краю оврага, насторожилась. Где-то за Касьяновым бродом истошно орала ворона. В неподвижном ледяном воздухе далеко разливался ее хриплый, картавый крик.
Сорвалась матерая с места и, разваливая грудью снег, повела за собой стаю.
Не зря матерая внимала крикливой птице. Стая обогнула овраг, и сразу же перед ней жгутом завилял лисий след. Вскинула матерая морду, потянула воздух и пошла. Кинулись за нею волки, стараясь не отстать. Из-под когтистых лап вздымился снег серебристой пылью.
Лисья узорная дорожка виляла между заснеженных елей, огибала поляны, опускалась в отрожки. Волки приближались к своей добыче. Но лиса - не дура.
Заметив погоню, она припала к сухой валежине как бы передохнуть. Потом пробежала по срубленному еловому стволу и бросилась стороной навстречу преследователям. Выбралась на их след и понеслась обратно к оврагу.
Волки столпились у валежины, затолкли лисьи следы...
На этот раз впереди шел рассерженный и недовольный Корноухий. Миновали ельник, обогнули березовую рощу и краем глубокого оврага направились к просеке.
Корноухий вдруг замер с приподнятой передней лапой. У затонувшей в сугробе осинки стоял огромный лось. Не подозревая опасности, он спокойно щипал тонкие сучки. Ветвистая голова его на длинной худой шее дотягивалась чуть ли не до самой макушки дерева.
Старый лось одиноко жил в чернолесье, за просекой. К исходу ночи, когда над верхушками деревьев появлялась голубая полоска, он высовывал голову из зарослей, вглядывался в дотлевающие звезды, прислушивался к лесным звукам. Темные рога его, поднятые над кустарником, перепутавшись с ветвями, в сумраке утра напоминали толстые сучья высохшего дуба.
В осиннике, как и всегда, знобко шуршал студеный ветер, между стволами по-змеиному шипела поземка. Застрекотала только что проснувшаяся сорока. Лось настороженно потянул ноздрями воздух, повел головой. И тут его взгляд уловил зеленоватые огоньки волчьих глаз. Они, как гнилушки, светились из заснеженного чапыжника. Лось метнулся в сторону. Под его копытами захрустел валежник, затрещала поросль молодого осинника. У отрожка дорогу ему преградила стена бурелома. Сделать бы последний прыжок. Но иссякали силы. Стая окружала с трех сторон.
Лось фыркнул дерзко. Длинные уши сошлись концами, к бою согнулась сухая нога.
Первым подоспел один из прибылых. Пружиной взметнулось его тело и тут же, окрашивая кровью снег, впечаталось в сугроб.
Хищники остервенели, припадали к земле, готовые к прыжку. Но боялись, лишь щелкали зубами. Матерая вдруг вскочила и кувырком пошла по кругу. Завертелись за ней и волчата. Лось медленно поворачивал вслед за ними голову. Не заметил он притаившегося за буреломом Корноухого. Взметнулся тот из-за куста и в один миг повис на лосиной спине. Облако снега взвилось над сворой зверей...