Буду ли я добр! Да я был готов все свои копейки выскрести из карманов! Я мчался по поездным тамбурам куда-то в хвост поезда, лихо хлопая дверями. Было чувство, будто я только что снова народился на свет в этой тамбурной полутьме.
До самого Питера не спал. Восторг спасения (именно так, было ощущение спасения) сменился отчаянием. Пережитый мною унизительный, парализующий страх словно перечеркивал, превращал в ничто все мои, казалось бы, добрые и нужные поступки и намерения, взывал к памяти - я должен был, обязан вспомнить нечто важнейшее, имеющее объяснение тому мучительному состоянию стыда, что не давал уснуть, отвлечься, забыться.
Вспомнил! Вспомнил крысу на свалке близ полировочного цеха на одиннадцатой зоне Дубравлага и впервые осознал, что по стечению всех обстоятельств, из каковых складывается жизнь, до конца дней своих обречен я на "крысиный" образ жизни.
Не очень искренно захотелось назад, туда - в зону, где все отношения с "ограниченным контингентом" людей и ограниченным жизненным пространством просты и однозначны, где нет нужды ни в эзоповом языке, ни в "эзоповом поведении", где, наконец, под могильным холмиком остался человек, которого полюбил, как самого родного, - Юрий Галансков, рыцарь нелегальщины, воспитанник московской полубогемы, на несколько порядков превосходивший себе подобных мужеством и душевной добротой, которую, правда, нужно было уметь увидеть, почувствовать, угадать за внешней грубоватостью и небрежностью общения.
О да! Он сумел бы высмеять эти мои "поездные страсти" и все столь далеко идущие умозаключения, нашел бы простейшую формулу, сводящую к пустяку "многострочные уравнения" относительно смысла жизни "человека подполья", он имел дар видеть жизнь светло и радостно, он, измученный болезнью и в итоге погибший под ножом лагерного хирурга-самоучки. В камере Владимирской тюрьмы услышал о его смерти. Месяц ждал опровержения...
Между прочим, именно там, во Владимирской тюрьме, я заново перечитал "Бесы" Достоевского. Отдельные главы по нескольку раз. "Бесовщина" как неизбежное следствие нелегальщины, подпольного образа жизни, и та самая "крысиная парадигма" - вот что было на этот раз предметом моего интереса. Сразу после Достоевского - "На ножах" и "Некуда" Лескова. И еще "Панургово стадо" Крестовского. Редчайшие книги на воле, в библиотеке Владимирской тюрьмы они имелись и были зачитаны в полном смысле до дыр.
В итоге этого чтения было принято заведомо невыполнимое решение: после освобождения более никакой нелегальщины! Сейчас даже не припомню, как это я себе представлял. В конкретности, скорее всего, никак, потому что ни понятия не имел, ни воображения, что ожидает меня на так называемой "воле".
Впрочем, нет. Информацию, конечно, имел. В столицы и крупные города, в города портовые и "стратегические" - запрет; работа по профессии - запрет; любая форма общения с официальной прессой - запрет. Но зачем мне столицы, порты и пресса? Мне бы до Байкала добраться, там-то уж не пропаду!
Позже прочитал автобиографическую книгу В.Буковского. Есть там у него одна глава... Ее только и помню. Прекрасно написанная глава. О том, как заключенный, "уходя" от тюремной реальности, строит в своем воображении замок, как выбирает местность, как рассчитывает количество необходимого материала, как обустраивает интерьер... Открывает "глазок" надзиратель и видит - заключенный на месте... Но "вертухай" в обмане. Нет никого в камере, потому что заключенный в это время заканчивает кладку последней башенки прекрасного замка, что возвышается где-то за тридевять земель от распроклятой России. Душа В.Буковского давно уже была там, за тридевять... Кампания за его освобождение, возглавляемая самоотверженной женщиной мамой, явно близилась к успеху. Буковский совершенствовался в английском языке, а власти прощупывали варианты "либеральных игр" с Западом, отчего-то вдруг страсть как озаботившимся судьбой инакомыслящих в Стране Советов.
И все у В.Буковского получилось, как хотел. В отличие от меня, потому что я тоже...
Запада как места жительства для меня не существовало, и строить замоктакое и в голову не могло прийти.
Потому я - уходил в тайгу. В какой-то из тюрем попалась мне книга академика Обручева. Рассказывает он о том, как в 1912 году обратились к нему два сибирских купца с просьбой исследовать одну прибайкальскую падь на предмет золотоносности тамошней речушки. По счастливой случайности я знал эту падь, что находится километрах в двадцати от другой знаменитой пади, откуда вырывается на Байкал самый страшный ветер-ураган под названием сарма. Обручев подробно описывает путь, которым добирался до места, и путь этот мне тоже был известен. Попутно академик в деталях разъясняет технологию старательского промысла, вплоть до перечисления необходимых для того материалов и инструментов.
Заключение купцы получили положительное, но началась Первая мировая, потом революция... Падь так и осталась нетронутой.
И если Буковский проводил сложные математические расчеты по использованию строительного материала для замка, то я вел весьма нехитрые подсчеты необходимого "первоначального капитала" для экспедиции в золотоносную байкальскую падь. Со стороны, если бы такая сторона существовала, - чистая шизофрения! Листки бумаги, где столбцы: лодка - 20-30 рублей; ружье - возьму у брата; гильзы, порох, пыжи, свинец, пистоны - 50 рублей; мука, соль, жир... И так далее.
У Буковского была фантазия, имеющая хотя бы теоретический шанс на полную реализацию: положим, какой-нибудь "мистер-твистер" подкинул борцу с тоталитаризмом солидную сумму; или книгу написал об ужасах большевизма, и весь Запад "в отпаде".
У меня же был чистый бред. Широка страна моя родная, много в ней лесов... Только и участковых немало. Загребли бы меня с моей справкой об освобождении в первой же деревушке. Понимал? Конечно. Но бред мой, как и у Буковского, был "уходом" из камеры. И не только от надзирателей, но порой и от сокамерников, это когда "одиночка" - мечта загоризонтная.
О плодотворности камерного общения, о напряженной духовной жизни в четырех шлакобетонных стенах я расскажу в другом месте и по другому поводу. Здесь же говорю об усталости от общения. Из одиннадцати лет двух сроков заключения около девяти я провел в камерах. Иные и по четвертаку отсиживали в "крытках". Я же устал от девяти.
Девять лет облегченного режима
18 февраля 1973 года, отсидев свою "шестерку", освобождался из Владимирской тюрьмы. Освобождался под гласный надзор и обязан был к определенному числу прибыть к месту приписки - глухая деревенька в Белгородской области, где в то время проживали мои вконец обнищавшие родители-пенсионеры. Крохотная хатка под соломенной крышей - в Сибири отродясь такого не бывало. Или я уже не застал...
Но несколько дней в резерве у меня было, и за эти дни я успел съездить на могилу Ю.Галанскова, посотрудничать в осиповском журнале "Вече" и жениться. С первой женой расстались мы еще до моего ареста.
Далее лишь обозначу географию и хронологию моих девяти лет свободы, или, как говорили старые зэки, пребывания в большой зоне с облегченным режимом.
73-й год - сибирская тайга; 74-й - подмосковная станция Ворсино по Киевской дороге; 75-й - опять тайга; 76-78-й - прославленные Веничкой Ерофеевым Петушки; 79-й - Москва; 80-й - опять тайга; 81-82-й - Москва, новый арест и пятнадцатилетний срок.
За эти девять лет непрестанных поисков средств к существованию я успел: написать четыре повести; после развала, а затем и разгрома первого русского самиздатского журнала "Вече" как бы в продолжение традиции издать три номера "Московского сборника"; принять самое активное участие в спасении от топора кедровника в Тофоларии, что на юге Иркутской области.
Главное же, пожалуй, - за эти годы я умудрился полностью утратить тот воистину фантастический оптимизм, с каковым в 73-м освобождался из Владимирской тюрьмы. Бравым "поручиком Голицыным" вышвырнулся я из стен Владимирского централа. "Капитанишкой в отставке" забирали меня "органы" в 82-м. И хорошо, что "забрали". Экстремальность ситуации способна возрождать человека, выпрямлять ему позвоночник, возвращать глазам остроту зрения, а жизни смысл, когда-то отчетливо сформулированный, но утративший отчетливость в суете выживания.
* * *
По "теме" выживания несколько эпизодов. Петушки, 1976 год... Но коли уж Петушки, то попутно несколько слов о "прославленце" сего местечка Венечке Ерофееве.
Дважды я встречался с ним. Когда впервые - он был трезв. Сразу понял, почему взрослого мужика зовут ласково - Венечкой. Милый, добрый, остроумный и... светлый! Что-то неуловимо есенинское в чертах. Не очароваться им было невозможно. В это время как раз в очередном номере журнала "Вече" публиковалось его эссе "Розанов глазами эксцентрика". Прочесть я еще не успел, но уверен был - талантлив. Бывает же так: смотришь на человека, ничегошеньки о нем не зная, и уверяешься - талантлив!
Вторая встреча - лучше б ее никогда не было. Растрепанное, грязное, облеванное, бессвязно мычащее существо...
Только ли это русское явление, когда умного, доброго, талантливого, но достаточно бесхребетного человека непременно облепляют разного рода упыри-проходимцы-бездари? Кажется, с Есениным было именно так. Что до Венечки, то многие его нынешние "захваленцы" - те самые упыри, что споили, фактически загнали в могилу, но прежде того "внедрили" в его талант микроб распада.
Рискну предположить, что мировой известности знаменитое "Москва-Петушки" обязано в немалой степени тому, что воспринимается оно как убедительное свидетельство прогрессирующей "порчи" русского человека и русских вообще. "Нация, погибающая от пьянства" (А.Безансон). Притом и пьянство понимается, естественно, отнюдь не как первопричина, но как следствие "генетического усыхания" и готовности уйти из истории. Единственное, что тревожит "прогрессивное человечество", - не хлопнет ли уходящий дверью!
* * *
Итак, после нескольких лет мотаний по Подмосковью и Прибайкалью решил я, насколько это можно, прочно осесть на "сто первом" километре, то есть в Петушках, поскольку именно там появилась возможность купить по дешевке дом, да еще и с участком не меньше чем двенадцать соток, правда, давно заброшенным. Тысячу дал мне А.Гинзбург из Фонда Солженицына, жена продала единственную свою драгоценность - кольцо с каким-то камнем, и еще помог оригинальный публицист самиздатских времен добрейший Геннадий Михайлович Шиманов. Он же со своими друзьями облегчали нам с женой муторошь с переездом и первым обустройством на новом месте.
Купленный нами дом находился на улице, непроезжей даже после небольшого дождя. Однажды приехавший в гости на своем "Запорожце" Георгий Владимов вынужден был бросить машину где-то между станцией и вытрезвителем. Пока мы "духовно общались", заинтересованные лица закинули в бензобак "запорожца" сахар. "Обстреливая" трассу, Владимов все же сумел доползти до Москвы и после утверждал, что никакая другая машина не пережила бы такой диверсии стакан сахарного сиропа слил из бензобака при ремонте.
Жену перед тем "внаглую" уволили из НИИ информации по строительно-дорожному машиностроению, где она трудилась редактором. Уволили за обман отдела кадров - не поставила в известность, что беременна. Злой как пес, я поехал туда "разбираться", но наткнулся на такую "непосюстороннюю" уверенность в правильности действий кадровика, что даже забыл обхамить его при расставании.
В Петушках мы оказались без средств к существованию. Дико разросшаяся по участку клубника какого-то особого сорта - то был наш первый заработок. За "двадцатку" сдали однокомнатную квартиру жены в Москве, где я по понятным причинам не имел права жить. Что-то по мелочи подкидывали родители со своих пенсий, пока я мотался по Петушкам в поисках работы. Участковый не помедлил с предупреждением о статье за тунеядство...
Все приемчики по отказу в работе мне были известны. Самый распространенный из них - некий подзаконный акт, согласно которому человека с высшим образованием не разрешалось принимать или разрешалось НЕ принимать на работу малоквалифицированную. Поскольку в действительности тысячи людей с высшим образованием трудились где попало, то, похоже, сия полутайная инструкция была сочинена исключительно для мне подобных. В период моих мытарств по киевскому направлению в 74-м году мне отказали в работе сцепщика подряд на всех станциях от Москвы до Малоярославца. В Балабаново я пытался устроиться в пожарную охрану при известной Балабановской спичечной фабрике. Местный кадровик подписал с радостью, еще бы! Две трети состава "охранников" бывшие уголовники. Но охрана - это же МВД. В Боровске соответствующий "эмвэдэшник" без колебаний наложил на мое заявление резолюцию: "Отказать". На мой вопрос "почему?" ответил торжественно: "Вы не вызываете у нас морального доверия!"
Тут, однако же, и оговорюсь. В какие бы тяжкие ситуации по выживанию я ни попадал в годы моей "свободы", всегда и непременно находился человек, хороший человек, который поступал "вопреки" и спасал меня. Более того, со временем я даже уверовал в то, что, какую бы пакость мне судьба ни подготовила, надо только наткнуться на "хорошего человека", и все устроится.
На той же киевской дороге после дюжины отказов в отчаянии объявился я у начальника кадров, что близ Киевского вокзала. Кто такие начальники кадров солидных ведомств? Известно - бывшие гэбэшники. Таково было, по крайней мере, "общественное мнение" на этот счет. Ничего доброго от этой встречи я не ожидал и разговор начал весьма сердито... Выслушав меня, хмурый мужчина пенсионного возраста спросил: "А на станцию Очаково вы обращались?" - "Но это же Москва! Если меня в Балабаново не взяли..." - "А вы все-таки загляните в Очаково, только на меня не ссылайтесь".
Отделаться от меня решил начальничек - таково было мнение. Но через неделю приехал в Очаково, был принят, проработал успешно полтора года и был ценнейшим помощником составителей поездов, поскольку составители к середине смены, как правило, "насасывались" вина из винных цистерн, и я с удовольствием работал "в одно лицо", что строжайше запрещено, да только составы ждать не могут...
В Петушках я тоже начал поиск работы с железной дороги и вскорости наткнулся на объявление о нужде в осмотрщиках вагонов - есть такая работа, не требующая специального обучения. Начальник петушковского депо охотно подписал заявление и направил меня во Владимир, в отдел кадров дороги. Была пятница, в субботу съездил в Москву, нахвастался, что нашел работу за сто шестьдесят рэ - хвастаться имел глупость по телефону. Потому, когда в понедельник предстал пред очи "желдоркадровика", получил ответ: "Не возьмем". - "Почему?" - "Потому". Рассвирепев, я потребовал: "Тогда будьте любезны, здесь вот, на уголочке, черкните, по какой причине вы мне отказываете вопреки согласию начальника депо". Улыбнулся ласково кадровик и ответил: "Писать я ничего не буду, а вот вызову сейчас наряд и оформлю тебя на пятнадцать суток за хулиганство! Запросто!" "Вас понял", - ответил я и спешно ретировался.
Напомню, что было мне в том, 76-м году тридцать восемь лет. Правда, в силу какого-то почти физиологического оптимизма чувствовал я себя по меньшей мере на двадцать восемь, то есть так, словно вся жизнь была еще впереди, потому и стиль, и слог теперешних воспоминаний заведомо не соответствует душевному состоянию тех лет, когда все проблемные ситуации, даже порой внешне безысходные, лишь провоцировали энергетику преодоления. Откуда что бралось - теперь уже не вспомнить и не понять. Может быть, писательство, что стало уже привычкой к тому времени, может, оно "оптимизировало" жизневосприятие? Но я же знал, что мне никогда не опубликоваться в СССР. Запад? Да кому я там нужен! К тому же я никогда не был в восторге от своих писаний, потому что был человеком начитанным, то есть умел сравнивать... Каких-либо "политических потеплений" не предвидел и не предчувствовал. Скорее наоборот...
Единственное - дал мне Бог в напарницы жизни женщину, перед жизнью страха не имевшую совершенно, но хочется думать, что я и сам бы... и один... Только кто знает!
В пользу желаемой "самости" свидетельствует ассоциация мытарств в семидесятых с одним эпизодом детства, когда в тринадцать лет я, катаясь на коньках по тончайшему, трехдневному по происхождению байкальскому льду, провалился в сотне метров от берега и не имел ни единого шанса на спасение. Лед попросту крошился под руками. В тяжелейшем овчинном полушубке, в валенках с примороженными для крепости к ним коньками, я тем не менее вопреки всем физическим законам вскарабкался на лед, после даже и простуды не поимев. Единственное подлинное чудо в моей жизни. Оно уместно бы сказать - Господь хранил! Только, как выяснилось, никаких великих дел к свершению мне уготовано не было, и, слава Богу, я к ним никогда и не прицеливался.