Ну, еще, пожалуй, два эпизода из времен "петушинского" бытия.
Родилась дочь, росли долги, а найти работу не удавалось. С первых дней по приезде я встал на учет в комиссии по трудоустройству. Через месяц женщина, что ведала направлениями по заявкам, уже искренно сочувствовала мне и, не дожидаясь очередного моего прихода, отправляла по почте открытку, если где объявлялась вакансия на непрофессиональное вкалывание. Чего там, постоянно требовались слесари, сантехники, столяры, шоферы. Требовались еще сторожа и экспедиторы, что с окладами в шестьдесят рэ, но эти строгоответственные должности были для меня закрыты.
Однажды получил не открытку, как обычно, а письмо. "Леонид Иванович, писала добрая женщина, - вот это, может Вам подойдет, я звонила, говорят, что несложно. Правда, зарплата всего 70 рублей, но лишь бы зацепиться. Так ведь?"
В городскую больницу требовался "оператор-хлораторщик". Понятия не имел, что это, но тут же помчался в другой конец Петушков, моля Бога об одном: чтоб главврач оказался на месте.
Он оказался. Симпатичный мужик. Как обычно, поведал ему про специфику моей биографии (все равно рано или поздно узнает), сказал - нужда, хоть на грабеж иди. Трудовую мою он даже не раскрыл, положил на середину стола между им и мной. "Давайте так, - говорит, - сначала сходите на место, посмотрите. Думаю, что вы не сможете там работать". "Господи! - отвечаю. - Готов на все, что в пределах моих физических и умственных возможностей!" "Есть еще кое-что третье, - улыбается загадочно. - Сходите. Если решитесь - хоть завтра на работу". Объяснил, как отыскать сие рабочее место, к кому обратиться. А обратиться надо было к некоему дяде Саше, каковой, скорее всего, спит в будке после очередной пьянки.
Был январь, мороз около пятнадцати. Поблуждав по территории больницы, я наконец отыскал будку-сарай. Из трубы, что дырявила фанерой забитое окно, валил дым. Дядя Саша, мужик лет пятидесяти, в телогрейке и косматой собачьей шапке, был явно с похмелья, но вполне контактен. Моему появлению обрадовался, предложил только что закипевшего на печке-самоделке чайку, и я не отказался - и потому, что замерз, и в целях общения...
Пообщавшись "за жись", пошли к рабочему месту. Каменное круглое строение метров восемь в диаметре и пара метров в высоту, крылечко, дверь. Из объяснения понял, что там, внутри "кругляка", скапливается все, что вытекает из хирургического и родильного отделений. По проекту все это должно каким-то образом фильтроваться, хлорироваться и самоуничтожаться, но поскольку ничего не работает, то моя задача - все это собирать обыкновенным сачком, закидывать в мешки и, пересыпав хлоркой, закапывать в ближайшем лесочке. По средам этого лучше не делать, потому что санэпидстанция шастает по территории.
"Там, конечно, вонишша, - пояснял дядя Саша, - но я как... я грамм двести поддам и захожу, и все по кочану!"
Меня уже слегка подташнивало, но когда зашли!.. Дядя Саша еще что-то толковал, я же был близок к обмороку и от вони, и от сознания того, что мне здесь не работать. Еще много лет после того, когда по той или иной причине к душе подступало отчаяние, я вдруг начинал ощущать этот запах, а перед глазами возникала косматая шапка дяди Саши, пошитая из шкуры какой-то косматой собаки.
Лишь в конце третьего месяца поисков работы я наконец пристроился завхозом и по совместительству кладовщиком в петушковской санэпидемстанции с окладом 120 рублей, отчего счастлив был безмерно.
Числа десятого декабря 76-го года к калитке моего дома подошла женщина, сказала, что из милиции, и сообщила милицейское распоряжение: в ближайшие субботу и воскресенье сидеть дома и никуда не выезжать с места прописки.
На вопрос: "Чего это ради?" - ответила: "Так надо".
В ближайшие выходные я никуда не собирался, но я ж не под надзором, потому возмутился и попросил передать родной милиции мое искреннее "начхание" на сие распоряжение. Дама обещала передать.
Утром следующего дня я обнаружил в почтовом ящике повестку в милицию на "двенадцать ноль-ноль". В милиции дежурный, глянув на повестку, сказал, что мне надо в десятый кабинет. Вот он - десятый. Никакой таблички. В кабинете "родные, знакомые лица", которые не спутаешь ни с какими другими. Тот, что за столом, представился оперуполномоченным КГБ, второй, на стульчике рядом, ни больше ни меньше - прокурор района.
- Леонид Иванович, у нас к вам просьба. Подчеркиваю, именно просьба. Девятнадцатого декабря в Москву не ездить.
- Почему?
- Вы же знаете, какой это день.
- Николая Чудотворца.
- А верно! - подтвердил райпрокурор. - Только это еще и день рождения Леонида Ильича Брежнева. Так можете нам обещать?
- До вашего Леонида Ильича мне нет никакого дела, это во-первых, отвечаю, - а во-вторых, я не под надзором.
- Значит, нет?
- Значит.
- Тогда мы вынуждены будем принять меры. - Это опер мне. А я, соответственно, прокурору:
- Гражданин прокурор, сколь законно такое заявление?
Прокурор улыбается и говорит.
- Леонид Иванович, я вам гарантирую, что никаких незаконных мер против вас предпринято не будет.
- Тогда я пошел?
- Что ж, очень жаль. Вы свободны.
- Вот именно! Разве нет?
Гордым я выходил из отделения милиции. А на следующий день в почтовом ящике повестка. Только уже не в милицию, а на четырехмесячные армейские сборы. В соответствии с... При себе иметь... Явиться в райвоенкомат города Покрова 19 декабря... к... В случае неявки...
То была полная катастрофа! Жена с грудным ребенком на руках. Родители... Заняв у правозащитницы Людмилы Алексеевой 1900 рублей на несколько лет в рассрочку, я перевез к тому времени родителей из белгородской хатенки, что под соломенной крышей и с глиняным полом, в маленький, но настоящий домик в деревне Аннино, что недалеко от Петушков. Мать была больна. Как вскоре оказалось - смертельно. Жили они разведением кроликов, которые периодически массово дохли... Долг, кстати, я выплачивал аж до 1981 года какому-то доверенному лицу Л.Алексеевой после того, как она эмигрировала... И горд, что выплатил до копейки.
В те же дни - ну воистину, хоть вой! Ведь еще к тому же в эти четыре месяца зарплата выплачивается только наполовину!
Съездил к отцу, попросил, чтоб наведывался. В Москву позвонил друзьям обещали наезжать.
19 декабря ранним автобусом отправился в Покров и прибыл в райвоенкомат к десяти часам, как того требовала повестка. Дежурный предложил посидеть подождать. Сидел ждал, читал книжку. Через пару часов спросил: "Что дальше?" Дежурный предложил посмотреть вместе с ним телевизор. Смотрели. Еще через час заявил, что хочу есть. "Так столовка рядом, сходи". Сходил. Щи, биточки, компот. Потом снова сидел, читал книжку. Час, другой... "Так что, может, мне в кино сходить?" - "Сходи". Когда часам к пяти вернулся, дежурный сказал сочувственно: "Ну чё, измаялся, да? Езжай домой. Повестку отдай".
"Счастливый" финал этого эпизода совершенно перечеркнул всю предыдущую маету, так что через день мы с женой с юмором комментировали его. А ведь и верно! Никаких незаконных действий предпринято не было, и да здравствует соцзаконность!
Через некоторое время меня снова пригласили в десятый кабинет раймилиции. Кроме уже знакомого опера там оказался подполковник из владимирского КГБ, который сказал, что приехал специально для того, чтобы сделать мне предложение. Суть предложения заключалась в следующем: если я по-прежнему пребываю на враждебных позициях к существующей власти, то рано или поздно снова окажусь в лагере, потому в этом случае логично было бы эмигрировать. Если, как это нынче принято, мне некомфортно "отбыть" по израильской визе, КГБ готов рассмотреть другой вариант. Если же я принципиально не желаю эмигрировать, то мне следует пересмотреть некоторые свои позиции, и в случае такового пересмотра КГБ готов помочь в жизнеустройстве. Есть, к примеру, хорошая работа в суздальском музее, проблема с жильем тоже решаема.
Предложение было истинно джентльменское. Никаких подписок. Исключительно устное обещание не принимать участия в действиях, каковые могут быть квалифицированы как антисоветские. Немедленного ответа не требуется.
Что и говорить! Был я весьма смущен сделанным предложением. Правда, только одной его частью. Как раз в это время мой бывший сокамерник по владимирской тюрьме Анатолий Радыгин писал из Штатов, где трудился на конвейере пластмассового завода, что готов помочь с трудоустройством на том же заводе, что надо пользоваться ситуацией и уезжать, что иначе "сяду"...
В том году уже потянулись на Запад первыми птичьими клинами правозащитники семидесятых и демократы шестидесятых. А не оценившие "джентльменства органов" уже начали заполнять камеры Лефортовского следственного изолятора.
Но тогда я еще не знал, что подобные собеседования проводились с большинством "инакомыслящих" всех сортов. Тем более что большинство уехавших тактично умалчивали о предыстории своей эмиграции, объявляя себя изгнанными, выдворенными по политическим мотивам, обретая таким образом многообещающий статус непоколебимых борцов с режимом.
Но сам-то? Если применить условно-сослагательное наклонение, то есть предположить, что в те столь "смутительные" дни мог я достоверно знать, что через несколько лет буду приговорен к пятнадцати годам, фактически до конца жизни, и при этом не знать, что отсижу из них только пять... Не был я готов к такому варианту, потому мог элементарно струсить и сбежать. Уехавших по той же причине не сужу. Другое дело - как многие из них там повели себя и как сегодня подают себя общественному мнению.
Г.Владимов, возглавлявший одно время Российское отделение "Эмнести интэрнэшнл", сокрушался, помню, по поводу того, какие "доброхоты" вдруг валом повалили в его организацию, еще вчера обещавшую срок заключения, а теперь ставшую трамплином для "политической" эмиграции.
Моя же личная "смута" - ехать, не ехать - продлилась две недели. Наклюнулась работа в эпидемстанции, и проблема снялась сама собой. Запомнился только ужас при мысли о том, что если уеду, то никогда не увижу больше своих родителей, дочери (от первого брака), родины вообще и Байкала в частности.
Заканчивая главу этим эпизодом, я делаю как бы особую отметину в биографии, имея в виду, что, сложись все иначе, дальнейшая моя судьба... и ныне решительно не представима.
За без малого тридцать лет "полунелегальщины" имел я не менее сотни "контактов" с представителями Комитета государственной безопасности - от лейтенантов до генералов. Поскольку все эти "контакты" были, как говорится, "по делу", то в большинстве случаев какие-либо личностные характеристики моих "контактеров" удавалось скорее угадывать, чем отчетливо фиксировать. То есть всякий раз передо мной была скорее функция, нежели личность.
Однако множество случайных или неслучайных встреч с прочими людьми напрочь забылись и порой вспоминаются лишь по какой-нибудь ассоциации, в то время как каждый "контакт" с представителем "органов" помнится ну как будто вчера, и при том ничто ни с чем не перепутывается: время, место, обстоятельства, последствия - все живо памятно и хронологически выстроено.
Самая отчетливая картинка - это мои первые допросы в пятьдесят седьмом. На меня, студента первого курса истфака Иркутского госуниверситета, заведено дело по "антисоветчине", но я не арестован и даже не на "подписке", меня попросту "таскают" на допросы после лекций. Поставивший на себе крест, я более всего трепещу за судьбу моих "кружковцев". Саша Дулов, сын уважаемого профессора истории, Наташа Симонова - дочка начальника иркутского гарнизона... И остальные... Всех их я "вовлек", "заговорил" обязанностью нашего поколения "докопаться до полной правды в культе личности"... Я инициатор. Они - жертвы моей инициативы. Так подает "дело" следователь майор Анфисов, и в этом я с ним полностью согласен. Но только в этом...
В полутемной комнате в углу стол. Свет настольной лампы нацелен неопределенно между мной по одну сторону стола и Анфисовым по другую. Задавая вопрос, он, как-то через голову закидывая руку, направляет свет мне в лицо и держит руку на лампе до конца моего ответа, потом отводит свет на середину стола и пишет. Не по делу, а от природы хмурый брюнет лет сорока, совершенно непредставимый с улыбкой на физиономии, он и голос имеет соответствующий - ровное, глухое гудение без хрипотцы и без всяких амплитуд.
Вопрос: признаете ли вы, что такого-то числа там-то в присутствии таких-то распространяли клеветнические измышления на руководителей партии и государства, в частности на Климента Ефремовича Ворошилова?
- Да нет же! - отвечаю искренно. - Я просто пересказал слова Хрущева на двадцатом съезде, что Ворошилов был членом суда над советскими генералами, которые были несправедливо осуждены и расстреляны.
И так далее.
В конце допроса читаю в этом месте: "...да, я признаю себя виновным в том, что там-то и в присутствии... действительно распространял клеветнические..."
Я возмущен. Я не подпишу!
Удар ладони по столу так, что абажур настольной лампы опадает...
Анфисов вырывает листки из моих рук. Безэмоционально рычит:
- Так и зафиксируем. От подписи отказался. Завтра в десять ноль-ноль сюда... как штык... дежурный! вывести!
В час ночи я иду через весь Иркутск от улицы Литвинова домой на улицу Чкалова... Я шокирован, я возмущен нечестностью поведения сотрудника доблестных органов, я продумываю технологию завтрашнего выражения моего возмущения...
Но назавтра дежурный ведет меня на третий этаж, заводит в просторный, светлый кабинет, вежливо предлагает присесть на диван и немного подождать... Минут через десять появляется подполковник, он присутствовал при моем задержании, у него красивая фамилия - Мятежный.
Подполковник Мятежный, симпатичный, русо-седовласый, весь как из кино про разведчиков, увидев меня, радостно улыбается, руки раскидывает.
- А, Леня! - говорит, садится рядом на диван и вдохновенно пересказывает мне будто бы только что услышанное по радио сообщение о новом важном решении советского правительства по внеочередному осчастливливанию граждан первого в мире государства рабочих и крестьян. - Слушай, Леня, говорит Мятежный, по-отечески обнимая меня за плечи, - вот ты про Никиту Сергеевича басню написал, а хочешь, поспорим, что лет через пять ты будешь удивляться тому, как ты о нем думал? Я тебе, считай, по секрету скажу, а ты уж сам решай, болтать о том или не стоит. Знаешь, кто такой в действительности Никита Сергеевич? Он, - Мятежный перешел на доверительный шепот, - он, если хочешь, первый обычный нормальный русский мужик у власти. Через пару лет ты поймешь, что я имею в виду. Между прочим, ты знаешь, что вчера в Иркутск прилетел Лазарь Моисеевич Каганович? Ага, слышал. Ленинского призыва партиец. В общем, настоящий... Так вот, вчера на обкоме он рассказывал о некоторых планах на ближайшее пятилетие.
Картинно откинулся на спинку дивана, закинул русовласую главу, мечтательно улыбаясь.
- Жизнь, Леня, будет интереснейшая! Так что по-дружески скажу, не валяй дурака, зачеркивай так вот, крест-накрест, всю эту свою нынешнюю историю и начинай жизнь заново! Какие твои годы!
И тут без перехода подполковник Мятежный закатывает наизусть не менее чем на полстраницы (к сожалению, не помню, что именно) из Гоголя. Что-то про русский характер... Потом еще о великолепных личных качествах Лазаря Моисеевича...
Через месяц, исключенный из университета и из комсомола, вызванный на "прощальное" собеседование, я узнаю, что свободой обязан не кому-нибудь, а именно Лазарю Моисеевичу. На втором заседании обкома первым пунктом повестки было "дело Иркутского университета" - мое дело. Но Лазарь Моисеевич спешил и предложил "скинуть" это дело на "суд общественности". Что было вторым пунктом повестки, я узнал через три года, когда после мотаний по Сибири с грехом пополам поступил на истфак Улан-Удэнского пединститута. Был приглашен в военкомат для профилактического собеседования на предмет моей "остепененности" и готовности реализовывать личное бытие в форме простого советского человека.