I
Туман как бы отодвинул от поселка заводы, срезал макушки труб и омертвел. Шорохи со степи закладывали патрулям уши, белесый кружочек солнца слепил глаза, а поселок и оцепенелые цеха навевали тоску. Только с механического завода прорывались звуки работы-там чинили отбитое у бандитов оружие и доделывали машинные части для севера.
Заказ на эти части поступил давно-его привезли со съезда делегаты, а завод все тянул и тянул. Руководитель работ, большеглазый Илья Самохин, от имени завода дал поселковому совету слово, что заказ будет выполнен в срок.
Теперь это слово представлялось ему смятой и кинутой на ветер бумажонкой. Ха1 честное рабочее слово, - -вот оно!
Топчи его, подбрасывай ногой. И обиднее всего было то, что слово давал весь завод, а в ответе только он, Илья.
Вот вызовут его и спросят:
"Ну, Самохий, ну, товарищ дорогой, где твое слово?"
Как он будет глядеть товарищам в глаза. Переморгает, конечно, но разве это дело?
"У-у, черти!.."
Слесаря бесили Илью: над заказом еле шевелились, а как привезли оружие, ожили: и молодые, и пожилые, и старики, - все разбирали винтовки, пулеметы, все старались и делали чудеса.
Илья ворчал, а когда оружие было починено, разразился:
- Черти! Да работай вы так, как вчера и сегодня, над заказом, все давно было бы запаковано! Товарищи тоже, пролетарии! Там, может, дело какое без частей стоит, а вы чешетесь...
- Чего кричишь?
- А кому же кричать на вас? Душа вся болит...
- Ага-а, так ты в душу шило для веселья загоняешь?
Слесаря отругивались, отшучивались, а под конец толкнули к Илье старого Гудимова:
- Протри ему глаза!
Гудимов растерялся, но Илья привлек его к себе:
- А ну, ну, какими штуками вы мне глаза собираетесь протирать?
- Какие тут штуки! - отмахнулся Гудимов. - Тут напрямки надо говорить. По глупости мы этот заказ для Москвы доделываем... А так, ты погоди, не егози... Привезли заказ, мы сразу заготовку сделали, обточили, обстрогали. А почему? Дорога на Москву была. А где теперь эта дорога? Ага-а! И выходит, что ворогам мы делаем все это. Мы сделаем, а они захватят. Вот... Говорил я своему Володькв, так разве ж он может понять? Он меня трусовером обзывает и трещит свое: наш, дескать, Щербак с отрядом уже станцию занял, вагонов, паровозов достанем, погрузим, поставим на состав ребят с пулеметами и прорвемся к Москве. Чепуха это, глупость! Вот и не работается...
Илья слушал и в удивлении переминался: как он не заметил, что весь завод мыслью носится по степи, перекидывается в Москву, перелетает за Волгу, в Сибирь и думает, что напрасно он стучит молотками, что, пока вокруг вьются полки, шайки, банды, не работать ему.
Илья думал, только он не знает покоя, а оказывается...
Он схватил Гудимова за рукав и загорячился:
- Верно, сам вижу, а только скажи ты мне, чего ради мы в прятки играем? Пойдем в Совет и скажем правду.
- Что ты! - замахал руками Гудимов. - Осрамим завод, проходу не дадут нам.
- А тянуть будем, так не осрамимся? И войди ты в мою шкуру: ваше дело вроде б сторона, а я сна лишился.
Вы ж впрягли меня в это, а теперь в кусты?..
Гудимов оглянулся и зашептал:
- Погоди, можно иначе. Давай готовые части смазывать, паковать да прятать их пока что в землю. Ребята увидят, что не на шею себе делаем, и подтянутся. А там дорога очистится, мы - раз-два - и отправим. А? Только потихоньку надо...
Слова Гудимова обрадовали Илью: "В самом деле".
Он стал решать, где рыть ямы, но к нему подошел сын, веснущатый Сема, и спутал его мысли:
- Ох, папаш, видно, регулярные идут...
- Не болтай пустяков, - заворчал на него Илья. - Что такое? И не тяни... Ну?
- Не "ну", а стороною сот десять солдат прошло. Все в заграничных ботах, казаки на свежих лошадях, орудия с ними, автомобили. Все телефоны перерезали. Похожевыступать нам придется.
Илья оглянулся и сердито оборвал Сему:
- Тссс, молчи, не тревожь мне до вечера людей.
Слышь?! Нам тут дело одно надо сделать. Иди, да тес...
II
С завода Илья вышел в сумерки и столкнулся с невестой Семы, Женькой.
- Не ушел еще Сема?
- А вот узнаем, только не реви, сделай милость, а то у нас все шиворот навыворот: один драться идет, а тот, кто сто лет хлеб переводить будет, ревет над ним.
Сема и Витька ужинали. Жена сидела в. тени шкафа и сквозь жидкий свет лампочки глядела на них. Илье сразу же ясно стало, что она в столбняке горя, и он спросил:
- Ну, Сем, как дела?
- Похоже, выступаем. Все отряды наготове, патрули усилены. Ух, и жара будет! Белые озлились, к нам подмога идет.
- Давно бы надо ей притти. Надо со всех сторон бить гадов, а то они исподтишка больше крови из нас выпустят.
Сема поглядел на Женьку и заторопился. Жена налила Илье супу, отрезала крохкого от пшена и кукурузы хлеба и просипела:
- Сем, соснул бы.
- На привале высплюсь, не вима на дворе.
Все следили, как Сема надевает ватную жилетку с рукавами и прилаживает сумку и напоясник с патронами. Это как бы мешало ему, он волновался и, сняв с гвоздя винтовку, на ходу кинул:
- Зайду еще, а если тревога будет, подамся на сборный пункт. Идем, Жень.
Мать проводила его за ворота, вернулась и со стоном легла. Илья уговаривал Витьку тоже лечь и сердился на жену: "Вот, как следует вырядить даже сына не может".
Все так просто: уйдут из поселка отряды, остановится завод, и ему, Илье, тоже делать здесь нечего, но разве жена поймет?
- Ты, Алинка, не того, - забормотал он, убирая со стола. - Сама знаешь, какое время. Держись с Витькой возле таких, как сама, а если забоишься, ври, будто я и Сема на Дон за хлебом ушли.
Он вынул из сундука пару белья, шерстяные чулки и такую же, как у Семы, ватную жилетку. На тряпочку высыпал из солонки соль, завязал ее и вложил в кружку.
Отсыпал немного сухарей из мешка и прибавил к ним несколько луковиц. Сдвинул все на столе в горку, примерил-не много ли? - и вынул из-за зеркала купленный у дезертира вещевой мешок. В мешке была маленькая лопатка для рытья земли, старый дождевик, жестянка с нитками, дратвой и коленкоровыми бинтами.
Жена поняла, что он заранее готовился к уходу с отрядами, и с криком вскочила с постели:
- Наготовился? Снарядился? Куда тебя, старого пса, несет? Или мало на своем веку мыкался?
Илья знал, что надо отругиваться, пока жена не заплачет: от слез ей станет легче, и она притихнет, а на прощанье попросит, чтобы он не ругал ее. Она добрая, хорошая, по... Илья помял картуз и сказал:
- Сорок годов тебе, двух ребят погребла, а все с нюнями. Ну, останусь я, ну, придут белые (Илья знал, чего больше всего боится жена) и спросят: "Кто на механическом для красных оружие чинил?" Что же ты думаешь, не найдется добрая душа? Найдется и скажет: "Самохин Илья". И что ты выгадаешь? Мне вешалку, а себе вечное горе? А в отряде я среди своих буду. Как им, так и мне.
Подумай, поймешь-и легче станет. И не кричи, будто рехнулся я. Кабы рехнулся, а то курице головы не смел отрубить, а теперь выучился стрелять не хуже Семки.
А почему? Ну, простимся, или так итти? Да не плачь.
Я хоть и ворчу, а понимаю. Мне тебя легко понимать.
Не ходи провожать, тоска крепче печь будет тебя...
Илья поцеловал жену в темя и толкнул дверь. Жена кинулась за ним, но он сразу же пересек улицу и свернул за угол.
Мутная тьма перед Советом была - запружена людьми и роилась огоньками, ржаньем, говором и выкриками.
Илья узнал, что один из отрядов пойдет на станцию, а остальные отправятся на соединение с отрядами шахтеров. Отряд механического завода был уже в сборе. Вожак его, головастый Кирдя, кричал:
- Вояки! Сто лет собираться будете! Прощаются все, мало видались!
Илья тронул его за плечо:
- Афонь, я к тебе пристану, достань винтовочку.
Кирдя вскинул на его плечо руку:
- Самоша, голубь! Из карабина жарить умеешь? Так бери мой, на патроны. Я себе расстараюсь, обо мне разговор никакой...
Илья почувствовал себя на месте, вздохнул, но из Совета выбежал Решетов и накинулся на него:
- Ты что это выдумал? С отрядом уходить?! Или забыл? Маленький?
Илья поежился и тоже закричал:
- А что? Да не ори ты! Все уходят, и я...
- Не все! Остаешься-и точка! Кирдя, бери у него карабин и гляди мне: если он очутится у тебя, отвечать будешь! И в другие отряды скажи, чтоб не брали его.
Идем...
Решетов подхватил Илью под-руку, на крыльце притиснул его к стене и засипел в лицо:
- Заказ, заказ для Москвы готов? Нет? Ага, нянечку тебе надо? Перед всем светом стыдно! И ты не шути.
Молодежь уйдет, тебе придется со стариками кашу варить на заводе. И чтоб она была сварена, слышь? Совет просит, Москва просит. Завтра же пополняйся людьми и гони, гони...
В свете факелов Илья увидел мелькающий среди отрядов платок жены, догнал ее и отдал мешок:
- На, не пускают меня. Иди домой, а я Семку повидаю.
III
После полуночи верховые поскакали за речку. За ними двинулись пешие отряды. На плече Семы сидел Витька, держался за дуло его винтовки и в десятый раз повторял:
- Сем, ты з пло каску не забудь, пливези, слыс?
- Да как же я забуду? В чудак!
Товарищи Семы засыпали Витьку вопросами, передавали его шепелявые ответы по рядам и смеялись. Сема прижимал к груди обутую в матерчатую чуню крепкую ножонку и заглатывал холодок волнения. Ему было радостно и знобко от наивных мыслей братишки, от его серьезного хозяйственного тона и от того, что можно не разговаривать с матерью и Женькой.
- Хода, хода, ребята! - донеслось из передних рядов.
Сема расслышал слова, но сделал вид, будто принял
их за команду, выбежал из ряда, поставил Витьку на
землю и деловито сказал:
- Ну, веди их, папаш, чего канителиться! А ты, мама, не слезись, ведь с отцом остаешься. Ну...
Он поспешно перецеловал всех и с разбегу попал отряду в ногу. Илвн вложил руки Витьки в ладони Алины и Женьки и повернул их к поселку:
- Идите, я сейчас.
Жена сделала несколько шагов, но тут же спохватилась, оттолкнула Витьку и выкрикнула:
- Веди его сам! Мне и так тошно!
"Боится, что тайком в отряде уйду" -подумал Илья и, махнув рукой, зашагал к поселку. Шел он вое быстрее, а когда жена осталась сзади, свернул с дороги и стороною торопливо двинулся назад: ему хотелось догнать отряд и сказать Семе, что он остается в поселке не по своей воле.
Нарастающий из тумана гул шагов отрезвил его. Он рубанул ладонью воздух: "Чего я бегу? Семка и без меня все узнает", - и пошел тише. В отряде смеялись. Илья уловил заливистый голос сына и остановился: "Он уже и не думает обо мне".
Земля гудела под ногами отряда все тише, вот-и не* гула, стелется только шорох, вот-и нет шороха, тихо.
Глядя в туман, Илья видел только что стоявшие на площади отряды, глаза Кирди, улыбку Семы; в ушах его звенели слова Витьки о каске; в памяти всплывали подробности минувшего дня. Он обдумывал слова Решетова, вдруг заметил, что вокруг все меняется, оглянулся и вздохнул: за поселком сквозь туман полыхало пожарище утра, все яснее обозначались заводские трубы.
IV
То, чего боялись, произошло вдруг: из редеющего тумана с трех сторон в поселок ворвались солдаты и казаки. На механическом заводе об этом узнали, когда во дворе уже были пулеметы и с разных сторон грянуло:
- Эй, выходи наружу!
В цехах забегали было и, натыкаясь глазами на винтовки, притихли. Солдаты, стуча тяжелыми ботами, двинулись вдоль верстаков:
- Выходи! Вам говорят? Ну!
Один из солдат через окно увидел крадущихся на задний двор Илью и Володьку Гудимова, прикладом высадил стекло и начал стрелять. Илья и Володька пригнулись и побежали. Им надо было добраться до угла, по бурьяну в канаве добежать до забора-и в степь. Но из-за угла солдаты вывели толпу товарищей. Илья и Володька круто остановились, сделали вид, будто спешили присоединиться к идущим, и двинулись на передний двор.
- Эх, придется дурочку играть, - тяжело выдохнул Володька. - И понесла меня нелегкая к вам на завод...
Илья взглядом охватил согнанных под пулеметы товарищей, гарцующих казаков, хмурых солдат, уловил косые взгляды стариков и решил: "Ну, значит, крышка".
Из-за солдат выступил усатый офицер и указал ва калитку:
- Ну-с, господа пролетарии, пожалуйте по одному на митинг! Ну, н-н-у-у, не стесняйтесь!
За воротами обысканных рабочих подхватывали люди в плащах, спрашивали об оружии, о главарях Совета и гнали в пвлосу пустоты между вытянувшимися в две шеренги, лицом к лицу, ротами солдат.
- Шевелись, скорее! Становитесь по двое в затылок!
Вдоль шеренг ходил седой и с виду совсем не страшный капитан. Одна рука его была в кармане, другая, с полуспущенной перчаткой, болталась. Когда рабочих выстроили, он остановился и затрубил:
- Слушай, все вы-ы1 Пора одуматься! Везде голод, анархия, тиф! Укажите, где у вас оружие, кто верховодит всем, где большевики! Даю честное слово офицера: вам ничего не будет...
Капитан подождал, пока с лица сойдет краска натуги, вслушался в тишину, почуял, должно быть, бессилие своих слов, выдернул из кармана часы на цепочке, отчеканил:
- Даю пять минут на размышление! - и вновь заходил.
Тумана уже не было. Рабочие глядели между винтовок в сторону поселка. Женщины тянулись через полотно железной дороги к заводу, казаки отгоняли их, взмахивали нагайками, и воздух прокалывали вскрики. Солдаты казались слепыми, глухими, неподвижными, и под блузами вскипала злоба: "Ух, чортовы оловяшки!"
Капитан поймал болтающиеся часы и остановился:
- Ну-у?! Или прикажете просить вас?!
Молчание взъярило его еще больше, и он до визга вытянул голос:
- А-а-а, думаете, я пришел шутить с вами?! Вывести каждого десятого! Эй, вы-ы, та-ам!
На концах шеренг выступили солдаты с нашивками, люди в плащах и пошли по рядам:
- Раз, два, три, четыре... десять... вылетай!
Солдаты выталкивали десятых за шеренгу, там их подхватывали другие и вели к верховым:
- Стань и замри!
Человек в плаще накололся на большие глаза Ильи, примерил взглядом, не десятый ли он, и спросил:
- Господин капитан, разрешите перетасовать? Благодарю. Этого назад!
Солдат выдернул похолодевшего Илью из ряда и повел вперед.
- .. восемь, девять... марш!
За шеренгой Илья отстранился от провожатых, подошел к верховым и примкнул к плечу певуна Васи Крамаренко. Он знал, за что его передвинули в десятые, не спорил, но близость смерти наваливалась на плечи и сжимала сердце. В спину фыркала лошадь. Илья перестал думать о себе, опережал глазами счетчиков - "пять, шесть, семь, восемь, девять", - взглядом как бы подхватывал десятого и, боясь, что тот закричит, бережно вел его к себе.
И каждый раз, когда десятый молча проходил пространство между шеренгой и верховыми, облегченно шевелил губами:
"Так, вот так, так..."
За заводами грянули выстрелы. По рядам рабочих засновали огоньки надежды, выпрямили спины и напружили мускулы: "Неужто наши вернулись?" Но выстрелы поредели, оборвались, и глаза заволокла муть.
Илья бранил себя за то, что не ушел ночью о отрядом.
Сердце лучше Решетова знало, где его, Ильи, место, но он остался и умрет глупо, с пустыми руками. Он передохнул и вкось начал оглядывать десятых.
Иные из них виноваты были только в том, что кляли голод, борьбу, свою долю и не понимали того, что творится в стране. Стоящий рядом многосемейный Самойленко виноват был в том, что выпячивал свою преданность богу, издевался над всем новым и угрожал молодежи не умирать еще лет тридцать. Почему он стоит среди десятых и молчит?