Следующие, Хлудиков и Кузько, - они и здесь вместе, - виноваты были в том, что притворялись старательными рабочими, а на деле изо дня в день украдкой делали на заводе кастрюли, сковороды, ухваты и обменивали их на вонючий самогон. Хлудиков, Кузько, Самойленко и забитый, глуповатый Хижняк больше всех пугали Илью, и он был благодарен капитану за то, что тот сразу не сказал, зачем отсчитывают десятых: ему хотелось, чтоб никто никого не выдал, чтоб смерть все приняли так, как надо.
Из шеренги вытолкнули Станислава. Илья вспомнил встречу с ним на рассвете, у моста: Станислав доказывал, что отряды напрасно покинули поселок. Тут же вспоминалось, как он и Володька явились сегодня от Совета на завод. Илья поискал глазами Володьку и гордо подумал:
"Ладный парень на развод останется..."
- Ну-у, скоро та-а-ам?! - крикнул капитан и, звякнув шпорами, как бы вщелкнулся в землю.
Счетчики вытолкнули последнего десятого:
- Готово!
- В последний раз обращаюсь к вам1 Будете молчать, хуже будет!..
Наступившая тишина обожгла капитана. Он быстро, как на пружине, повернулся, подошел к десятым и закричал:
- К расстрелу-у-у! Кто не хочет умирать, выходи, говори!
Треск его голоса будто оголил Илью и обвернул холодом. Илья затаил дыхание и ждал. Чудилось, Хлудиков и Кузько сейчас взмолятся и начнут выдавать. Но проползла минута, за нею-другая. Тишина окрепла и стала упрямой, как сжатые челюсти. От нежности к товарищам к горлу Ильи подступили слезы, а в груди заиграли радостную песню широта и теплынь. Он укорил себя за то, что плохо думал о многих десятых. А они вот какие, они молодцы... Даже Самойленко, даже Хлудиков, Кузько, Хижняк. Он через нос выдохнул воздух и плечом ощутил, что Самойленко и Вася делают то же самое...
Капитан в трех шагах гладил борт шинели и глазами приказывал десятым, манил их к себе, обещал жизнь и пугал холодом могилы. Илье казалось, что слабые дрожат под этим взглядом, сбрасывают с себя то, что мешает им выступить вперед. От боязни, что это может случиться, от злобы к капитану, к солдатам и казакам Илье стало зябко, и он кинул:
- Ну, чего тут тянуть!?
- Что? Что ты сказал? - шагнул к нему капитан.
- Не маленькие, говорю, нечего жути напускать! - отчеканил Илья и достиг своего: десятые выпрямились, кто-то выкрикнул:
- Правильно, Илья!
Лицо капитана посерело, и рука его взметнулась.
Илья щелкнул под ней зубами и выкрикнул:
- Бей, гадина!
Капитан ногой ударил его ниже колена и побагровел:
- Марш! И жива-а!
Усатый офицер попятился и закричал. От шеренг оторвались цепочки солдат, конные кольцом окружили десятых и погнали их:
- Смирно! Не озирайсь! Молчать!
На середине площади верховые повернули десятых к серому приземистому дому, и солдаты начали выстраивать их вдоль длинной цементированной стены сараев.
- Поворачивайсь!
Илья очутился между бережливым Завалишиным и Васей. С конца ряда донесся звук, похожий на икоту. Вася покосился на него и взял Илью за руку. Илья понял ег$, привлек к себе Завалишина, но тот оттолкнул его и кинулся к солдатам:
- Братцы, я, я, я, я все скажу, аа ради бога, я пе...
Илья вскинул руку:
- Егор! Не гадь хоть смерти нашей! Егор, сльтшь?
- Молчать!
- И я, и я... - раздалось в ряду, и десятые увидели Хижняка: он шагнул из ряда, стучал зубами и от бессилия выговорить застрявшие в горле слова зеленел.
- У-у, вша собачья! - как бы плюнул в него Станислав.
Усатый пыкнул, еще раз поманил за собою тех, кто хотел остаться в живых, и повел Завалишина и Хижняка к капитану:
- Не хотите? Скоро поздно будет!
- Веди их, веди, чортовых псов! - загудели десятые, переплетаясь руками.
- Не ругайтесь, не надо, - сказал Илья и еще раз крикнул: - Егор! Хижняк! Не дело, срам, братья же!..
- Вот они, люди-то, э-эх! - с тоской сказал Самойленко.
Илья глянул на него, с трудом удержал слезы и почувствовал, что Станислав мелко дрожит. Станислав не был готов к тому, чтобы принять смерть спокойно, но дрожать не хотел. Слепого страха в нем тоже не было, но дрожи он не мог подавить, - тело его прыгало всеми жилочками. Станислав прятал глаза и как бы высыхал от стыда. Илья крепче прижал к своему боку его руку, будто принял в себя долю его мучений, и, чтоб скрыть это, отвел в сторону глаза.
За полоской насыпи за казаками шла женщина. Ее видно было только по пояс, рядом с нею качалась, будто пришитая к ее руке, голова ребенка. Илье показалось, что это Алина, и от головы ребенка полыхнуло синью Витькиных глаз. Илья опустил веки и услышал:
- Простимся пока что!
Солдаты встрепенулись и подняли приклады:
- Не сметь! Смирно!
- Что? Боитесь? И без вас обойдемся.
Крайний десятый обнял соседа и поцеловал его, тот обнял следующего, тот следующего-объятья шли с плеч на плечи, поцелуи с губ на губы и сковывали ряд дрожью и жаром крови. Вася обнял Илью:
- Ну, прощай, родной, - и трижды поцеловав его.
Из глаз Станислава на Илью упала слеза. Хлудиков неожиданно заплакал и икающе заговорил:
- Конец, братпы-и, конец от сволоты-и...
Кто-то еще заплакал, но кто, Илья не мог разобрать.
Солдаты глядели вбок и не шевелились. Верховые старательно поглаживали лошадей. Упорнее всех на десятых глядел коротконогий, ладно подпоясанный ефрейтор.
Вглядываясь в десятых, он в чем-то как бы убедился, шея его согнулась, губы перекосились и рот его стал обиженным, детским.
Из-под бровей на обветренные лица солдат нависало что-то похожее на муку. Они косились на десятых, будто не слышали их слов, и сгорали от чадного нетерпения:
"Скорей бы уж..."
Солдаты пригнали выданных Хижняком и Завалишиньш, - среди них был и Володька Гудимов. Усатый офицер на ходу закричал:
- Чего руками сцепились! Руки по швам!..
Выданные руками вплелись в ряд десятых, сил стало больше, и хмурый Сергач оборвал усатого:
- Не рви глотки! Лудить некому!
- Разомкнуть!
Ложи винтовок вклинились меж плечей, отбивая от рук руки.
- Не лезьте! Или вам не все равно, как расстреливать?! - закричали десятые.
Усатый налился яростью, но крик капитана охладил его, и он затянул:
- Стройся-а-а!
По ряду пробежал ветер: сейчас смерть! Вася выпрямился и закричал стоявшим между шеренг товарищам, чтобы они не забывали их, десятых. Илья, Станислав и другие подхватили его крик. Разно зпучали голоса, разные слова дробили их, но все они сплетались с остающимися последними ниточками жизни и, подкошенные командой: "Пли!" - спутались в залпах.
Илье обожгло локоть. С локтя боль огоньком взбежала на шею и в ухо. Понять, почему помутнело в глазах, помешали выстрелы, брань, хрипы и стоны. Крыши завода перекосились в глазах, подскочили и, разламываясь, рухнули на площадь. Илья вскинул руки, но Станислав и Вася сбили его с ног, подмяли под себя и, порываясь встать, вытягивались и тяжелели. Илья тужился вывернуться из-под них, растерял остаток сил и замер. Через щеку с головы полилась и засолонила во рту струйка крови. "Из уха, а почему из уха? - удивился он. - Значит в голову меня". Догадку захлестнули слабость и зыбкий туман.
Очнулся он в сумерки под неподвижным и уже твердым Станиславом. На плече его лежала голова Васи, ветерй откидывал с нее волосы и сквозь них холодил щеку. Илья.
раскрыл склеенные губы, и в нижнем углу его рта щекотно заклубились пузырьки крови. Илья ничего не слышал: верхнее ухо было залеплено чем-то холодным, а нижнее будто вросло в землю. Ему хотелось приподнять голову и узнать, не отрублено ли ухо, но страх, что рядом стоит часовой, удержал его. Перед ним высилась стенй сараев в пятнах царапин и ямочек от пуль. Из-за крыш глядело темнеющее небо.
Илья подождал немного и шевельнулся. По сомлелым ногам со ступней ринулись мурашки, а простреленная рука вдруг стала длинной-длинной, казалось, на нее упали все десятые и расплюснули ее. Илья медленно вытянул из-под головы Васи здоровую руку и приподнялся.
Нижнее ухо налилось ноющим зудом и уловило шарканье земли под чьими-то ногами. Шаги приближались четко, по-военному. Илье представилось, как над ним поднимется винтовка и прикладом раскроит череп-крак! Сердце его дернулось, ногу повела судорога, а на голову сбоку упали чьи-то рлова:
- Ого, видал? Только теперь доходит...
- Чорт с ними! Церемонятся, выбирают десятых.
Да поставь всех, пересверли пулеметом-и успокоятся, не захотят больше власти.
Голоса отдалялись, земля шоркала в ухо все тише, смутнее. Илья повернул голову и приподнял веки. Стена высилась уже смутно и безлико. "Пересверли-ка, попробуй", - шевельнул Илья губами, отодвигая голову Васи, и опрокинулся под Станиславом. Колени обдало терпкой резью, из раненой руки к плечу ниточками взметнулась боль.
Илья вдохнул шедший от товарищей запах завода, Крови и потрогал свою голову. Запекшаяся в ухе кровь ожила под пальцем, выступила из раковины и закапала на шею. В сознании почему-то всплыли слова из песни, которую любил распевать Вася:
Когда я был мальчик свободный, Не знал ни горя, ни нужды...
Илья скосил на Васю глаза и приподнялся на здоровую руку. Станислав пополз по его спине и тяжело придавил колени. Илья высвободил из-под него ноги и лег на бок.
На заводе и в поселке было черно. Из-за насыпи вкось брезжил свет и наплывало фырканье лошадей. Свет то и дело вспыхивал и роился искрами, глазами Витьки, Алины, Кирди, Семы, Васи, Станислава...
Илья с мукой отгонял эти глаза: "Не надо, к чему?
Лишусь сознания, живого кинут в яму". Когда глаз не стало, он поднялся на дрожащие ноги и рухнул. Собираясь с силами, поправил голову Станислава, отвел от глаз Васи волосы, поднялся и, шоркая о стену плечом, сдерживая стоны, пошагал через головы, туловища, ноги и руки...
Стена будто зыбилась под ладонью и толкала к земле, но силы крепли, и губы свела улыбка: "Врете, не пришла еще пора лежать Самохину в земле, не-эт". Ему уже рисовалось, как он свернет за сарай, найдет в заборе дыру, через пустырь выберется к речке, напьется, а главноеокунет в воду голову и подержит ее там, пока не стихнет боль, а боль в воде стихнет, обязательно стихнет. Потом он перейдет вброд на ту сторону, в степь, а там...
И вдруг на углу сараев, там, где он собирался свернуть к забору, шевельнулось что-то серое, шинельное.
Илья подогнул колени, прижался к земле и, вытягивая шею, с ужасом глядел, как серое ширилось и плыло на него.
Он уже готовился притвориться мертвым и облегченно вздохнул: вместо солдат вдоль стены к десятым крались женщины. Мысль, что они испугаются и закричат, заплачут, бросила Илью в жар, и он засипел:
- Не бойтесь, это я... я, Самохин Илья, свой...
Женщины в шопоте примерли к стене, начали пятиться, но одна отделилась от них, подвела к Илье мальчишку и нагнулась. Глаза ее были раскрыты широко, но она не верила им, выпустила руку мальчишки и ощупала липкое лицо Ильи:
- Это ты, Илюш?..
Убедившись, что это он, что он дышит, глядит и шепчет, она властно, как ребенка, поставила его на ноги, прижала к своему боку и повела:
- Опирайсь на меня крепче и терпи... Тссс... Скорее надо... Витек, не отставай. Тссс.
VI
Завод забыл тишину. Стоявший против него временный памятник десятым уже посерел и потрескался-вот когда к Витьке пришло давно жданное счастье. Правда, вместо каски Сема привез ему шлем со звездой, но зато, кроме шлема, он получил кусок сдобного хлеба с маком, книжку с картинками и три совершенно новых гривенника. От радости он не заметил, что на лице Семы уже нет веснушек, завертелся, схватил подарки и выбежал наружу:
- Побегу на завод отцу сказать!
Во дворе ему показалось, что в дороге с книжкой может что-нибудь случиться. Он положил ее в сенях на полкуи бегом. Ему хотелось кричать, но хлеб, ах, и вкусен же1 а как пахнет! а как хрустит корка! Он торопился и хмелел от мака, от сдобы, от мысли о том, что на нем шлем, а в кармане серебро, а на полке книжка, а в ней картинки...
Эх, как он сейчас вбежит в цех! Все обступят его, будут расспрашивать...
Он взбежал на насыпь, увидел ватагу ребят и заколебался: хлеба кусок, а ребят много. Спрятаться бы, съесть хлеб, а потом уже... Трудно было, но Витька пересилил соблазн, поднял руку с хлебом, замахал им, закричал и начал оделять подбежавших ребят.
Всем досталось по кусочку-и хлеба нет. Ребята облизали губы, пощелкали языками-эх, жалко, что мало!!! - и потянулись к шлему. Каждый старался примерить его, иные приосанивались в нем и, как ораторы на митингах, поднимали руки:
- Товарищи-и-и!
В разгар примерки Витька украдкой вынул гривенники и зазвенел ими в ладонях:
- А вот еще что! А сот еще что!
Он подпрыгивал и, раздразнив ребят, разжал ладони:
- Во, новые...
- Ну-у? Без орла?
- Глядите, с серпом-молотом, с "пролетарии"...
Ребята пробовали гривенники зубами, упивались их блеском, звоном, и у кого-то вырвалось:
- Вить, игранем?
Витьку будто на воздух подняло. Он забыл о шлеме, об отце и выпрямился:
- Айда!
Ватага устремилась на площадь. Витькин приятель, Гаврик Решетов, осколком камня начертил у сараев квадрат.
- Конайсь, денежные! Ставь!
О стену ударился медный царев пятак и, отлетев, упал за квадратом.
- Эх, промазал!
И второму, и третьему мальчишке не повезло. Четвертым был Витька. Он взволнованно потер пятак о штанину, на счастье пофукал на него и размахнулся. Пятак описал дугу и звякнул в квадрате о медяшку.
- Есть!
- Вот удача!
Ребята ахали, в упоении лепетали советы и, как бы помогая друг другу, сгибались.
- Говорил, вправо бей!
- Вы что тут делаете?! - грянуло над ними.
Они расхватали с кона деньги и уставились на седого Гудимова:
- А что?
Старик остановил взгляд на Витьке и указал на шлем:
- Это откуда у тебя? Ага-а, Семка приехал, так ты на радостях в пристенок играешь?
- А что?
Старик метнулся к ребятам и поймал Витьку:
- А вот что, пиголицы! Идем к Семке, он тебе пропишет этот пристенок. Да не вырывайся! Где твоему батьке в руке дырку сделали и в ухо глуж)ту загнали? Не здесь?
А где сорок человек наших полегло? А Володька где мой?
А? Тебя, негодный, спрашиваю? Идем...
Витьке представилось, как старик сдаст его Семке, как тот взглянет на него. Он обмяк и взмолился:
- Дядя Гудимов, не надо... Пусти, не говори Семке.
Лучше уж отлупи меня, а Семке не надо... Это я так, я знаю, дядя...
Гудимов надвинул ему на нос шлем, обморгал выступившие слезы и погрозил:
- В другой раз чтоб ни-ни-ни... Мы памятник тут поставили, мы в праздники со знаменами сюда приходим, а вы трескотню заводите... Тут, не стена это, тут...
Ребята переводили глаза с морщинистого лица Гудимова на его толстый палец, с пальца на стену. Стена была серой, обычной. Время стерло с нее царапины, общелканный пулями цемент выветрился и местами обнажил камни...
Слушая старика, Витька ощутил под собой плечо Семы и холод его винтовки в руке, увидел качающиеся в тумане головы отрядов, увидел эти сараи, эту стену, какими они были тогда, в ту ночь. Спине его стало зябко, и он заторопился к заводу.
1926-1927 гг.