— Из вас бы вышел отличный автор детективов.
— Что вы этим хотите сказать?
— Вы превосходно умеете разжигать любопытство!
— Не в этом дело, Эндрью. Слишком непростая это история… У вас найдется, чем промочить горло?
— Виски-сода?
— Я не пью виски. Какой-нибудь сок или, на худой конец, просто холодная вода.
Конечно, это глупо, но мне и в голову не приходило, что могут быть непьющие англичане или американцы. Наверное, лицо у меня в этот момент было довольно глупое, потому что Пирсон посмотрел на меня с некоторым удивлением. Я спустился в пахнущий муравьями сырой погреб и достал из огромного, наполненного водой глиняного кувшина бутылку виноградного сока.
— Не надо наливать воду в кувшин, — сказал Пирсон, потягивая сок, — она быстро согревается. Лучше обмотать его мокрым полотенцем… Да, с чего же мне начать рассказ? Признаться, я уже забыл, где и когда впервые услышал о конгамато. По-моему, это было на второй год моей работы в Судане… Или на третий… Как-то я познакомился с одним нашим чиновником. Это был пожилой человек, исколесивший всю Африку. Не помню, с чего начался этот разговор, но чиновник сказал мне в тот раз: «Здесь по соседству живет птеродактиль». И сказано это было так спокойно и невыразительно, точно речь шла об английском пони. Естественно, что меня это взволновало, и я начал расспрашивать, что и как.
«Птеродактиль живет на юго-востоке Оберры в жарких болотах, которые тянутся по обе стороны границы Судана и Кении», — ответил чиновник.
«Но вы-то его когда-нибудь видели?» — спросил я.
«Нет, это не входит в мои обязанности. Но негры и нилоты совершенно уверены в его существовании».
«Как же они его называют?» — спросил я.
«Конгамато, — ответил чиновник, — Он достигает семи—восьми футов в размахе крыльев».
Вы понимаете, Эндрью, семь—восемь футов! Я был просто потрясен. Я начал расспрашивать местных охотников, стариков. Описания были довольно точными: кожистые крылья, длинный острый клюв с зубами, гладкая кожа — все говорило о том, что это живой птеродактиль. Тогда я решил отправиться к болотам Оберры. Я готов был пойти на любые лишения, лишь бы воочию увидеть доисторического птерозавра.
Да, милый Эндрью, я готов был на все, но что значит это «все», я понял, только когда попал в заболоченные джунгли Оберры. Какой-то мудрый человек сказал, что для безумца, вступающего в джунгли, бывает только два приятных дня. Первый день, когда, ослепленный их чарующим великолепием и могуществом, он думает, что попал в рай, и последний день, когда, близкий к сумасшествию, он бежит из этого зеленого ада.
«Какого цвета летающая ящерица?» — спросил я старого хромого негра-балухья с соленого озера Рудольфа. «Красная, как кровь», — ответил он и подмигнул мне красным изъязвленным глазом. Я не поверил. Мне до сих пор непонятно почему, но я представил себе птеродактиля черным или серым.
А каким представляли себе птеродактиля вы, Эндрью? Тоже черным? Ах, коричневым! За этим кроется какой-то дефект нашего мышления. Никто и не воображал, что птеродактиль может быть алым, как клюв фламинго! Но все негры твердили, что конгамато красный, как кровь. Они так и называли его Красный. Никто из них не хотел употребить слово «Конгамато». Тогда я прибег к испытанному средству и стал щедро раздавать подарки.
«Опасно даже произносить имя животного», — отвечал мне молодой охотник, не сводя жадных глаз с ножа золингеновской стали. Отличный был нож! Три пляшущих человечка.
«Nigger dance, — сказал, безбожно коверкая язык, старый балухья и протянул руку к ножу. — Его зовут конгамато. Он очень злой. Он откусывает людям руки, уши, носы. Отец моего отца умер после возвращения из болот Оберры».
«А ты сам видел хоть одного из них?» — спросил я.
«Нет! — ответил балухья. — Поэтому я жив».
«Неужели он так страшен?»
«Белый, я готов скорее встретиться один на один с разъяренным слоном или голодным львом, чем с конгамато. Подари мне топор, белый, — балухья указал на висевший у меня на поясе топор, — и я отведу тебя к Мбого. Мбого видел конгамато собственными глазами».
Мбого жил в пограничной с Суданом кениатской деревушке Тоденьянг. Впервые мне стало стыдно, что я англичанин, Эндрыо. Поверители, каждый второй житель деревушки был болен. И как болен, Эндрью! Кроме болезней, связанных с недоеданием и авитаминозом, в здешнем «букете» была оспа, малярия, проказа, трипано-зомоз. Я отдал им весь свой хинин. Чем я еще мог помочь?
Мбого однажды ужалила муха цеце, а крокодил отхватил ему руку по самое плечо. Голова его тряслась. Он засыпал на ходу и неожиданно просыпался. Мухи копошились на его черном лбу, но он не отгонял их. Его единственная рука едва держала печеный банан. Он не принял моих подарков. Они ему были не нужны. Он был философ, этот Мбого, презревший суету жизни и погруженный в созерцание.
«Тело без перьев и без чешуи, очень большой клюв, зубы крокодила. — Мбого покосился на свою уродливую культяпку. — Крылья такие же, как у летучих мышей, но большие-пребольшие, кожа красная и блестящая, кричит сдавленным голосом.
Я должен был умереть в тот день, ибо нельзя безнаказанно видеть большую летающую ящерицу…»
«А находили ли вы когда-нибудь мертвого конгамато?» — спросил я Мбого.
«Нет, белый, он никогда не покидает болот и там исчезает бесследно, когда умирает».
У меня был с собой «Малый Лярусс», и я показал неграм рисунок птеродактиля.
Они были потрясены.
«О! О! Конгамато! Но наш гораздо крупнее!»
Изображение было величиной с дюйм.
Я не буду рассказывать вам, Эндрью, о моем спуске в девятый круг ада. Болота Оберры — это царство ужаса, над которым безраздельно господствует красный, как кровь, крылатый крокодил — вестник смерти. Я обследовал все протоки, все черные гнилые ямы, заводи и ручьи, протекающие по болоту. Но птеродактиль не появлялся. И все же вслед за Шатело я повторяю, что уверен в существовании конгамато. И вот по каким причинам. Я спросил добрую сотню людей разных племен: камба и кукулю, балухья и ньика; я беседовал с арабами и нилотами, индийцами и белыми, дикими банту и кшитами. И все, кто осмеливался говорить о конгамато, описывали его совершенно одинаково. Если бы речь шла о вымышленном животном, описания были бы разные. Никогда негр не расскажет вам о слоне в три человеческих роста или о носороге, у которого больше чем два рога. Все говорили, что конгамато — существо обычное, но только более опасное, чем леопард, лев или черная мамба, самая страшная змея в мире.
Старая Нхаве, жена местного вождя, сказала мне, когда я забрел в одну убогую деревушку, что мои поиски обречены на неудачу: ее муж, великий охотник, давно уже убил последнего конгамато.
Так ли это было или нет, но десять лет спустя Питмэн, известнейший в Африке охотник, писал, что слышал в Кении и Северной Родезии рассказы о мифическом существе, один взгляд на которого равносилен смерти.
Конгамато существует, Эндрью, я в этом уверен. Поэтому и разбежались ваши рабочие, поэтому и я с первого дня отговаривал вас от разведки на Оберре. Я не рассказал вам обо всем сразу, потому что не мог рассчитывать на ваше доверие. Но после того как в паническом страхе разбежались рабочие, вы и без меня узнали о конгамато. И я решился рассказать вам все, что знаю об этом существе, окутанном тайной и ужасом. Повторяю, я не видел красного птеродактиля, но уверен, что он существует. Если вы даже узнаете, что на Оберре есть признаки нефтеносности — не ходите туда! Там конгамато. Это все, что я хотел вам сказать, Эндрью. Вы же вольны поступать, как вам будет угодно.
Пирсон вытер мокрый лоб платком Он встал и отошел к окну. Мне показалось, что его руки слегка дрожат.
— Но вы же, вы, мистер Пирсон, не побоялись пойти на Оберру! И не за нефтью — за конгамато! Почему же я…
— Вы хотите идти на Оберру? — резко перебил он меня и круто отвернулся от окна.
— Да!
— Так я и знал! Я не должен был откровенничать с вами. Мой рассказ вы употребили во зло. Вы приехали сюда искать нефть, а не гнаться за призраками. Я говорю вам это, как официальное лицо, как главный геолог провинции.
— Я буду искать нефть, только нефть, одну только нефть.
— Вы обманываете сами себя. Ветер приключений кружит вашу разгоряченную голову… Нет, я думал, что русские другие… Простите меня за откровенность, но вы ведете себя как бойскаут, начитавшийся капитана Майн Рида. Это полнейшая безответственность. Я не могу вам запретить разведку на Оберре, вы мне не подчинены, но я употреблю все свое влияние, чтобы Хартум запросил на ваше место другого геолога.
— Вы этого не сделаете, Пирсон! Я ищу нефть, я знаю, где ее нужно искать.
— Конечно, в болотах Оберры?
— Именно там, и хотите знать почему?
— Говорите.
Я взял бювар с документацией, которую привез мне на днях Пирсон, и достал оттуда тонкую, тщательно сложенную кальку.
— Вот! — сказал я и протянул кальку Пирсону.
— Что это?
— Сейсмограмма.
Пирсон осторожно развернул кальку, положил на стол и разгладил ее ладонью.
— Вы видите этот двойной пик, этот длинный спаренный зуб? — спросил я его.
— Откуда у вас эта сейсмограмма? — шепотом спросил он.
— Я нашел ее в пачке старых документов, которые вы мне принесли.
— Да, но как узнать, где находится этот разрез?
— А вы посмотрите экспликацию! Там дана привязка к озеру Рудольфа.
— Действительно! Странно…
— Что странно?
— Я не понимаю, Эндрью, как мог не заметить этой сейсмограммы…, Очевидно, она была получена беднягой Эрлом. Он один занимался сейсморазведкой на Оберре. Он бесследно исчез. Нашли только его трубку и полевую сумку… Наверное, это его сейсмограмма. Да… интересная ситуация… Но одной сейсмограммы еще недостаточно. Не так ли?
— Я скореллировал ее с данными гравиметрии. Я почти убежден, что Оберра перспективна.
— Все же вы хорошо подумайте, Эндрью. — Пирсон широким шагом направился к двери и, не сказав больше ни слова, прошел к машине.
* * *
Мы разбили лагерь вблизи стремительной речушки с черной водой. Она напомнила мне мокрые московские улицы, усыпанные желтыми листьями. Прихотливый ленточный извив реки терялся в тростниковых зарослях, в которые вклинивались узкие полосы мангров. Под сетью уродливых воздушных корней и серых присосков лианы пузырилась бело-коричневая пена. Заполненные горячей протухшей водой канавы затянула золотисто-бурая пленка тины. Местами виднелись участки подсохшей, орнаментированной широкими черными трещинами грязи. Нигде ни травинки. Всюду скользкие холодные грибы, изъязвленные спорами папоротники, лианы и мхи. Золотые, оранжевые, голубоватые, пепельные мхи. Воздух абсолютно неподвижен. Оранжерейный запах, смешанный с клопиной вонью. Душная жаркая сырость. Одежда прилипает к телу, как компресс, и никогда не просыхает. Сигарета гаснет после второй затяжки. То ли оттого, что воздух влажен, то ли оттого, что он напитан углекислотой гниения и распада. Редкие, как глубокой осенью, лакированные жесткие листья покрыты испариной. Капли сталкиваются, как ртутные шарики, сливаются, струйками сбегают с листа на лист. Ни на минуту не прекращается этот дождь при безоблачном небе. В заполненных влагой дуплах и прогнилинах на древесной коре зачарованными бабочками висят орхидеи — лиловые и нежно-фиолетовые, красно-желто-черные и розовые, белые с коричневыми крапинками. Удивительная кора мангровых деревьев! Черная, покрытая липкой слизью, источенная улитками и жуками.
Лишь у реки можно дышать свободно. Прохладная, напоенная горьковатой свежестью больших холодных цветов, вырывается она из гнилого сумрака мангров, чтобы исчезнуть в зеленых джунглях болотных трав.
Продираясь сквозь заросли жесткой и режущей травы, спотыкаясь о кочки, проваливаясь в гнилые ямы, наполненные вонючей мылкой водой, мы с Махди выбрались наконец к реке.
Если б не Махди, я бы не смог пройти эти двести шагов от палаток до реки. Махди сам напросился ко мне в отряд, а Пирсон лишь похлопотал за него на маслобойне. Все произошло помимо моей воли. И я был очень рад, что все сложилось именно так. Махди нес ружья — свое и мое. А я только балансировал руками в воздухе, стараясь сохранить равновесие, или цеплялся за траву, отчего на моих пальцах появились тонкие саднящие порезы. Они долго потом не заживали. Но все это пустяки. Я боялся лишь одного — наступить на змею. От одной только мысли об этом сердце соскакивало вниз и пот на разгоряченном лице становился холодным. Пиявки, тигровые улитки, фараоновы вши — все это не шло в сравнение с каким-то поистине мистическим страхом перед невидимыми змеями. Даже таинственный конгамато не пугал меня. Скорее, наоборот: втайне я даже надеялся на встречу с ним. Но змеи… змей я боялся.
Добравшись до берега, мы умылись, сняли влажные рубашки и развесили их на шатких тростниковых стеблях. Нежный ветерок ласково обдувал разгоряченную спину. Влажная кожа быстро высыхала. За спиной у меня раздался шелест. Я резко обернулся. Из тростников, медленно и важно переступая длинными тонкими ножками, вышла большая жирная дрофа. Она была совсем рядом. Я видел, как лоснятся нежные шелковые перышки на ее шее, как переливается лилово-зеленоватый нейлон головки. Махди втянул голову в плечи и весь подобрался, как леопард перед прыжком. Я тоже затаил дыхание.
Не замечая нас, дрофа направилась к воде. Когда она погрузилась уже по грудь и клюв ее закопошился в подводном иле, я, не отводя глаз, нашарил ружье, осторожно подтянул его и спустил с предохранителя. Подраненная птица рванулась вверх. Рядом бабахнул выстрел Махди. Оставляя на воде смыкающуюся стеклянную борозду, дрофа в бессильном порыве понеслась к другому берегу, но, не достигнув даже середины реки, забилась, захлопала крыльями и перевернулась. Течение повлекло ее к болотам. Я бросился в воду. К счастью, речушка оказалась довольно мелкой, а дно твердым. То и дело падая и путаясь в скользких нитях водорослей, я догнал дрофу.
— Таке саче! Таке саче! — раздалось у меня за спиной.
Не столько смысл этих ломаных английских слов, сколько голос Махди, в котором дрожала высокая срывающаяся струна первобытного страха, заставил меня нырнуть под воду.
Когда, ослепленный водой и прилипшими к глазам волосами, я выскочил на поверхность, надо мной мелькнула чья-то громадная тень.
Мир дрожал и переливался в мокрых ресницах. Какая-то огромная птица летела над самой водой на закат. Она была величиной с орла и показалась мне черной. Я бросился к берегу. Когда я встал во весь рост, то ничего уже не увидел. Необозримые метелки тростника медленно колыхались на фоне заката. Они тоже показались мне черными, как тени на озаренной камином стене. На самом горизонте воздух подрагивал и мугнел. С болот Оберры поднимался туман, в котором растаял химерический призрак.
Наши ружья валялись на берегу, рубашки успели высохнуть. Махди нигде не было видно. Я позвал его. Но мой зов разбился о глухую преграду шуршащего и шепчущего тростника. Двести шагов отделяли меня от палаток. Всего двести шагов! Но я уже знал, что стоит войти в тростники, как сразу же теряется направление. Можно часами блуждать там, шатаясь от усталости и ужаса, в каком-нибудь шаге от человеческого жилья. Я поднял патронташи и, зарядив оба ружья, выстрелил. И опять меня окружала шелестящая тишина. Она напоминала шум приложенной к уху раковины.
Рядом бежала немая черная вода. Где-то урчали и пели огромные лягушки. Я вспомнил стихи:
Я чувствовал себя полным банкротом. Романтика ослепила меня своим радужным павлиньим шлейфом и предала. Совершенно случайно я вспомнил о миниатюрном компасе, укрепленном на ремешке часов. Крохотная, фосфоресцирующая в быстро густеющем сумраке стрелка мерцала неверным болотным огоньком. Я плюнул, выругался, надел рубашку, подобрал ружья и патронташи и вошел в тростники.