Через час я был уже в лагере. Злой, израненный, залепленный грязью, но спокойный. В лагере никого не было. Рабочие исчезли, побросав снаряжение и оборудование, опрокинув рацию и растоптав высыпавшиеся из порванного бумажного мешка газеты.
В моей палатке я нашел Махди. Он спал, завернувшись в антимоскитную сетку. Рядом с ним валялась фляга с джином. Пахучая жидкость медленно пропитывала землю. Махди был мертвецки пьян.
Я подошел к желтому баку с красной надписью «Пресная вода» и открыл кран. Сначала я пил воду взахлеб, потом стал лениво цедить ее сквозь зубы, под конец она уже просто лилась мне на лицо. Неудачи преследовали меня. Нас в лагере осталось только двое, и незачем было беречь воду. Я закрыл кран и улегся на циновку, подоткнув со всех сторон сетку. Потом мне захотелось покурить. Я закурил сигарету, время от времени выгоняя из-под сетки скапливающийся дым. Наконец я уснул.
— Я очень испугался, сэр! — объяснял мне утром Махди. — Конечно, я не верю во все эти сказки про летающую красную ящерицу, но то был действительно опасный зверь. В тот момент, когда вы нырнули, он напал на меня. Только я хотел схватить ружье, как над моей головой засвистели крылья: «шисс, шисс». Надо мной, щелкая зубами, пронесся огромный вампир. Я испугался и побежал. Потом меня что-то толкнуло в спину, и я упал, закрывая руками голову. Я долго пролежал так — лицом вниз и не раскрывая глаз. Потом медленно пополз. Чудовище, видимо, улетело. Тогда я поднялся, прыгнул в траву и побежал к лагерю.
В лагере меня обступили рабочие.
«Что это за летучая мышь такого размера, как размах моих рук, и черная?» — спросил я у них.
«А где ты видел ее?» — спросили они.
«Там», — ответил я и показал рукой на реку.
Это так испугало их, что они бросились бежать, круша все на своем пути, как носороги. Они бежали, не разбирая дороги, напролом, через мангровые заросли. Мне опять стало страшно. Страшнее, чем на реке, мне стало от этого бегства.
— Зачем же вы рассказали о происшествии на реке этим темным, суеверным людям? — спросил я Махди. — Вы же знали, что они убегут.
— Простите, сэр. Я очень виноват, господин, но мне было страшно, и я не подумал о последствиях.
— Почему же вы не убежали вместе с ними, если вам было страшно?
— Мне было страшно по-другому, чем им. Я просто испугался, а они испугались вестника смерти. Притом как же бы я бросил вас одного? Нет, я не мог убежать вместе с ними.
— Ну хорошо, Махди, забудем об этом случае. Подумаем лучше, как нам быть.
— Возвращаться надо, сэр! Все равно вы ничего не сможете сделать здесь без рабочих.
— Хорошо, Махди, я подумаю. Вы идите готовить завтрак, а я подумаю.
Но долго размышлять, собственно, было не о чем.
Очевидно, все придется начинать сначала. Почти четыре месяца пропали зря… И кто знает, сколько еще понадобится времени на возвращение в Капоэта, на поиски рабочих и новый поход на болота Оберры… Мне не в чем было себя упрекнуть, но в глубине души я чувствовал, что в провале экспедиции есть немалая доля и моей вины. Я вспомнил о том, как работал в Туркмении, в Западной Сибири. Там работа была самоцелью, а здесь… Здесь слишком много отвлекающих факторов. Насекомые и цветы, черные вонючие реки и потные восковые листья, медлительное скольжение питона и брачный полет термитов — все это властно приковывало мое внимание. Я слишком многому удивлялся, слишком спешил вобрать в себя все чудеса окружающего меня мира. Мои органы чувств не знали отдыха. И в мозг поступали все новые и новые сигналы, заставлявшие его напряженно работать, запоминать, сопоставлять, поражаться. Я не то чтобы небрежно относился к своим обязанностям, просто я выполнял их как-то слишком уж формально. Я понимал, что послан сюда на поиски нефти, а не для изучения букашек. Более того, я знал, что все, что меня так удивляет, уже давно описано тысячами исследователей и собрано в сотнях книг. Но я — то ведь видел все это впервые! И не мог заставить себя не смотреть, не обонять, не слышать!
Мне просто не хватало привычки, той повседневной привычки к окружающему тебя миру, которая помогает отделять главное от второстепенного, а многое и просто не замечать. Но привычку дает только время. Вот почему, сознавая всю взятую на себя ответственность, я пока мог лишь выполнять свои обязанности там, где от меня требовалось творчество.
Я разложил на циновках собранный за эти четыре месяца материал. Его никак нельзя было назвать бедным. Здесь были сейсмограммы, полученные с помощью КМПВ, обработанные результаты гравиразведки, профильные разрезы, структурные карты. Казалось бы, я мог быть спокоен, собрав столь убедительные данные о бесперспективности района на нефть. Не виноват же я в том, что на Оберре не оказалось нефти! Вот и Пирсон предсказывал, что я здесь ничего не найду… И все же я знал, что, несмотря на формальную убедительность вороха карт, миллиметровок и калек, у меня нет морального права на какой бы то ни было определенный вывод. И не потому, что я мало работал. До сих пор у меня в ушах шумят отголоски сейсмических взрывов, а язык сохранил сладковатый вкус тетрила. Сколько раз на день я делал косой срез на огнепроводном шнуре и, прижав к пороховой начинке спичечную головку, чиркал о нее серой. Потом отбегал подальше и, открыв рот, ожидал взрыва. Как кадры бесконечной киноленты, мелькают у меня перед глазами самописцы сейсмографов, капсюли-детонаторы, пачки взрывчатки и бунты лакированного шнура.
И все же…
А может быть, это только мне кажется? И я напрасно занимаюсь самоистязанием?
Ни одна из полученных мною сейсмограмм даже отдаленно не напоминала ту единственную, которую я обнаружил в бюваре Пирсона. Естественно, что каждый раз я испытывал неизбежное разочарование. Ведь я искал не вообще, а нечто определенное, кем-то когда-то найденное. Искал и не находил. Что ж, постоянное разочарование и каждодневное открытие, что ты ищешь не там, где надо, могли породить в итоге чувство недовольства собой. Ведь и крепчайшие базальты и гнейсы рушатся под незаметными, но постоянными ударами капель воды.
И все же…
Нет, я не мог найти ответа на мучившие меня сомнения. Что-то знакомое вдруг выплывало из плотного клубящегося тумана, сверкало перед глазами, как пыль в косом световом луче, но стоило протянуть руки, и оно ускользало, оставляя за собой тревогу и недоумение. Что же это было? Все усилия припомнить, понять, осмыслить приводили к прямо противоположному результату. Напряжение мозга рождало новые провалы памяти. Это как хорошо знакомое слово, которое вдруг забылось. И бесполезно его вспоминать. Оно придет когда-нибудь само, нужно только перестать о нем думать. Отвлечься. Переключиться.
В который раз сравниваю я свои сейсмограммы с той единственной и неповторимой и нигде не нахожу столь характерного и выразительного двойного зубца.
— Простите, сэр, — отвлекает меня Махди, — завтрак готов.
Мы садимся завтракать. В ноздри бьет ароматный пар. Под ложечкой рождается сладкая спазма. Голод берет свое, и я на время забываю о сомнениях и сейсмограммах. Махди испек в листьях папоротника отличного чешуйчатника. Бело-розовое мясо легко отделяется от колючего хребта. Особенно вкусны жаберные крышки. Я высасываю их жирные горячие мешочки, как клешню краба. Батат также превосходен! Жаль, что нет сметаны. Со сметаной было бы вкусней… На десерт маисовый початок, консервированная колбаса с подливкой из жженого сахара и чай с ромом.
Отличный завтрак!
— Спасибо, Махди! Все необыкновенно вкусно. Теперь можно покурить и обсудить наше скверное положение.
Но мне оно уже не кажется столь скверным. Не знаю почему, но я уверен, что выход найдется и все будет хорошо. Сигаретный дым клубится в зеленом сумраке палатки и нехотя выползает наружу. На шесте палатки замер скорпион. Махди швыряет ботинок, но неудачно. Скорпион сваливается на землю и прячется под циновку. Ах, Махди, Махди, нужно найти скорпиона и убить, а то он может ужалить нас ночью… Ну, вот и отлично.
— Послушайте, Махди. Так что же это был все-таки за зверь, который напал на нас вчера на реке?
— Я так думаю, что это летучая лисица.
— Лисица? Что-то не похоже…
— Летучие мыши тоже так себя не ведут. А может, это и есть конгамато? Ведь чудовище показалось нам черным только потому, что оно летело на закат, а так оно могло быть красным… Я не верю в конгамато. Это всё сказки черных нилотов.
— Так почему же вы так испугались вчера? Простите, Махди, а вы разве не нилот?
— Нет! Мой отец был араб. Магомет Гамаль эс-Сааль!
— А-а… Ну, это к делу не относится. Значит, вы бежали вчера, бросив оружие, от летучей лисицы?
— Не знаю… Только в красную ящерицу я не верю.
— А мистер Пирсон верит. Он не считает это сказками и суевериями. Кстати, вы давно знакомы с мистером Пирсоном?
— Первый раз я увидел его в вашем доме, когда пришел сообщить, что рабочие сбежали в Джубу.
— Ах да, помню, помню… Значит, до этого вы не знали Пирсона?
— Лучше будет оставить в лагере все, как есть. На дорогу возьмем только самое необходимое. Остальное продовольствие нужно упрятать, чтобы не утащили муравьи, — неожиданно сказал Махди, собирая остатки завтрака в полиэтиленовый мешок.
— Значит, вы предполагаете, что наш уход — дело решенное?
— Разумеется, сэр…
— Да, конечно… Ну хорошо! Готовьтесь к походу. Выступаем вечером, как только спадет жара.
— Спиртное можно оставить здесь?
— Конечно. Возьмем только бутылку джина на всякий случай. Мало ли что может случиться, правда?
— Да убережет нас аллах от болезней и ифритов! — серьезно ответил Махди.
— А в аллаха вы верите, Махди?
— Аллах акбар. Мой отец был мухтаром, а я два года учился в Аль-Азхаре.
— Аль-Азхар? Это город?
— Нет, господин, это знаменитый мусульманский университет в Каире. Я не закончил его только потому, что мураби — арендаторы моего отца — сожгли наш дом и весь урожай. Они разорили нас.
— А какую часть урожая отдавал ваш отец своим мураби?
— Четвертую! Как везде! Это же наша земля! — Глаза Махди засверкали, ноздри расширились, брови сошлись у переносицы.
Внезапно он встал и молча вышел из палатки.
— Подождите меня, Махди! Я помогу вам спрятать продовольствие.
Нам не удалось покинуть в этот день лагерь. Работы оказалось гораздо больше, чем я представлял себе сначала. Мы провозились до вечера. Особенно много хлопот было с провиантом. Мы складывали его в большие жестяные банки и заливали крышки сургучом так, что не оставалось ни малейшей щели. Потом мы завертывали банки в полиэтиленовую пленку, которую, на всякий случай, посыпали нафталином. Но Махди так боялся муравьев, что предложил зарыть наши сокровища в землю. Я велел ему отойти подальше и вырыть небольшую ямку глубиной три—четыре фута. Связав вместе четыре двухсотграммовые тротиловые шашки и вставив в одну из них детонатор с отрезком шнура, я аккуратно опустил заряд в ямку, засыпал землей и утрамбовал. Потом я поджег выведенный на поверхность шнур.
Ухнул взрыв. В тростниках зашуршали комья выброшенного грунта. В сгущающемся сумраке дно воронки казалось черным, как ночная тень. Мы решили отложить погребение наших запасов до утра.
Свежее солнечное утро было наполнено треском насекомых и птичьим щебетом. В тростниках еще прятался туман.
Дно воронки, к моему величайшему удивлению, оказалось заполненным водой. Она уже успела отстояться и превратиться в сумрачное колодезное зеркало. Сначала я подумал, что ночью прошел дождь, но все вокруг было сухо. Откуда же тогда вода?
— Как вы думаете, Махди, откуда здесь оказалась вода?
— Думаю, из земли, сэр. Больше неоткуда… Вода — это плохо! Придется нам придумать что-нибудь другое.
— Сделайте мне еще одну ямку, Махди! Только вот там, в четверти мили отсюда.
— Лучше не зарывать в землю, уж если вода…
— Мы ничего не будем зарывать. А ямку вы все-таки сделайте.
Махди взял маленькую саперную лопатку и стал подниматься вверх, на первую террасу — самое сухое в этом районе место. На террасе росли акации, колючки, исполинский укроп. Несколько дней назад я подстрелил там небольшую окапи. Ее нежное мясо чуть-чуть пахло мускусом и дымом костра.
Когда в воздух взлетел рыжий и дымный столб грунта, я побежал к воронке. В ней все еще клубилась муть. Кисло и остро, до царапанья в горле, пахло взрывом. Постепенно пыль осела, и я мог осмотреть воронку. Дно показалось мне явно сыроватым. Я взял кусочек глины — она была влажной и пластичной, тогда как у поверхности глина крошилась, как сухая замазка.
И как только я не заметил этого раньше! Я достал полевой журнал. За все время мы произвели 232 сейсмических исследования. Это значит 232 взрыва, 232 воронки. Я решил осмотреть хотя бы некоторые из них.
— Мы задержимся здесь еще на один день, Махди.
Махди молча кивнул и отвернулся.
К вечеру мне все стало ясно. Уровень грунтовых вод на Оберре был очень высок. В то же время на той, единственной, сейсмограмме грунтовые воды залегали необычайно низко. Из такого сопоставления можно было сделать два вывода:
1. Сейсмограмма получена при исследовании какого-то неизвестного мне района Оберры с аномальной гидрогеологией.
2. Сейсмограмма получена не на Оберре, а в каком-то другом месте с очень низким уровнем грунтовых вод.
Первый вывод предполагал странный каприз природы, второй — ошибку или даже злой умысел человека. Я не знал, на чем остановиться.
Мне припомнились высохшие русла рек на Капоэта, все эти бесчисленные вади, уэды, эрги. Там грунтовые воды залегали действительно глубоко, и, если бы на сейсмограмме не было экспликации, я бы без колебаний сказал, что она сделана на Капоэта, а не на Оберре… Но в экспликации стояло «Оберра»… Неужели ошибка? Пирсон тоже советовал начать с Капоэта. Правда, он считал, что Капоэта так же бесперспективна, как и Оберра, но советовал начать с Капоэта. А если допустить, что экспликации все же нет… Догадка ударила меня как молния. Я даже вздрогнул. Вот оно! Мне нужна только гидрогеологическая карта, и я смогу найти по ней то место, где получена сейсмограмма. Даже если б это была слепая сейсмограмма, без экспликации и привязки к местности!
В моих руках все это время было мощное оружие. Но только теперь я смогу воспользоваться им.
Мне вспомнился доклад, который мой шеф, всемирно известный геолог-нефтяник, сделал на одном из наших аспирантских семинаров (я тогда был еще аспирантом). Доклад был посвящен вопросу генетической связи нефтегазоносных бассейнов с вмещающими их бассейнами артезианских вод. Какое емкое и точное слово — «вмещающие»! Впервые в мировой науке было высказано представление о генетической и физико-химической связи океанов подземных вод с затерянными в этих океанах нефтегазоносными бассейнами. Сколько раз до этого геологи произносили слова «водонефтяной контакт», даже не догадываясь о том глубочайшем философском смысле, который в них заложен. Да, шеф тогда говорил именно как философ и вместе с тем исследователь, умело использующий диалектический метод для раскрытия наиболее общих законов природы. И речь шла тогда не об отдельных бассейнах или районах, а о наиболее общих и объективных законах.
Дрожащими от волнения руками я раскрыл гидрогеологическую карту района Оберры.
Какой же я осел! Изолинии встречались на карте так же редко и случайно, как оазисы в пустыне. Район был едва изучен. Все разлетелось и разбилось, как пирамида из фарфоровых чашечек.
Обидно! Вместо закономерного перехода от общего к частному я должен был сделать некий логический прыжок. Прыжок в темноте через десять провалившихся ступенек.
— Выступаем сегодня вечером, Махди!
Оставалось только надеяться, что гидрогеология Капоэта будет изучена лучше.
…Джуба душно и сладко пахла пальмовой древесиной. Доски жарились на солнце в собственном соку. Медленными коричневыми пузырями вытапливалась липкая смола. Шуршали жесткие надкрылья короедов. В тени фикусов неподвижно распростерлась бархатная бабочка, сжав в тугую спираль мохнатый хоботок…