— Ну что, Лузай, доволен, что со мной пошел?
— Пока не знаю. А сам ты как?
— И я пока не знаю. Вот если б мы отсюда вышли бы, вот тогда был бы рад.
И мы вышли! Теперь вокруг был лес как лес, в нем была дичь, была река, и из реки мы долго пили воду. Три дня мы не спешили, отъедались. Три дня Хвакир молчал.
А после снова подал голос! И мы опять пошли — на север, к морю. Вскоре лес кончился, и мы вступили в Жадные Пески. Они еще опасней, чем болото. Ступил чуть в сторону — и сразу чувствуешь, как начинаешь вязнуть. Тогда ложишься на живот, ползешь. И выползаешь на тропу…
Хоть той тропы совсем не видно! Сам шел — вовек бы не нашел. И вот лежишь на ней, этой невидимой тропе, и ждешь, когда подаст голос Хвакир…
Которого, как и тропы, тоже не видно!..
Но вот услышал вой — встал и пошел. Потом остановился, подождал. Опять услышал вой — опять пошел…
На восьмой день, когда припасы уже кончились, мы-таки вышли к морю! А к вечеру, идя вдоль берега, мы вышли к городу. Град Гортиг — так он называется. Или Йонсвик. Или Славный Причал. Этот город — ничей. В нем никто не живет. Сюда приходят ненадолго — и уходят. Здесь продают рабов. Здесь тратят свое золото. Здесь чинят корабли. Пережидают шторм. Зимой Град Гортиг пуст, а по весне, как только сходит лед, сюда спешат купцы и подновляют хижины, обкапывают рвы и укрепляют частокол, и расставляют стражу, и ждут рабов. Рабов привозят йонсы — люди моря. Рабы здесь стоят очень дешево, потому что йонсы считают, что торговаться — это стыдно. Да и рабы им достаются без особого труда, да и прием здесь, в Гортиге, достойный. Никто здесь не спросит, кто ты такой и откуда, где взял рабов, а продаешь — и продавай. И платят за рабов здесь только золотом, которое ты здесь же можешь тотчас же оставить в харчевнях, лавках, балаганах, а то и у гадалок, колдунов, у мастеров, шьющих крепчайшие железные плащи, у оружейников, кующих черные ножи, которым те железные плащи — как паутина…
Мы шли по городу, смотрели. Смотрели и на нас. Пусть себе смотрят! И мы зашли в харчевню, подкрепились. Сыграли в кости. Проиграли. Лузай хотел сыграть еще — я отказался. И выпивать ему я больше не позволил, сказал, что спать пора. Легли в углу, я втрое заплатил — нам дали, чем укрыться. Лузай ворчал:
— Как псы!
А я сказал:
— Молчи!
И он молчал. Потом заснул. А я не спал. Да и не мудрено! У нас в конюшне чище, чем у них в харчевне. Да и в конюшне ночью тихо и темно. А здесь и свет горел, и пили, веселились — там, у огня, — а по углам уже лежали, спали. И кто-то ползал между спящими, икал. Подполз ко мне. Я затаился. Он раз толкнул меня, второй…
А после вынул нож, стал подрезать мой кошель…
И тут я и схватил его! И руку ему вывернул! Пнул сапогом! Он завизжал, вскочил и кинулся к огню. Там засмеялись. Хозяин погрозил ему, сказал:
— Нехорошо это!
Тать закивал и низко-низко поклонился.
— Пшел вон! — велел ему хозяин.
Тать ушел. И они снова пили, веселились. А я лежал, мне было хорошо в такой-то вот грязи! Быть может, это оттого, что я и вправду никакой не ярл, а смердов сын? И, может, не ходить мне тогда к Хальдеру? Зачем?! Что у него спрашивать? И так ведь все понятно! И так я думал, сомневался…
И заснул. Когда проснулся, было уже утро. Лузай сидел возле жаровни, завтракал. И был уже довольно пьян, и вел себя развязно. Холоп, подумал я, но промолчал, а подошел и тоже сел к жаровне. Ел — не спешил, пил — и не допивал. Лузай, заметив, что я зол, молчал, только покашливал. Когда пришло время платить, то оказалось, что мы должны целых одиннадцать диргемов. Я удивился. А хозяин объяснил:
— Твой друг здесь многих угощал. Пока ты спал.
Лузай кивнул — да, это так. Я брови свел, сказал:
— Ну! Я не знаю, хватит ли теперь.
И расстегнул кошель, и долго рылся в нем, вздыхал, и доставал монету за монетой…
И расплатился. Встал, сказал:
— Да! Этак мы… Ладно, пойдем!
Мы вышли из харчевни. А там я взял Лузая за грудки, привлек его к себе и зло спросил:
— Кто я?
— Ты — Айга, — он ответил.
— А Айга кто?
— Йонс.
— Бедный йонс! — гневно добавил я. — И нет у меня больше денег! Понял?!
Лузай кивнул. Я отпустил его, сказал:
— Пошли!
Дальше пошли. Я вел его на пристань. Лузай вздыхал и морщился. Он знал, что его ждет! Еще в Жадных Песках я говорил ему:
— Да, я богат! И что с того? Ведь Гортиг — это Гортиг! Там нужно быть настороже и никому ни в чем не признаваться, а только лгать, лгать, лгать! Понял меня?!
Он говорил тогда, что понял. А вот… Холоп и есть холоп! Холопы вечно тянутся к беспечной, сытой жизни. А ярл — он всегда ярл, даже в отрепьях. Но ярл ли я?!
Мы шли вдоль пристани. Там было мало кораблей — лето кончалось, приближались холода, рабов давно уже не подвозили. Я подходил и спрашивал, идет ли кто-нибудь на север. Мне отвечали: нет, нет, нет. Лузай ворчал:
— А заплати — любой пойдет.
— Любой, — я соглашался. — Но я хочу не только выйти в море, но и попасть туда, куда хочу!
И дальше шли. Так мы прошли почти всю пристань. Лузай не выдержал, спросил:
— А если никого не будет, что тогда?
— Тогда, — ответил я, — дождемся холодов и двинемся по льду, когда море замерзнет.
— Ого!
— Вот и «ого»!
И я бы так и поступил, Лузай об этом знал. Но тут…
Тут я уже в который раз спросил:
— На север?
— Да, — ответил йонс, который сидел возле сходней.
— А нас возьмете?
— Нет.
— А позови-ка мне кормчего.
— Он тоже не возьмет.
— А ты не поленись! — и я взялся за меч.
Йонс нехотя встал и окликнул:
— Хозяин!
Хозяин был на корабле. Он, видно, только что проснулся. Поднялся, перегнулся через борт, спросил:
— Чего тебе?
— Хочу уйти на север.
— Ну и иди.
— Но я хочу уйти вместе с тобой. На твоем корабле.
— Со мной и без тебя людей достаточно.
— А если вдруг тебе двоих не хватит?
— Хватит!
— А ты их вызови. Я посмотрю на них. И мой товарищ тоже очень хочет на них посмотреть. Ведь хочешь, да?
— Хочу! — сказал Лузай и даже засмеялся.
И кормчий тоже враз повеселел и, потирая руки, спросил:
— А вы на каких хотите посмотреть?
— На самых лучших!
— Это дело!.. Леп, Гурн, сюда!
И показались Леп и Гурн. И показались прочие. Да и по берегу стали сходиться любопытные. А мы с Лузаем отошли немного в сторону и встали там, и изготовились. Сошли по сходням Леп и Гурн, и тоже изготовились. Кормчий сошел, сошли его дружинники. И обступили нас на должном расстоянии. Кормчий спросил:
— Как вас зовут?
А я сказал:
— Потом, в море узнаешь.
— А вы разве дойдете до него?
— А что тут доходить?! И двадцати шагов не будет. Так что, пошли?!
— Пошли! — сказал Лузай.
И мы пошли на них! И…
Да! Это и вправду были лучшие! И Леп рубился хорошо, и Гурн. И все, стоявшие вокруг, кричали:
— Бей безымянных! Бей!
А безымянным лечь — это, у них так говорят, хуже всего. Безымянных нельзя поднимать, безымянные так и лежат на земле, пока их чайки или крабы не сожрут…
Но мы дошли до моря, да! Сперва Лузай дошел, потом и я. Я очень гневен был и потому долго не мог сразить врага, а все теснил его, теснил, в воду загнал…
И только там уже достал! А после окунул меч в прибрежную пену, вымыл его, утер, в ножны вложил, а уж потом только сказал:
— Я — Айга, пришлый йонс.
— А я — Гуннард Медный Язык, — ответил кормчий. — Вот мой корабль. Всходи! И ты, Лузай, всходи!
И мы взошли. И пировали с ними. Но уже в полдень сели к веслам. Гуннард командовал:
— Р-раз! Р-раз! — и мы гребли.
Уключины скрипели, хлопал парус. Волны толкались в борт, шипели. Ветер свистел…
И выл Хвакир! Я это очень ясно слышал. Когда волна подбрасывала нас и становился виден берег, я привставал, смотрел…
Но пса не видел — только слышал: он выл и выл и выл. Так воют только по покойникам. Бр-р, гадко как!
Лузай же ничего не слышал. Лузай был весел, говорил:
— А ты был прав! Все хорошо.
— Р-раз! — командовал Гуннард. — Р-раз! Р-раз!
А вечером убрали парус, заложили весла, поели солонины, выпили вина и все заснули. Один лишь я не спал. Мне чудился Хвакир — как будто он пришел ко мне, лег мне на грудь, и давит, давит, давит! Но от него было тепло, и вскоре я заснул.
А утром мы опять взялись грести. Гребли весь день. И еще один день. И еще один день. И еще. А море было тихое, спокойное, и небо было чистое — ни облачка, ни птиц. Гуннард был весел, говорил:
— Как бы не сглазить! Вот бы еще хоть один день таким же выдался. Ну, и еще!
И так, как он просил, и было: лишь на девятый день к нам прилетела птица — ворон. Ворон был очень осторожен — парил довольно высоко и все высматривал, высматривал…
— Считает нас! — так говорили йонсы. — Амун, стреляй!
Амун стрелял. Он был у них первым стрелком, он веко Винну заложил… А тут стрелял, стрелял — а стрелы уходили мимо. Это недобрый знак! Как только ворон нас пересчитает, он улетит к Хозяину, расскажет, сколько нас, где нас искать, и вот тогда Хозяин — Морской Вепрь! — примчится к нам и протаранит нас клыками, проломит борт, корабль начнет тонуть, мы станем прыгать в воду, и тут-то он… Тогда я встал и попросил:
— А дайте я попробую.
Крик был! Насмешки. И неверие. А ворон все кружил, считал, а я настаивал, настаивал… И, наконец, мне дали лук. Я заложил стрелу. И долго целился, и вспоминал Хвакира, шептал: «Это — тебе, тебе, хватай, мой верный пес!» А после выстрелил…
От ворона лишь перья полетели! Все закричали:
— Хей! Хей-хей!
Потом всем выдали вина, а мне — двойную порцию. Потом, когда все выпили, Гуннард сказал:
— Амун, к веслу!
И Амун сел на мое место. А я сел рядом с Гуннардом. И лук оставили при мне. И сорок восемь стрел. И это непростые стрелы! Их загодя приносят в храм, обмакивают в жертвенную кровь и посвящают Винну, богу белобровых. Так что иные стрелы здесь не подойдут. И потому каждую из поданных мне стрел я огладил и поцеловал, над каждой прошептал свое заветное желание…
А Гуннард улыбнулся и сказал:
— Я вижу, ты не прост, мой Айга.
А я:
— Я разве твой? Я — свой.
Гуннард нахмурился. В другой бы раз он, может быть, схватился бы за меч… А тут он посмотрел на небо и задумался. Потом спросил:
— А где это ты научился так метко стрелять?
— Это неважно, — сказал я. — А важно, чтоб не разучиться.
— Да, это верно, — согласился Гуннард. И, помолчав: — Ты хороший стрелок. Ты и с мечом горазд. Да и твой нрав мне по душе. А посему… если ты согласишься пойти ко мне в дружину, то тогда кроме причитающейся тебе доли добычи ты будешь получать дополнительно, уже из моего кошеля, еще по двести монет серебром. И это — за каждый поход. Ну, что ты на это скажешь?
— А то, что это предложение весьма заманчивое. Однако как только мы прибудем в Окрайю, я должен немедленно отправиться в Счастливый Фьорд.
— Счастливый Фьорд! — и Гуннард рассмеялся. — Зачем тебе туда?
— За счастьем, — сказал я и подмигнул.
Гуннард насупился, сказал:
— Не хочешь говорить, не надо. А ты был там хоть раз?
— Нет.
— Тогда знай: Счастливый Фьорд — это большая глушь. Две сопки, три скалы. Счастливым же его прозвали от того, что там когда-то жил отважный йонс Хальдер Счастливый. Был у него корабль «Быстроногий Лис», была дружина, была слава. А после он ушел на юг, в Страну Гниющих Листьев, и там, как говорят, совсем обабился — в доме живет, спит на печи и землю пашет.
— Сам, что ли? — спросил я.
— А хоть бы и не сам! — гневно воскликнул Гуннард. — Но все равно, поверь, он плохо кончит, этот Хальдер, очень плохо! Это ж представить только: йонс — и женщина! Тьфу! Тьфу!
И Гуннард так разгневался, что замолчал и больше за весь день не вымолвил ни слова. Только за ужином сказал:
— Трантайденвик, а мы туда идем, это большой, красивый и богатый город. Таких, как ты, там очень уважают.
Я промолчал. Поели, полегли, заснули. Утром гребли…
И снова появился ворон. За ним — второй. «Айга! — кричали мне, Стреляй!» Я встал и мысленно призвал Хвакира, потом прицелился…
И сбил — одной стрелой! — обоих. То был хороший выстрел, да. Дружинники орали «Хей, хей, хей!». Гуннард молчал, лишь головой кивал. Долго молчал. Смотрел на мои руки. Потом спросил:
— А Вепря сможешь, а?
— Нет, — сказал я. — Его стрелой не взять. Нужно копье.
— И ты метнешь?
— А что? Метну. И попаду!
И Гуннард снова замолчал. И день прошел. И ночь. На следующий день их прилетело шестеро. Я сбил их, изведя семь стрел — спешил, опять хотел всех удивить, и потому однажды промахнулся. Гуннард сказал:
— Ну что ж, бывает. В другой раз будь поосмотрительней.
Я обещал. Гуннард опять весь день молчал. А вечером, когда мы уже ложились спать, он вдруг сказал:
— А ножны у тебя чужие. В них меч не полностью скрывается.
— Нет, — сказал я, — ножны мои. А то, что меч из них торчит, так это с умыслом, чтоб знали: я долго думать не люблю.
— Возможно, — согласился Гуннард. — Пусть будет так, я ошибался. Тогда… скажи: а что на них начертано?
— Где?
— А вот это. Это же письмена. Я уже много дней на них смотрю и ничего не могу понять. Так что же на них начертано?
— Моя судьба.
— Какая?
Я молчал.
— А! — сказал Гуннард. — Ясно. Я раньше говорил: ты непростой. Теперь я говорю: ты очень непростой…
Вдруг он замолчал, задумался, потом спросил:
— А ты бывал в Стране Гниющих Листьев? Ты видел Хальдера?
Я снова промолчал. Я знал, что нужно было лгать — лгать обязательно! но не хотел, мне было противно это делать. А Гуннард рассмеялся и сказал:
— Вот это хорошо, по-нашему! Чем лгать, лучше молчать.
— Да, — сказал я. — И вот еще: у нас не принято расспрашивать, особенно тогда, когда это касается чьей-то судьбы.
— И колдовства!
— Я так не говорил!
Гуннард зло глянул на меня… и отвернулся, и накрылся с головой, и сделал вид, что сразу же заснул. И хорошо! И я заснул.
Всю ночь мне снился мертвый Хальдер. К чему бы это, думал я…
А вот к чему: на следующий день к нам снова прилетели вороны. И я стрелял, стрелял, стрелял… А после сел, пересчитал — осталось восемь стрел. Гуннард сказал:
— Ну что ж, может, и хватит. Завтра — последний день, если, конечно, ветер не изменится.
Потом, немного помолчав, опять заговорил:
— А, говорят, у Хальдера был плащ, который ловил ветер. Потом он этот плащ сменял на разговор.
— Какой?
— А его научили хожденью по пресной воде.
— То есть по рекам?
— Да, по рекам. Отец мой говорил ему: «Хальдер, а как же теперь ветер? Ведь ты же отдал плащ!» А он сказал: «Зачем мне теперь ветер? На реках есть течение, оно и принесет меня в Ярлград». С тем и ушел. А мой отец сказал: «Он больше не вернется, ибо течение, сын мой, это не ветер. Реки вспять не текут». И Хальдер действительно… — и вдруг он замолчал, собрался с духом… и сказал: — А знаешь, почему я то и дело вспоминаю Хальдера? Ты на него очень похож — и своей статью, и своими манерами. И лук ты держишь совершенно так же, как он. Да и мечом орудуешь, как он. А посему… мне все равно, кто ты такой, откуда взялся, но если ты пойдешь со мной в Трантайденвик, то я буду приплачивать тебе триста монет в каждый поход!
Я ничего на это не ответил. Я молчал. И заклинал лишь об одном: чтобы ветер дул сильней, сильней, сильней — и не менялся.
Так оно и было. Утром они опять гребли — очень старательно. А мне дали вина, потом еще вина, чтобы я как следует согрелся, а я проверил лук и тетиву, и отпустил ее, и снова натянул, проверил стрелы, нашептал на них, а после разложил перед собой, чтобы удобней было брать, — и ждал.
На восемь стрел явилось девять воронов. Я долго целился. И тщательно как никогда. Стрелял — и всякий раз сбивал! сбивал! сбивал!.. Но все по одному, по одному, по одному. И так девятый ворон и остался в небе. Он покружил над нами, посчитал…