— Ярл поумней тебя. Проснется — съест.
Но ярл все спал и спал. Лузай колол его ножом, но ярл не просыпался. И наступила ночь. В поселке было тихо. Потом…
Кап! Кап по листьям! Кап-кап-кап…
И хлынул дождь! Лузай повеселел, сказал:
— Вот, добрый знак! В дождь и уйдем. Дождь смоет все следы!
А я молчал. Я ж знал, что уходить-то некуда — вокруг, куда ни побеги, их, рыжих, лес. И еще глина от дождя размокнет. Да и дороги мы не знаем. Да и Чурык стоит над самой нашей головой — мы даже выйти не успеем, как он завоет, зарычит…
И вдруг…
И впрямь раздался вой — далекий, едва слышный. Я встрепенулся и спросил:
— Слыхал?
— Чего? — переспросил Лузай.
— Чего? — переспросил…
Да! Это ярл! Он наконец очнулся и заговорил. И я сказал ему:
— Вот, господин. Кто-то воет в лесу.
Они прислушались. Вой повторился. Лузай сказал:
— Нет, ничего не слышу. Только дождь!
А ярл… Он как-то странно усмехнулся и сказал:
— Ну, воет, и пусть воет.
А я спросил:
— Кто воет, господин? Ты знаешь, кто это?
А ярл:
— Молчи, глупец! Ты ничего не слышал!
Ну, я и замолчал. А ярл сказал:
— Так! Хорошо…
И посмотрел на нас, на наши лица в белой глине, потом ощупал и свое лицо, отковырнул с него кусочек глины и рассмотрел его, стряхнул с руки, опять прислушался…
Дождь, вой…
А после попросил:
— Лузай, рассказывай.
Лузай и рассказал ему о том, как было дело. А после, от себя уже, добавил:
— Дождь, уходить пора. Чурык в такую грязь с места не сдвинется!
Ярл тяжело вздохнул, сказал в сердцах:
— Обидно! Старик околдовал меня!..
Ну, и так далее, я вам уже рассказывал: старик околдовал его, и ярл, хоть и был при мече, не мог сразиться с рыжими.
— Да, не могу! — воскликнул ярл. — Стыд! И позор!
И снова замолчал, и сделал знак, чтобы и мы молчали, долго слушал…
Но воя больше не было. А дождь хлестал, хлестал, хлестал…
И ярл мрачно сказал:
— Подай мне котелок, Лузай, я очень голоден.
И он поел. Все съел, утерся и сказал:
— Вот так-то веселей, — и, уже шепотом: — Ну, что?
— Я думаю, пора, — ответил, также шепотом, Лузай.
— А ты?
А я молчал. Когда ярл спал, я знал, что нам с Лузаем не уйти, что нам с ним не на что надеяться. А с ярлом — тут совсем другое дело! Тут, может быть…
Но ярл так странно на меня смотрел…
Да и Лузай смотрел ничуть не лучше…
А, может, мне все это просто показалось…
Но я почувствовал, что мне нужно остаться — обязательно! И я сказал:
— Нет, это бесполезно. Нам не уйти от них. Да и куда идти? Поймают — и убьют. А если здесь останемся, то будем Белой Глиной. А Глина может жить и год, и два, и даже три — бывало и такое… Да столько нам не надо, а только бы дотянуть до зимы! Зимой, когда здесь все замерзнет, мы уйдем. Зимой нам глина не страшна, зимой она как камень.
— Глупец! — сказал Лузай.
— Трус, — усмехнулся ярл.
Я промолчал. Да, я глупец, да, трус. Пусть будет так! Потом мы все равно когда-нибудь да встретимся — не здесь, конечно же, а там уже, подумал я, — и вот тогда я вам скажу, кто останавливал меня, кто наставлял… А пока я сказал:
— Острых мечей! Большой воды!
— Как знаешь! — мне ответили.
И стали собираться. А я, чтобы на это не смотреть, лег, повернулся к ним спиной. А дождь не унимался! Он так хлестал, что я даже не слышал, как они ушли. И воя больше я не слышал. А слушал! Слушал…
И заснул.
А утром меня разбудили и стали бить и спрашивать:
— Где твои братья?!
Я молчал. Тогда меня выволокли из землянки и потащили к Главному Кострищу. Дождь давно кончился, светило солнце, пели птицы.
А рыжие, собравшиеся возле Кострища, молчали. Старший старейшина вышел ко мне, посмотрел мне в глаза и спросил:
— Ты знаешь, где они?
— Нет, — сказал я, — не знаю.
Старик кивнул:
— Да, вижу, ты не лжешь. Они что, тебя бросили?
— Да, бросили. Втроем мы бы не смогли уйти.
— А почему?
Я замолчал. Старший старейшина разгневался и закричал:
— Ты знаешь, почему! Я вижу — знаешь! Так отвечай же!
Я молчал. Тогда он приказал, чтобы меня пытали. Начали пытать. Мне было очень больно. И только иногда мне становилось легче — это когда прибегали гонцы и с гневом восклицали, что беглецы не найдены ни там, ни там, ни там, что все ловушки, петли и капканы, все волчьи ямы пусты! Собравшиеся недоумевали, как это можно было ночью — и в такой сильный дождь! — все это благополучно миновать.
— Здесь скрыто колдовство! — кричали рыжие. — Пока мы не узнаем, кто колдун, их и искать-то нечего!
— Да, это верно, — соглашался я. — И не найдете, да!
Но кто колдун, кто помогает ярлу и Лузаю, об этом я молчал. Ведь вы же знаете: об этом говорить нельзя. Старший старейшина, как я в этом уже убедился, обладал великой силой, и потому я очень боялся, что стоит мне только назвать того, кто помогает моим братьям, то… Кто знает?! Старейшина тогда бы мог вот прямо здесь, не сходя с места, сразиться с нашим — их! — спасителем, и тогда…
Мало ли! А так старейшина не знал, кого ему искать, чей дух он должен вызывать и с кем ему нужно сражаться.
А время шло! Я знал — ярл и Лузай уходят все дальше и дальше и дальше. И тот, кто их ведет, не ошибется — выведет. И это приглушало боль. И вот о чем еще мне думалось: а если бы и я с ними ушел, что было бы тогда? Тогда бы, думал я, рыжие не теряли бы время на возню со мной, а искали бы, искали, искали… И хоть у Лузая и ярла очень надежный проводник, но они сами-то быстрее, чем могут бежать, не бегут, а посему очень трудно сказать, чем все бы это кончилось, когда бы с ними был и я. А так…
Я выдержал три дня! А на четвертый день, когда мне уже стало все равно да и еще подумалось «зачем? они и так уже ушли из этих мест!», я…
Говорить уже не мог, а только едва слышно прошептал:
— Их вел Хвакир, пес Хрт и враг Чурыка. Он ночью выл и вызвал их. Они ушли.
Старейшина пристально посмотрел мне в глаза, покачал головой и сказал:
— Да, ты не лжешь, все так оно и было, — а после приказал, чтобы меня оставили в покое.
И после этого я целых восемнадцать дней лежал в своей — теперь уже моей, не ярловой! — землянке. Меня кормили словно на убой. Да так оно и было! Сегодня утром они пришли ко мне и сказали, чтобы я готовился.
— К чему?
— Рыба ушла. В реке совсем нет рыбы. Мы будем возносить молитвы к Небу.
— А я?
— А ты эти молитвы передашь. Готовься! — и ушли.
Вот, значит, как! Значит, завтра меня уже всего — с головы до пят вымажут белой глиной и отведут к Главному Кострищу. Что ж, может быть, это и справедливо — ведь это именно я дал тогда глупый совет прыгать за борт. А если б тогда мы послушались ярла и дождались темноты, то, глядишь, Хвакир и помог бы нам сняться с мели и беспрепятственно двинуться дальше. А так…
Завтра меня сожгут. Но я еще раз обману этих проклятых дикарей! Не буду я там, на Небе, спрашивать об их рыбе, а обращусь к Великому Прародителю и спрошу у него, спаслись ли мои братья. И если оно так, то мне сразу станет легче!
4
Для того, чтобы понимать один другого, люди придумали множество слов. Но это все от суеты. А суета пошла от женщин. Пока их, женщин, не было, нам с Хозяином для разговоров хватало всего лишь трех слов — «брат», «враг» и «кровь». И мы были сыты и счастливы, у нас всегда было полно добычи. Потом явилась Макья, женщина, и сразу все переменилось. Вместо того, чтобы отрезать кусок пожирнее да молча положить его возле порога, Макья совала мне голые кости да при этом еще приговаривала: «Кушай, кушай, дружок! Ты же, наверное, голоден!»
Да, я был голоден! Ну так и брось мне кусок пожирнее, молчи!..
Как же! Бросит! Дождешься! Лучшие куски Макья приберегала своим разлюбезным деткам, а мне доставались одни лишь объедки. Вот почему я Макью не любил. И не люблю. И сыновей и дочерей ее, таких же болтливых, как и она, я тоже не очень-то жаловал. Один только Подкидыш был мне по нраву. Подкидыш никогда не тратил время на пустые разговоры, а забрасывал лук на плечо, выходил на порог, свистел — и я бросался ему под ноги, мы шли охотиться.
И все-таки, Подкидыш — это вам не Хрт! Подкидыш есть подкидыш. Хрт не любил стрелять из лука. Хрт бил мечом — медведя, тура, зубра… А Подкидыш стрелял только птиц или мелкую дичь. Зато был щедр! Я мог порвать и съесть подстреленную им птицу, оставив от нее лишь перья — а Подкидыш меня не ругал. Только махал рукой, смеялся, закладывал еще одну стрелу и снова целился…
Я удивлялся — с чего это он так не любит птиц? Не раз хотел спросить… Да вот не мог. Я же не умею разговаривать, как все, я умею только думать. Вот я и думал, что он, Подкидыш, им, птицам, просто завидует, и потому…
Да что это я сегодня все про Подкидыша да про Подкидыша? Болтлив, как женщина! Сегодня моя речь про ярла Айгаслава. Ярл тоже щедрый был. Всегда, как мимо проходил, бросал мне «кость» — диргем, а то и пять, а то и десять. Стрелял из лука — очень метко. И я любил его — и самого его, и за его похожесть на Подкидыша. А Старика, его хозяина, я не любил — Старик был скуп. Зато был храбр, как Хрт! И я его терпел. Когда пришли его сжигать, я отказался выть. Белун грозил, что будет меня бить — а я молчал! Но мог же и смеяться! И Старика сожгли, а я молчал. Потом они пришли к нам в Хижину… Ярл был единственным, кто одарил меня!.. Пришли к нам в Хижину и поминали Старика и спорили, потом все прочие ушли, остался только ярл, Белун с ним разговаривал и дал ему…
Ярл вам об этом умолчал? Не удивляйтесь. И знайте наперед: ярл часто это делает, ибо зачем это он будет всем обо всем рассказывать? И правильно: я не люблю болтливых. А ярла я люблю…
Любил! Да, не люблю уже — раньше любил. А почему это так, вы скоро узнаете. Пока же не мешайте мне, молчите и внимайте моим мыслям. Итак…
Итак, ярл спрятал огненный диргем в кошель и вышел к остальным. Они пошли. Я приподнялся, зарычал — я чуял кровь!
И тут…
И тут мне было велено, как быть! И я — не сам, конечно же, а только моя тень…
И я пошел за ними! Пришел, лег у крыльца и ждал. Любимый ярл и все другие ярлы сидели, пировали в тереме, любимый ярл рассказывал о Старике много рассказывал. Стемнело. Потом они заспорили. Потом схватились за мечи. Потом…
Они его искали — не нашли. Тогда они сбежали по крыльцу и бросились на псарню, кричали псам: «След! След! Хозяина!» Вот что они затеяли! Да только зря — псы побежали не по следу, а за мной. Я их повел! Я выл, я призывал: «Кр-ровь! Кр-ровь!» — и уводил их, уводил…
А ярл тем временем сошел к реке, стакнулся с Чернолицым, сел на его корабль — и они ушли.
Только тогда я и оставил псов в покое, запутал след — теперь уже свой собственный, — и побежал к реке, а там, вдоль берега — за ярлом.
Корабль у Чернолицего был легкий, верткий, ходкий, гребцы гребли старательно, да и диргем их подгонял — и я с большим трудом за ними поспевал. Потом, уже на Рже, стало совсем невмоготу — берег болотистый и топкий, вязкий, и я совсем отстал…
Но если бы они не послушались Щербатого и остались на корабле, а не полезли в воду, я бы их догнал и научил, как сняться с мели. А так… Да что теперь ругаться, словно женщина? Как было, так оно и было. Я подоспел только тогда, когда уже стемнело. Пришел к поселку, обошел его, все выведал, лег, затаился, ждал. И только когда пошел дождь, я подал голос. Ярл меня услышал. Но и Щербатый — тоже. Это было плохо! Ибо троих, я понимал, не выведу — Чурык не даст. Тогда я стал ему, Щербатому, нашептывать, стыдить его: «Вр-раг! Кр-ровь!», а ярла успокаивать: «Бр-рат! Бр-рат!». И ярл решился уходить, и взял с собой Чернолицего. А Щербатый послушал меня — и остался. Он оказался настоящим воином. Люблю таких! Потом его сожгли, Хрт его принял и сказал, что его братья спасены…
Хотя как знать! Да, я увел их вверх по Рже, потом мы миновали Гиблый Лес, потом еще три дня я вел их по Жадным Пескам — и вывел к морю, к городу у моря. Теперь я мог за них не беспокоиться — у них ведь был с собой диргем, и не простой, а огненный. Когда тебя засасывают Жадные Пески, диргемом не откупишься, когда в Гиблом Лесу ты задыхаешься от жуткого зловония, диргемом не надышишься — и там я вел их, голос подавал, и они шли на мой голос…
А в городе с диргемом можно все: купить корабль, воинов, припасы. И так они и сделали. Отплыли. А я сидел на берегу и выл! Выл, выл и выл! Ведь я его любил и он меня любил. Но вот его корабль уходит в Море Тьмы, и больше я его, наверное, никогда не увижу. Белун мне говорил: «Хвакир, веди его, не дай ему остаться здесь, здесь от него, я чую, будет только горе, а там его ждет Хальдер — пусть идет; живой ли, мертвый — все равно, лишь бы ушел, но чтоб ни духу, ни костей здесь не оставил!» Вот так-то вот! Болтлив Белун, ох как болтлив. Я не люблю его. А ярла я люблю. Да нет, любил…
Книга третья. Окрайя
1
Когда я проснулся и увидел, что лежу в какой-то землянке, а лица у моих людей густо вымазаны белой глиной, мне, честно скажу, страшно не было. Потому что проснулся-то я от того, что услышал Хвакира! Я, правда, и раньше догадывался, что он где-то рядом, и верил, что он не оставит меня в беде, и потому и смело повернул на Ржу. Его-то я и ждал, когда мы сели на мель…
Но все это были одни лишь догадки, надежды — и вот, наконец, он подал голос! Нужно было спешить, уходить; Хвакир нас непременно выведет. Но как перехитрить Чурыка? Он не потерпит, чтобы его оставили без жертвы поднимет крик, а то и бросится в погоню! И, значит, одному из нас нужно остаться. Но кому? Лузай не слышал пса — и, значит, не ему, ибо как пес ему прикажет? И, получается, что оставаться нужно мне или Щербатому. Я глянул на Щербатого…
И только тут, признаюсь, мне и стало страшно! Ибо кто я такой?! И почему это я был прежде уверен, будто Хвакир меня ведет, чтобы спасти? А если, чтобы погубить? И вот сейчас он призовет Щербатого: «Бр-рат! Бр-рат!» — Щербатый встанет и пойдет, а с ним пойдет Лузай… Что, разве у меня тогда не хватит мужества и чести, чтобы остаться?! Да что я, смердов сын?!
Но Хвакир решил иначе. Щербатый, выслушав его, сказал, что не желает уходить. И я с ним не спорил. Но очень смутился. Ну а Лузай не понял ничего! Когда мы вышли из землянки, он сказал, что, мол, всегда считал Щербатого и трусом, и глупцом. Но я велел, чтоб он молчал! И вообще, в ту ночь я был очень гневен.
А тьма была кромешная! Хвакира мы не видели, а шли на его голос. И этот голос нас и вел. Лузай долго молчал, потом спросил, кто это нас ведет — и я сказал, что это добрый дух. А он тогда спросил, каков этот дух из себя, а я сказал, что духа не увидишь. И больше он не спрашивал молчал. И я молчал. Так мы и шли — молчком, в кромешной тьме, в грязи, под проливным дождем. И только иногда среди ветвей мне чудились горящие глаза. А, может, и не чудились. Глаза были большие, красные, они горели, как уголья; Хвакир, все говорят, очень свиреп… А что по мне — так это оттого, что он всегда голоден. И потому в ту ночь я то и дело доставал из кошеля диргемы и бросал их во тьму, и бросал, и бросал…
Потом дождь кончился и рассвело, идти стало намного легче. Да и Хвакир нас вел — мы не плутали. И так мы шли весь день. А когда начало смеркаться, мы набрели на только что погасший, но еще не остывший костер.
— Поищи! — велел я.
Лузай поискал — и нашел в золе два куска отменно запеченной оленины. Поев, мы легли и тотчас же заснули. Хвакир — я знал это — сидел в ближних кустах и сторожил наш сон.
А на рассвете он нас разбудил — завыл, — и мы опять пошли. И так мы шли три дня.
На четвертый день земли рыжих кончились и мы вступили в Гиблый Лес. Там никто не живет. Нет там и дичи. Нет там птиц. Там за деревьями не видно неба. Темно. Только гнилушки светятся. И — тишина. Даже Хвакир молчал — мы шли на звук его шагов. Он все время был где-то совсем рядом, но мы ни разу его не видели. И сколько мы так шли, я не знаю. Может, неделю, может две. Коренья собирали, ягоды. Грибов не трогали. Костров не жгли. Там если разожжешь костер, то сразу угоришь — дым очень сладкий, сразу навевает сон, а сон этот отравленный: заснешь — и уже больше никогда не проснешься. Вот так и шли. Шли, шли. Устанем, ляжем и поспим. Проснемся — слышим: рядом кто-то ходит, урчит, зовет вставать. Встаем — идем. Я спрашивал: