Четвертый переход был посложней, потому что тогда поднялся сильный встречный ветер, запуржило. А когда мои сородичи наконец остановились на привал, развели костры и только приготовили еду…
Как из темноты вдруг показался странный человек. Он шел мимо костров и всех приветствовал по именам… хотя никто его не знал! А был он из себя ничем не примечательный — плащ, под плащом кольчуга, меч, а на лицо он был не стар, но и не молод, был как все мы белобров и как все бородат. Других примет у него не было.
И вот этот странный и никому не известный человек подошел к костру Торстайна и сел там, не спросясь и не представившись. Он только сказал:
— Торстайн, я очень голоден.
Торстайн велел подать ему еды, и незнакомец ел. Торстайн был очень недоволен, но молчал. У нас ведь так заведено: кто бы к тебе зимой ни пришел, пусть это будет даже твой самый злейший враг, ты все равно должен кормить его до тех пор, пока он окончательно не насытится.
А незнакомец ел и ел и ел! И мы уже почуяли неладное…
Но гость, это на то и гость, тем более гость незваный. Если к тебе пришел незваный гость, значит, тебя испытывает Винн. А может, это и сам Винн к тебе пришел! И потому, когда незнакомец съел все, что было в наших котлах, Торстайн велел развязывать мешки с припасами, и незнакомец снова ел — уже холодное, сырое. А ветер завывал и завывал. А снег сыпал все гуще и гуще. Мороз крепчал…
И незнакомец съел все до последней крошки! Встал и утер ладонью рот, сказал:
— Прощай, Торстайн!
— Прощай.
Незнакомец надел рукавицы, поправил капюшон плаща, неспешно развернулся…
И тут же исчез! Исчезли и последние сомнения: конечно, это к ним являлся Винн. Но для чего? Торстайн сказал:
— Он нас испытывал. Но пусть и не надеется! Да, у нас не осталось припасов. Но зато настойчивости нам не занимать! Мы пойдем и без припасов, налегке. Подумаешь — четыре дня поголодать! Случалось и похуже.
Да, несомненно, это так. Но, говорили многие, Винн нас пока что только предупредил, Винн показал, что он не хочет пускать нас на Шапку Мира. Но если мы будем упорствовать, он снова придет к нам, и этот второй его приход принесет нам немало беды!
— Нет! — возражал Торстайн. — Он больше не придет. Он же сказал: «Прощай!»
— Да, — соглашались, — этот — да. Но Винн-то не один, их трое!
Только Торстайна разве переспоришь? Он дал им отдохнуть, а после сам развел костер и приказал бросать в него дары. Бросали. А после запрягли собак и двинулись прямо в пургу. Пурга не унималась. Но свет от Шапки Мира был уже так ярок, что заблудиться было уже просто невозможно.
А на привале развели костры и только полегли…
Как снова появился незнакомый человек, прошел мимо лежащих, всех поприветствовал, потом подсел к Торстайну и сказал:
— Я очень голоден.
Торстайн сказал:
— Вчера я уже угощал тебя…
— Нет, — усмехнулся незнакомый человек, — то был не я.
— А кто?
— Мой младший брат. А то, что у тебя сегодня нет никакой приличной для гостя еды, так ты не волнуйся, я не привередливый. Я съем твоих собак.
— Всех?
— Да.
Торстайн не спорил. И Средний Винн съел всех собак, утерся, встал — и исчез. Дружинники, опомнившись, кричали:
— Назад! Домой!
— Пешком? — со смехом спрашивал у них Торстайн. — Недалеко же вы уйдете!
— А что, — кричали все, — ждать, когда Старший явится?
— Да, получается, что так. И я с ним буду разговаривать. Я, а не вы.
— Ты уже дважды разговаривал! Мы видели, чем эти разговоры кончились.
— Еще не кончились!
— Да уж!
— Уж да!
И так они кричали, спорили…
Вдруг ветер стих, небо очистилось, и им открылась Шапка Мира. И эта чудесная гора была уже так близко от них, что теперь мои сородичи видели не только ее сияющую вершину, но и ее покрытые вечным льдом склоны. Но, говорят, это не лед, а волшебный хрусталь, в бесчисленных гранях которого отражается такое же бесчисленное множество судеб людей уже умерших, а также ныне живущих и даже тех, кто еще только когда-нибудь может родиться. Разве можно при виде такого кричать? Все притихли. Даже Торстайн, и тот тогда не вымолвил ни слова — смотрел, смотрел…
А после подошел к своим саням, перевернул их и поджег. Таков был его дар богам — последний. Он, значит, собирался идти дальше…
Но тут из темноты вдруг снова показался незнакомый человек. Теперь уже все совершенно точно знали, что это Старший Винн, и потому поспешно расступились перед ним. Старший Винн прошел через толпу дружинников, присел перед горящими санями и сказал:
— Я очень голоден.
— Ты опоздал, — сказал Торстайн. — Один твой брат съел все мои припасы, второй — моих собак.
— Да, — согласился Старший Винн, — все это так. Но я так сильно голоден, что не побрезгую съесть самого тебя.
— Ну, это вряд ли.
— Почему?
— А вот…
И тут Торстайн вскочил, и ловко вырвал меч из ножен, и — р-раз! пронзил Винна насквозь! И — гр-рохот! Гр-ром!..
…А после — тишина и тишина и тишина, скрипят полозья, тявкают собаки, дружина едет на санях, летит поземка, холодно, вокруг — ни зги. То есть совсем, точь-в-точь как это было восемь дней назад. И так же, как тогда, все их мешки полны разных припасов. А Шапка Мира где? Где Винн? Или все это — сон? Торстайн сошел с саней, остановил свою упряжку, велел и всем другим остановиться. Они долго стояли, мерзли на ветру и озирались…
Вдруг Дарки закричал! И указал рукой! И все опять увидели, что где-то очень-очень далеко над горизонтом горит полоска ослепительного света. Но на этот раз никто уже не ликовал — все молчали. Торстайн нахмурился, сказал:
— Чего глазеете? Да нет там ничего! Мерещится! — и, возвратившись к своим саням, он развернул их и велел: — Домой! Хей, хей!
И вот они вернулись. Пьют, веселятся. Счастливы! Один Торстайн был хмур. Да это и понятно — он поднял меч на старшего из Виннов, такое не прощается, теперь он в любой момент может умереть. А мы тогда достанемся…
Кому? Ведь сыновей у него нет и не было, есть только дочь, да и та еще не замужем. Значит, нужно спешить! И вот, вернувшись из похода, Торстайн сперва три дня молчал и думал, а после собрал нас всех и сказал:
— Мне скоро уходить, вы это знаете. И меня мой уход нисколько не печалит — я в этой жизни совершил немало славных дел, я даже сразил хитроумного Старшего Винна — пронзил его насквозь невзирая на то, то под плащом у него была надета двойная кольчуга. Но, правда, в одном — и, может быть, едва ли не в самом главном — моя жизнь сложилась весьма неудачно: я не имею сыновей. Так что как только я уйду, Счастливый Фьорд станет ничьим. Нет, даже больше, чем ничьим, потому что принадлежать незамужней женщине это, скажу я вам…
Но только больше ничего он не сказал; сел, молча смотрел в стол. Мы ничего не понимали! Да, незамужняя — это, конечно, плохо. Но незамужнюю всегда можно выдать замуж. А Сьюгред, хоть я и не терпел ее, скажу: была умная, работящая и, главное, богатая невеста. Так все тогда и стали говорить! Все тогда очень много говорили. Один Торстайн молчал. Молчал. Молчал!..
Потом сказал:
— Да, это так. И я нашел бы ей женихов. Мало того. В эти три последних дня я предлагал Сьюгред на выбор этого и этого и этого… — тут он повернулся к дочери и с гневом продолжал: — А что ты мне на все это ответила? Ну! Повтори при всех!
Сьюгред встала и ответила:
— Мне по нраву только Айгаслав, ярл Земли Опадающих Листьев. Я буду ждать его.
— Ждать! — закричал Торстайн. — Да ты в своем уме?!
— Без всякого сомнения.
— А если он не явится?
— Значит, я недостойна его.
— Так, может, ты тогда выйдешь за другого?
— Нет.
— Почему?
— А потому что не желаю.
— Сьюгред! — Торстайн был бел как снег, его всего трясло. — Одумайся! Не то я вот прямо сейчас, при всех…
— Как посчитаешь.
— Так и посчитаю. Так вот! Все слушайте! Я говорю: если я умру, а ты, дочь моя, к тому времени так и найдешь себе жениха, то с того самого дня моей смерти все мои люди становятся свободными. Вы, моя верная дружина, забираете мой корабль и уходите на нем куда пожелаете. А вы, мои рабы, снимаете ошейники, открываете мои сундуки и делите мое добро — всем поровну. А дальше… Дальше я вам уже не указчик, ибо свободные люди сами определяют свою судьбу. Да будет так! — и с этими словами Торстайн обнажил меч и троекратно прикоснулся к нему губами.
А мы смотрели на него, молчали. Потом Торстайн велел нам расходиться.
И потянулись дни за днями. Точнее, дней-то еще не было, но временами небо на востоке становилось светлей да светлей. Дружина начала готовиться к походу. Я спрашивал у них, куда они на этот раз думают идти.
— В Трантайденвик, — отвечали они. — А там уже к кому-нибудь наймемся.
Да и рабы, я видел, соберутся, спорят. Тоже, небось, решали, как им быть, куда подаваться…
А ведь Торстайн был еще жив! Но, правда, он очень постарел за это время. Стал подозрительным, неразговорчивым. Боялся, что его отравят. Ножей боялся, шорохов.
И Сьюгред была мрачная.
А ярл, конечно, не являлся. Ветер слабел и становился все теплей. Сугробы понемногу оседали и покрывались крепким настом, и наст темнел…
А после вышло солнце. Оно показалось совсем ненадолго, мы только и успели пропеть ему гимн — и оно снова закатилось. А мы пошли к столу и пировали. Торстайн был хмур и ни в какие разговоры не вступал. Испортил пир! Я даже петь не стал, да меня тогда не очень-то и просили. И разошлись мы тогда много раньше обычного. А утром…
Крик на всю усадьбу:
— Торстайн ушел!
И еще как ушел! Во сне — позорнее для йонса не придумаешь. Йонс должен уходить в бою — тогда это почетно. Йонс также может умереть на берегу, в кругу своих соратников, с мечом в руке, все рассказав, воздав дары — это еще терпимо. Но умереть во сне, не приготовившись — это большой позор не только на него, но и на всех его родных, дружинников, женщин и даже рабов. Дарки сказал в сердцах:
— Вот, дождались! Всех запятнал.
А Бьярни засмеялся и сказал:
— Ты б помолчал! Это с тебя все началось, а не с него!
— С меня?!
— А то с кого еще? Не ты ли первым закричал: «Смотрите!» Вот он и посмотрел, повел.
— А ты!..
И — слово за слово — они схватились за мечи. И пролилась бы кровь… Но я сказал:
— Глупцы! Винн подстрекает вас. Вы что, хотите, чтобы вас положили вместе с опозоренным?
И они сразу оробели и притихли, и спрятали мечи. А я опять сказал:
— Прислушайтесь! Винн ходит где-то совсем рядом.
Прислушались. Да, наст похрустывал…
И тут-то все и началось! Когда я говорил про Винна, я думал образумить их, а получилось все наоборот. Теперь я им кричал:
— Постойте! Помогите! Да разве я один здесь теперь управлюсь?
Какое там! Они как будто обезумели. Визг, топот, беготня кругом! Да, их можно, конечно, понять, но в то же время…
Да! Ну, в общем, тогда было так: еще второй фитиль не догорел, а Фьорд был уже пуст. Сперва ушли дружинники, потом ушли рабы. Торстайново добро никто не брал, хоть Сьюгред и открыла все его сундуки. Да что Торстайново они даже свое добро бросали. Брали припасы, теплую одежду и детей — и чуть ли не бегом покидали поселок. Вот так! А тут еще очаг начал дымить. Я сел возле него, взял кочергу, пошевелил уголья. Потом спросил:
— Так лучше?
— Да, — сказала Сьюгред.
Она сидела у Торстайна в изголовье. На ней был новый черный плащ, расшитый скатным жемчугом. Я усмехнулся и сказал:
— Красивый плащ.
— Да уж красивее того, который ты бросил собакам.
— Собаки были очень голодны.
— А я оскорблена. Скажи, зачем ты остался?
— Чтобы проводить его. Ты поможешь мне?
— Да.
Торстайн был рослый и очень тяжелый. Мы оба выбились из сил, пока несли его. Потом я разводил огонь, а Сьюгред пела гимны. Потом Торстайн горел, а мы стояли, обнаживши головы, молчали. Потом опять пришли в землянку. Сьюгред готовила на стол, а я сидел и молча ждал. Потом мы его молча поминали. А наст — мы слышали — поскрипывал, потрескивал…
Сьюгред спросила:
— Ты когда уйдешь?
— Куда?
— Не знаю.
— Вот и я тоже не знаю!
И это была истинная правда. Я не дружинник, не раб. Куда и с кем мне было уходить? И потому я и остался там, в бывшем Счастливом Фьорде. А ей я так сказал:
— Те, кто бежал — это трусливые глупцы! Потому что разве можно убежать от Винна? Винн вездесущ, Винн триедин. Захочет, так везде тебя найдет — и на земле, и на воде, и в небесах. Ведь так?!
Сьюгред молчала. И я, тоже немного помолчав, спросил:
— А ты? Что, будешь ждать ярла?
Она кивнула. А я опять спросил:
— А если он придет и скажет: «Ты мне не нужна»?
— Так это ж, если он придет!
На том наш разговор и кончился. Я посидел еще немного, потом ушел к себе в землянку. Лег, слушал, как потрескивает наст — так и заснул. Спал очень крепко, ничего мне не снилось. А жаль! Я сны очень люблю. Ведь жизнь моя давно уже закончилась, остались только сны, вот я и смотрю их всегда с большим интересом. Еще бы! Во сне я неизменно молодой и крепкий, удачливый, храбрый. Таким я был давным-давно, теперь и самому уже в это не верится. А был! Вот почему я так люблю смотреть сны.
А вот в ту ночь мне ничего не приснилось, я просто пролежал бревном. Проснувшись, не хотел вставать. И думать ни о чем не хотел. А мысли лезли, лезли — как назло! Вот, думал я, дружинники ушли, рабы ушли, весть разнесли, и скоро все прознают про Торстайна, начнутся пересуды, толки, кому теперь должна принадлежать наша земля, кому корабль, кому…
Но тут ко мне спустилась Сьюгред и сказала:
— Вставай! Небось, проголодался.
— Но я, — ответил я, — не голоден.
— Но ты — мой человек. Велю — и будешь есть все, что тебе подадут!
Я засмеялся, встал, пошел следом за Сьюгред. Поел. Потом рубил горючий камень. Потом еще были другие разные дела. Потом она опять меня кормила. Потом, когда пришла ночь, Сьюгред залезла в спальник и приказала мне:
— Пой!
Я пел. Я знаю много песен. Но для нее я пел не те, которые любил слушать Торстайн, а те, которые почти всеми давно уже забылись. В Йонсвике сорок лет тому назад…
Но я, похоже, опять отвлекаюсь. Итак, я пел; чего не помнил, там подсочинил, а кое-где и просто приукрасил — и получилось хорошо. А это добрый знак! И я повеселел. Сьюгред давно уже заснула, а я все пел и пел и мне казалось: вот я опять молодой, силен и храбр, и наш корабль подходит к берегу, и вот уже под днищем нашего корабля заскрипел прибрежный песок, а вот уже песок скрипит под моими сапогами, я молод, смел, я богат — в моем поясе полным-полно диргемов, я сыт и пьян, и я уже иду по городу. Славный город Йонсвик! И вдруг я слышу сзади: «Господин!» — и думаю: ого, какой приятный голос! И, повернувши голову, вижу в окне…
Ее! О, до чего же она была красивая! И говорит:
— Купи меня! Я стою очень дешево. А еще я умею петь и танцевать, варить, стирать, шить, колдовать…
— И колдовать?!
— Да, господин.
— Как?
— Очень просто. Вот я тебя уже околдовала. Сейчас ты к нам войдешь и будешь говорить с моим хозяином, и сколько он за меня запросит, столько ему ты и заплатишь!
Я засмеялся, но вошел к ним в лавку. Ее хозяин, выслушав меня, сказал:
— Она не продается.
— Как?! — возмутился я. — Такого не бывает! Товар на то создан, чтобы продаваться.
— Но это не товар.
— А что?
— Твоя судьба.
— Ха! — засмеялся я. — Моя! Тогда я вообще не буду платить. Потому что кто же это платит за свое?!
— Тебе видней.
И я — глупец! — платить не стал; взял ее за руку, сказал:
— Пойдем!
И мы пошли. Зашли в ближайшую харчевню, и там я повелел:
— Питья! Еды! И конуру!
И там, в той конуре, нам было хорошо. Она смеялась, то и дело повторяла:
— Мой господин! Мой господин!
А я:
— А ты — моя судьба.
И день прошел, и ночь пришла. Она спросила:
— Хочешь, я спою?
— Конечно! — сказал я.
И она пела — очень хорошо. Я слушал, слушал… и заснул. Когда проснулся, было уже утро. А моя женщина, моя судьба, моя красавица исчезла. И пояс мой — с диргемами — тоже исчез. Я выбежал на улицу и побежал, внимательно смотрел на все окна, хотя, если честно признаться, совсем не надеялся снова увидеть ее.
Нет, вот она! Сидит возле окна, смотрит на улицу. Увидела меня, нахмурилась, спросила: