- Есть... Ноет малость. Разогнуться не могу, - сознался сержант.
- То - то! Впредь внимательней будь. Нести надо мягко, не торопясь. Чуть коленки сгибай, подрессоривай, - принялся учить Мохначен. - Пока не стемнело, глядите, как надо действовать.
Взвалив на себя новый снаряд, мичман еще раз показал, как следует подняться с ним на баржу и передать в руки трюмных.
Вскоре погрузка наладилась: к барже цепочкой потянулись носильщики. Даже невзрачные на вид бойцы приспособились таскать тяжелые снаряды. И все это делалось в темноте. Только однажды вскрикнул боец, поскользнувшийся на трапе. Он подвернул ногу, но снаряда из рук не выпустил и упал на спину. Вечерний урок был усвоен.
Я спросил мичмана, часто ли ему приходится выступать в роли инструктора.
- Почти каждый вечер, - ответил Мохначев. - Народ - то все новый, учить надо, особенно при погрузке самоходок и танков. Мы тут придумали для укрепления палуб широкие настилы делать. Теперь вместо трех танков баржа пять берет.
Когда погрузку закончили, в залив вошли два бронекатера. Двигаясь впереди каравана, они разведывали путь и несли боевое охранение. За бронекатерами Петровский остров покинули речные трамваи, переполненные бойцами, а им в кильватер пошли буксиры, тащившие осевшие почти до привальных брусьев баржи.
С берега кажется, что у морских дорог нет ни края, ни конца. Они так просторны, что плыви как хочешь и куда хочешь без всяких опасений. На самом же деле у этих дорог есть строгие границы, особенно в Финском заливе. Они обозначены буями и вешками, сходить с них опасно - наткнешься на отмели, на подводные камни, на затонувший корабль, а то и на мину.
Фарватер, по которому прежде ходили крупные корабли, сейчас оказался на таком близком расстоянии от противника, что без бинокля можно было разглядеть всякое продвижение по нему. Поэтому караваны шли стороной - по северному фарватеру либо по мелководью.
Залив окутывала осенняя тьма. Суда шли затемненными. Буксиры получили специальное топливо, чтобы из труб не вырывались искры и не валил густой дым. К дизелям были приделаны глушители. Курить запрещалось.
Мы плыли в тишине, нарушаемой только плеском волн, глухим стуком механизмов и шлепаньем буксирных тросов.
Я не мог постичь, как командиры бронекатеров в этой кромешной тьме умудряются замечать вешки и другие навигационные знаки? Судам, следовавшим в кильватер, идти было легче, так как серебристо светилась широкая полоса, оставляемая катерами на чернильной воде.
В ораниенбаумский порт мы вошли не видя ни одного огонька. Здесь суда разошлись по заранее намеченным причалам и сразу же началась разгрузка.
Артиллеристы, сойдя на берег, построились и немедля покинули пирс. Баржи же разгружались натренированными специалистами, умело управлявшими портовыми механизмами. Стоило крану поднять с палубы пушку и поставить на землю, как ее тут же подхватывал трактор - тягач и утаскивал в укрытие. Снаряды извлекались из трюмов в ящиках и сразу попадали на грузовики, которые один за другим уходили к подземным складам.
Освободившиеся суда моментально отваливали от стенки и отходили в залив, а на свободные места швартовались сетевые заградители и самоходные баржи, прибывшие из Лисьего Носа. На их палубах полно было пехотинцев.
Я невольно усмехнулся, потому что мне подумалось: "Если немцы и увидят высадку войск, то навряд ли поверят своим глазам. Какие же разумные люди станут заполнять войсками "котел"? Скорей они постараются тайно удрать из него".
Проверка документов была строгой. Даже с командировочным удостоверением Главного политического управления меня продержали в комендатуре более часа.
Неожиданно начался артиллерийский обстрел. Снаряды со свистом пролетали над головой и разрывались на акватории порта, поднимая вверх то землю, то воду.
Поспешив в укрытие, я спросил у помощника коменданта:
- Неужели гитлеровцы заметили ночные корабли?
- Навряд ли, - ответил тот. - Профилактикой занимаются: то вечером, то утром пугают. По расписанию действуют.
Меня удивила логика портовика, но он оказался прав: минут через пятнадцать обстрел прекратился. Наступила тишина. Из землянок вышли саперы и стали засыпать землей воронки, менять разбитые в щепы доски на причалах.
Ораниенбаумский "пятачок" стал особой республикой, расположенной внутри большого блокадного кольца. Он имел свой малый обвод, названный немцами "котлом". Стенки этого "котла" были довольно толстыми и прочными. Кроме железобетонных дотов, глубоких траншей, они с двух сторон имели минные поля, надолбы и ряды колючей проволоки. А днище "котла" осталось все же дырявым. В любой день через ораниенбаумский порт могли утечь все войска, но они и не думали покидать свой обжитый "пятачок", наоборот - Вторая ударная армия считает его своим плацдармом и каждую ночь получает пополнение. Отсюда будет нанесен один из мощных ударов.
Добравшись пешком до разрушенного вокзала, я сел в поезд, состоявший из четырех классных вагонов. Оказывается, Лебяженская республика, как прозвали ее писатели, имеет свою железную дорогу, протянувшуюся вдоль моря на десятки километров - от Ораниенбаума до Калищ. По ней ходят не только приземистые бронепоезда моряков, но и довольно регулярно гражданский паровичок "овечка" с издырявленными и посеченными осколками зелеными вагонами.
Ровно в назначенный час два железнодорожника прицепили паровичок к составу, и он, без всяких сигналов, потянул вагоны в другой конец "пятачка". Вагоны скрипели и покачивались. В них набилось много женщин и подростков в серых ватниках. Это как бы была гражданская форма Лебяженской республики. Здешние швейные мастерские, видимо, выпускали одежду только такого цвета и фасона. В ней легче было маскироваться.
Местные жители везли в мешках и корзинах картофель и овощи. В этом году хорошо уродилась брюква, репа, картофель и капуста.
Оказывается, Лебяженская республика выращивала свой хлеб, овощи и корм скоту. Кроме того, жители работали на железной дороге и в мастерских, выпускающих военную продукцию.
В поезде еще раз у всех проверили документы и проездные билеты. Мы ехали по часто обстреливаемой местности: по обеим сторонам железнодорожного полотна виднелись воронки, наполненные водой.
Поезд останавливался в Малых и Больших Ижорах, в Борках. Пассажиры выходили и входили. Население уже привыкло жить в "котле" и вело себя так, словно не было вокруг замаскированных зениток, земляных щелей и неожиданно возникавшей пальбы.
Я сошел в старом лоцманском поселке Лебяжье. Он стал столицей малой республики. Здесь находился политотдел и многотиражная газета моряков.
В редакции я появился в удачный момент: отпечатанную многотиражку увязывали в пачки для отправки в дальние воинские части. Пристроившись к экспедитору и почтальону на дрезину, я отправился по одному из "усов" железной дороги в лесную часть республики. Оказывается, железная дорога имела несколько таких отводов, названных "усами", по которым после стрельбы уходили в лесную чащобу бронепоезда.
В начале тридцатых годов я побывал на трехмесячной военной подготовке в лебяженских летних лагерях. Местные леса и дороги мне были знакомы, потому что вузовскую роту не раз поднимали по тревоге и заставляли с полной выкладкой делать большие переходы и пробежки.
Когда - то на здешних просеках и полянах располагалось много палаточных городков. Теперь же в лесах выросли многочисленные землянки, блиндажи, капониры. Под высокими елками и соснами укрывались танки, самоходки, тягачи с тяжелыми пушками, походные мастерские и кухни.
Никогда еще в лебяженских лесах не было столько войск, а они все прибывали и прибывали. Саперы, видимо, не успевали строить землянки и дороги. Солдаты копошились всюду, даже на болотах.
Побывав на бронепоезде "Балтиец" и на двух тяжелых батареях, я еще раз убедился, что моряки нигде не меняют своего лексикона. Вагонная лесенка называлась трапом, площадка - палубой, порог - комингсом. Здесь, пока не было боевых действий, проводили по тревоге учения, "крутили" кинокартины, забивали "козла", "травили" в курилках у срезов бочек, наполненных водой. На флотском просторечии Ораниенбаум назывался "Рамбовом", Красная Горка - "Форт - фу", бронепоезд - "Борисом Петровичем", а обед - "бачковой тревогой".
Пообедав, я вернулся в Ораниенбаум. А там на мохначевском речном трамвае почти под утро отправился в Ленинград.
Теперь я знаю, какая уха заваривается в ораниенбаумском "котле". Только бы противник не пронюхал!
17 ноября. Женщины, которые не поддавались дистрофии и стойко выдержали испытания первой блокадной зимы, вдруг на второй год стали чахнуть и умирать. И это тогда, когда хлеба уже было почти вволю и других продуктов выдавали по карточкам больше, чем, в Москве.
Пришлось для истощенных создать специальные стационары санаторного типа, лечить и подкармливать витаминами, чтобы смертность пошла на убыль.
Ко второй блокадной зиме готовились тщательней: сделав большие запасы продуктов, стали добывать топливо.
Уголь собирали по насыпи железнодорожных путей. В торговом порту водолазы опускались на дно, вымощенное толстым слоем кокса и антрацита, утопленных за многие годы погрузок, наполняли углем бадьи и с помощью кранов вытаскивали наверх.
Бригады лесорубов пошли выкорчевывать старые пни во всех пригородных лесах. Но и этого оказалось мало. Исполком Ленсовета принял решение пустить на слом деревянные дома. Была объявлена всеобщая повинность: каждый ленинградец, достигший шестнадцати лет, должен заготовить четыре кубометра дров. Половина заготовленного пойдет на отопление его собственного жилья.
И люди охотно трудились. Некоторые выполняли по полторы нормы. Так было снесено семь тысяч деревянных домов и заготовлено более миллиона кубометров дров. Всех, кто жил в деревянных домах, пришлось переселить в каменные.
Но в парках за всю блокаду ни одного дерева не срубили. Парки охранялись, чтобы город мог дышать кислородом.
За лето и осень водолазы сумели по дну Ладожского озера проложить трубопровод, по которому пошло в Ленинград жидкое горючее, и электрокабель от Волховской ГЭС.
Сейчас электричество горит во многих домах. Оно зажигается рано утром, когда надо собираться на работу, и в семь часов вечера. Электроэнергия лимитирована. Каждая семья может пользоваться сорокаваттной лампочкой не более четырех часов в день.
20 ноября. Побывал в кронштадтском ОВРе. Многотиражка, которую я редактировал, уже носит другое название, а штат старый. Печатник и наборщицы заметно поправились, а корректор Рая даже обрела пышные формы. Она вышла замуж за политотдельца.
На сторожевиках, тральщиках и катерах меня еще помнят. Блокада не повлияла на морское гостеприимство: во время "бачковой тревоги" меня приглашают к столу в кают - компанию.
25 ноября. Устроился в Кронштадте: получил крохотную комнату в подплаве. В ней тепло и ярко горит свет электрической лампочки.
Снова я среди подводников и слушаю всякие истории о "малютках", "щуках" и "эсках".
Здесь я встретил людей, которые в августе 1941 года были обречены на смерть, но сумели вырваться из стальной могилы. Я побеседовал с двумя из них и теперь могу написать, как все это было.
ЧЕТВЕРО НА ДНЕ МОРЯ
После длительного плавания у берегов противника С - 11 вернулась в сваи воды. У пролива Соэла-Вяйн она всплыла. Море было спокойным. Командир в переговорную трубку отдал команду: "Отдраить отсеки к ужину".
Подводники кинулись выполнять приказание.
Неожиданно подводная лодка как бы обо что - то ударилась и... подпрыгнула. Раздался грохот... Всех повалило с ног.
В последнем кормовом отсеке находился старший торпедист Никитин. Он тоже упал. Темнота мешала ему что - либо разглядеть. Торпедист нащупал аварийный фонарик .и, не зажигая света, спросил:
- Ребята, чего это нас тряхнуло?
Его голос заглушил плеск воды, странное бульканье и свист. Не слыша отклика, Никишин фонариком осветил отсек. Луч света уткнулся в комендора Зиновьева, который, хватаясь за выступы торпедного аппарата, старался подняться.
- Ве - ве, жив? - окликнул его торпедист.
- Чуть жив! - отозвался комендор. - Коленку больно ушиб. Ноги дрожат, встать не могу. Видно, на мине подорвались.
- Где - то у центрального отсека грохнуло, - согласился с ним Никишин. - А что с Мазниным и Мареевым? Живы они?
- Тут мы! - отозвался Мазнин. - В ушах звенит, словно кто по голове ударил.
Свет фонаря выхватил из тьмы мокрые и бледные лица одного, другого электрика.
Вода лилась откуда - то сверху.
- Подобрать инструмент и заткнуть трубы, - приказал Никишин.
Все, кто был в отсеке, бросились заделывать отверстия, из которых поступала вода: закрыли пробками вентиляцию, переговорную трубу, цистерну пресной воды, поджали люк...
Никишин осветил переборку и заметил пробивающуюся из - под двери струйку воды. "Дверь была открыта, - вспомнил он. - Видно, сама захлопнулась. Надо немедля задраить".
Он быстро задраил дверь и тут же подумал: "А как же в шестом отсеке? Живы ли?" Он посмотрел в глазок, но ничего, кроме тьмы, не разглядел.
Старший торпедист попытался связаться с соседями по телефону, и телефон оказался мертвым: мембрана не вибрировала. "Затоплен центральный отсек", понял Никишин. Он вернулся к переборке и, постучав в нее разводным ключом, громко выкрикнул:
- Шестой отсек... Шестой! Кто жив? Жив кто? Отвечай!
Через несколько секунд послышался ответный стук и едва слышный голос старшины электриков:
- Живы Биденко, Гординский и я - Милютин. Четвертый и пятый отсеки затоплены. Соседей не слышим. У нас вода по грудь. Как у вас?
- Что им ответим? - спросил Никишин у товарищей. - Может, впустим к нам?
Обитатели седьмого отсека молчали. Они понимали, что вместе с соседями в отсек хлынет и вода.
- Если они быстро проскочат и мы сумеем сразу же задраить дверь, то воды наберется по пояс, не больше, - стал убеждать торпедист. - Вместе и погибать веселей.
- Давай, - отозвался Мазнин.
- Что будет, то будет. Откроем, - согласился Зиновьев.
И они стали отдраивать дверь. А Никитин тем временем, стукнув в переборку, крикнул:
- В шестом! У нас воды мало. Приготовьтесь перейти в седьмой. Только не мешкать!
- Есть перейти! - радостно ответили три голоса за переборкой.
Но радость их была преждевременной. Взрывом стальную дверь так заклинило, что с места не могли сдвинуть ее ни лом, ни кувалда. Трудились до изнеможения - и напрасно, усилилась лишь течь из - под двери.
- В шестом! Попробуйте с вашей стороны чем-нибудь таранить! - крикнул Никишин.
- Пробовали... воды много... ничего не выходит!
Отдохнув, Мазнин с Зиновьевым вновь принялись орудовать ломом и кувалдой. Переборка гудела, вибрировала, а дверь не колыхнулась, словно приварилась.
- Ребята! Попытайтесь зубилом там, где заедает! - советовал Биденко из шестого отсека. - Я уже на подставке стою, вода к горлу подходит!
В ход были пущены зубила, но сталь оказалась столь крепкой, что зубила, высекая искры, крошились.
- Ну что - ничего у вас не выходит? - не слыша кувалды, спросили из шестого отсека.
- Не тревожьтесь, что-нибудь придумаем, - пообещал Зиновьев.
- Спешите... иначе поздно, - просил Биденко. - Воздух утекает... я уже упираюсь головой в подволок.
Ломом вдруг овладел Мареев и яростно стал колотить им в дверь, словно собирался пробить дыру. Он был в исступлении, но товарищи не останавливали его. Пусть хоть стуком подбадривает соседей. Но когда Мареев стал долбить палубу, Зиновьеву пришлось отнять у него лом.
- Брось, не психуй, - сказал он. - Без тебя тошно. Не слыша ни всплесков, ни голосов в шестом отсеке, Никишин окликнул старшину:
- Милютин! Как там у вас?
- Воздух убывает, - глухим голосом отозвался старшина. - Если сможете, спасайтесь сами... О нас не думайте... Прощайте, товарищи! - с тоской выкрикнул он. - Да здравствует Родина!
Что - то выкрикивали и другие обитатели шестого отсека, но их голоса были глухи и невнятны.
Никишин, чтобы подбодрить соседей, закричал:
- Держитесь, балтийцы не сдаются до последнего вздоха. Задрайте все отверстия, чтобы воздух не вытекал!