Пускай же бездушный монах стремится к царствию небесному один, без поддержки и утешения. Да поможет ему Бог! Я же, боюсь, никогда не стану на такой путь; Господи, _дай мне быть мудрым и набожным, но при этом быть Человеком_; и куда бы ни привело меня Твое Провидение, каков бы ни был мой путь к Тебе, пошли мне спутника, и пусть скажет мне только: "Смотри, солнце садится и тени стали длиннее", - а я ему: "Как свеж лик природы! Как чудесны цветы в поле! Как вкусны эти плоды". - Проповедь 18-я.
Первый из этих отрывков дает нам еще одно изображение знаменитого "Узника". Второй показывает, что текст из "Книги судей" навел достопочтенного Лоренса на те же размышления, что и горничная.
"Проповеди" Стерна были изданы под именем "Мистера Йорика".}
Он слушал мою речь о тебе, Элиза, с необыкновенным удовольствием, так как, кроме нас двоих, там была еще только одна особа, _и притом чувствительная_. Как сентиментально провели мы время до девяти часов! * Но ты, Элиза, была той звездой, которая вела и оживляла разговор. Даже когда я говорил не о тебе, ты наполняла мой ум и согревала каждую высказываемую мною мысль; я не стыжусь признаться, что мне очень тебя не хватает. Лучшая из всех добрейших женщин! Страдания, которые я испытывал всю ночь, думая о тебе, Элиза, мне не под силу выразить словами...
{* "Я рад, что вы влюблены, - это, по крайней мере, излечит вас от сплина, который равно вреден и мужчинам и женщинам - мне и самому нужно, чтобы на уме была какая-нибудь Дульсинея, это приводит душу в гармонию; в таких случаях я сначала пытаюсь заставить женщину поверить в это или, вернее, сперва я начинаю убеждать себя, что я влюблен - но продолжаю заниматься своими делами, совсем как сентиментальные французы - l'amour (говорят они) n'est rien sans sentiment {Любовь - ничто без душевного чувства (франц.).}. И хотя они поднимают вокруг этого слова такой шум, оно не имеет у них точного смысла. И хватит о том, что именуется любовью". "Письма Стерна", письмо 23 мая 1765 г.
"P. S. Мое "Сентиментальное путешествие" понравится миссис Дж. и моей Лидии [Лидия - его дочь, впоследствии миссис Медолл] - за этих двух я отвечаю. Тема благотворна и соответствует состоянию души, в котором я нахожусь вот уже некоторое время. Я говорил вам, что моя цель научить всех нас любить мир и наших ближних больше, чем мы любили до сих пор, - так что я превыше всего стараюсь затронуть те нежные чувства и склонности, которые столь много этому способствуют". - "Письма" (1767 г.).}
Значит, ты повесила портрет твоего Брамина у себя над письменным столиком и будешь с ним советоваться при всяких сомнениях и затруднениях? Добрая и признательная женщина! Йорик с довольной улыбкой смотрит на все, что ты делаешь; портрет его не способен передать благоволение оригинала... Я рад, что твои спутники по кораблю милые люди. (Элиза была в Диле, а теперь возвращалась в Бомбей к своему советнику, и, право же, ей давно следовало уехать!) Ты будешь, по крайней мере, избавлена от того, что противно твоей природе, кроткой и нежной, Элиза. Она способна цивилизовать дикарей, хотя было бы жаль, если бы тебе пришлось замараться исполнением этой обязанности. Почему ты вздумала извиняться за свое последнее письмо? Оно меня восхищает как раз тем, в чем ты оправдываешься. Пиши, дитя мое, только так. Пусть в твоих письмах говорят непринужденные движения сердца, открывающегося человеку, к которому ты должна питать уважение и доверие. Так, Элиза, пишу я тебе. (Еще бы, простодушный шалун!) И так я всегда любил бы тебя простодушно и нежно, если бы провидение поселило тебя в той же части земного шара, что и меня; ведь только честь и сердечная привязанность руководят
твоим Брамином".
Брамин писал миссис Дрейпер вплоть до отплытия "Графа Чатемского", судна Ост-Индской компании, из Дила второго апреля 1767 года. Он очень мило беспокоится о том, чтобы каюту Элизы заново отделали; он необычайно озабочен тем, кто будут ее попутчики. "Боюсь, что лучшие из твоих спутников по плаванию окажутся благовоспитанными только по сравнению с судовой командой. Таким был - ты знаешь кто! - вследствие того же заблуждения, в которое ты впала, когда... но не хочу тебя огорчать!"
"Ты знаешь кто..." - это, конечно, Дэниел Дрейпер, эсквайр, из Бомбея, человек, весьма уважаемый в тех краях, о состоянии здоровья которого наш достойный Брамин пишет с восхитительной искренностью.
"Я чту тебя, Элиза, за то, что ты держишь втайне вещи, которые, если их разгласить, послужили бы тебе панегириком. Благородное страдание исполнено достоинства, не позволяющего ему взывать к жалости или искать облегчения. Ты хорошо выдержала эту роль, любезный мой друг-философ! Право, я начинаю думать, что у тебя не меньше добродетелей, чем у вдовы моего дядюшки Тоби... Кстати, о вдовах, - пожалуйста, Элиза, если ты когда-нибудь овдовеешь, не вздумай отдать свою руку какому-нибудь богатому набобу, - потому что я сам намерен на тебе жениться. Жена моя долго не проживет, и я не знаю женщины, которая была бы мне так по сердцу на ее месте, как ты. Конечно, по состоянию здоровья я девяностопятилетний, а тебе только двадцать пять - разница, пожалуй, слишком большая! - но недостаток молодости я возмещу остроумием и веселым нравом. Свифт меньше любил свою Стеллу, Скаррон свою Ментенон и Уоллер свою Сахариссу, чем я буду любить и воспевать тебя, избранная жена моя! Все эти имена, несмотря на их прославленность, уступят место твоему, Элиза. А ты напиши мне в ответ, что одобряешь и ценишь мое предложение..."
Одобряешь и ценишь мое предложение! Этот лицемер в то же время писал своим друзьям веселые письма с насмешливыми намеками на бедного, глупого Брамина. Ее корабль еще был ввиду южных берегов Англии, а очаровательный Стерн уже сидел в кофейне "Маунт" над листом бумаги с золотым обрезом, предлагая свое сердце, это бесценное сокровище, леди П., и спрашивая, неужели ей приятно, что он несчастен? Стало ли ее торжество полнее оттого, что ее глаза и губы лишили человека рассудка? Он приводит "Отче наш" с ужасным, циничным богохульством в доказательство, что не хотел быть введенным во искушение, и клятвенно заверяет, что он самый нежный и искренний безумец в мире. А у себя дома в Коксвуде он написал письмо по-латыни, ибо, как мне кажется, постыдился написать его по-английски. Перечитывая его письма, я вспоминаю, что письмо сто двенадцатое вызвало во мне чувство, далекое от восторга, поскольку из этого письма явствует, что была еще и третья, за которой этот негодный, истасканный старый негодяй тоже приударял *, а через год, когда он вернулся к себе на Бонд-стрит и привез с собой свое "Сентиментальное путешествие", дабы представить его на суд Лондона, как всегда жадный до похвал и удовольствий, по-прежнему тщеславный, порочный, остроумный и лживый - смерть наконец настигла немощного беднягу, и 18 марта 1768 года этот "мешок с мертвечиной", как он называл свое тело, был переправлен в царство Плутона **. В его последнем письме есть одно проявление благородства - искренняя любовь, которая побуждает его умолять одного из друзей стать опекуном его дочери Лидии***. Все его письма к ней бесхитростны, ласковы, нежны и ничуть не сентиментальны; точно так же сотни страниц в его книгах прекрасны и полны не только поразительного юмора, но подлинной любви и доброты. Да, опасная профессия у того, кто должен выставлять на продажу свои слезы и смех, свои тайные огорчения и радости, свои сокровенные мысли и чувства, изливать их на бумаге и продавать за деньги. Разве он не преувеличивает свое горе, чтобы читатель посочувствовал его неискренним страданиям? Не возмущается притворно, чтобы утвердить добродетель своего героя? Не изощряется в остроумии, чтобы сойти за острослова? Не крадет у других писателей, утверждая с помощью этой кражи свою репутацию изобретательного и образованного человека? Не притворяется оригинальным? Не делает вид, будто он человеколюбец или человеконенавистник? Не взывает к галерке трескучими фразами, ловя публику на дешевую приманку, чтобы сорвать аплодисменты?
{* "Миссис X.
Коксвуд, 15 ноября 1767 г.
Будьте же умницей, моя милая X., и сделайте все это хорошо, а когда мы увидимся, я Вас поцелую, так-то! Но у меня есть для Вас еще кое-что, над чем я сейчас усиленно работаю, - это мое "Сентиментальное путешествие", которое непременно должно заставить Вас плакать, как плакал над ним я, иначе я вовсе брошу писать сентиментальные сочинения...
Остаюсь Вашим и проч. и проч.
Т. Шенди".
"Графу...
Коксвуд, 28 ноября 1767 г.
Милорд!
Я с величайшим удовольствием берусь за перо, дабы поблагодарить Вашу светлость за письмо, где Вы справляетесь об Йорике, который измучен духовно и телесно "Сентиментальным путешествием"; выходит, автор и в самом деле должен все прочувствовать сам, иначе читатель ничего не почувствует; но все эти чувства вконец изнурили мой организм, и, по-видимому, ум так же нуждается в подкреплении, как и тело; поэтому двадцатого числа следующего месяца я поеду в Лондон, причем предварительно подкреплю свои силы, проведя неделю в Йорке. Конечно, я мог бы предаваться блаженству с женой (которая только что возвратилась из Франции), но я достаточно долго был сентиментален, хотя Вы, Ваша светлость, вероятно, со мной не согласитесь".
** "Известно, что Стерн умер в наемной квартире, и рассказывают, что, когда он умирал, слуги украли даже его золотые запонки". - Д-р Ферриер.
Он умер в доме Э 41 (ныне принадлежащем торговцу сыром) по западной стороне старой Бонд-стрит. - "Справочник улиц Лондона".
*** "В феврале 1768 года Лоренс Стерн, измученный долгой изнуряющей болезнью, умер в своей квартире на Бонд-стрит в Лондоне. Было что-то в его смерти поразительно похожее на некоторые подробности, рассказанные миссис Квикли о смерти Фальстафа, собрата Йорика по неиссякаемым шуткам, но совсем не схожего с ним в прочих подробностях. Лежа в кровати совершенно измученный, он пожаловался, что ноги у него холодные, и попросил служанку растереть их. Она сделала это, и ему как будто стало легче. Он пожаловался, что холод поднимается выше; и пока служанка растирала его лодыжки и голени, он умер без единого слова. Замечательно, что смерть его была во многом такова, как он того желал, и его последний долг был отдан ему не в его собственном доме и не руками любящих родственников, а в наемной квартире чужими людьми.
Мы хорошо знаем черты лица и фигуру Стерна, которые он сам часто описывает. Он был "высокий, худой, изможденный, чахоточного вида". - Сэр Вальтер Скотт.}
Сколько красок и выразительности необходимо, чтобы правдиво изображать жизнь на сцене, и сколько напыщенных слов и румян расходуется из-за тщеславия актера. Публика верит ему; но может ли он сам поверить себе? Где у него преднамеренный расчет и обман, где ложная чувствительность и где подлинное чувство? Где начинается ложь, и знает ли он это сам? И где кончается правда в искусстве и в замысле этого гения, этого актера, этого шарлатана? Не так давно я встретился с одним французским актером, который после обеда, по собственной охоте, начал петь французские песни, называемые гривуазными, и пел превосходно, но почти все присутствующие остались недовольны. А потом он запел сентиментальную балладу - и исполнил ее так чудесно, что растрогал всех, и особенно растрогался сам, - когда он кончал петь, его голос дрожал, глаза были полны чувства, он плакал неподдельными слезами. Мне кажется, Стерн обладал такой же виртуозной чувствительностью; он часто рыдал у себя в кабинете и, обнаружив, что слезы его заразительны и приносят ему огромную популярность, воспользовался этим выгодным талантом и плакал по всякому поводу. Признаюсь, я не очень ценю и уважаю дешевую влагу из этих источников. Я устаю от его постоянной суетливости и докучливых потуг рассмешить меня или разжалобить. Он не сводит с меня глаз, ловит выражение моего лица, не уверенный, считаю ли я его обманщиком или же нет, становится в позу, льстит мне и умоляет меня: "Смотри, как я чувствителен, признай же, что я очень умен, плачь же - перед этим тебе не устоять". Юмор Свифта и Рабле, чьим продолжателем он лицемерно себя называет, изливается так же естественно, как поет птица; при этом они не теряют своего мужественного достоинства, а смеются искренним великолепным смехом, как повелела им природа. Но этот человек - который умеет заставить вас смеяться и плакать тоже - никогда не оставляет читателя в покое, не дает ему свободно вздохнуть; когда вы спокойны, он решает, что надо встряхнуть вас, и выделывает антраша или подкрадывается бочком и нашептывает на ухо какую-нибудь гадость. Это великий шут, а не великий юморист. Он действует последовательно и хладнокровно; раскрашивает свое лицо, надевает шутовской колпак, стелет коврик и кувыркается на нем.
Возьмите хотя бы "Сентиментальное путешествие", и вы увидите в авторе нарочитое стремление делать стойку и срывать аплодисменты. Он приезжает в гостиницу Дессена, ему нужна карета, чтобы добраться до Парижа, он идет во двор гостиницы и сразу начинает, как говорят актеры, "работать". Вот эта небольшая коляска - дезоближан:
"Четыре месяца прошло с тех пор, как он кончил свои скитания по Европе в углу каретного двора мсье Дессена; с самого начала он выехал оттуда, лишь наспех починенный, и хоть дважды разваливался на Мон-Сени, мало выиграл от своих приключений - и всего меньше от многомесячного стоянья без призора в углу каретного двора мсье Дессена. Действительно, нельзя было много сказать в его пользу - но кое-что все-таки можно было. Когда же довольно нескольких слов, чтобы выручить несчастного из беды, я ненавижу человека, который на них поскупится".
Le tour est fait! {Трюк исполнен! (франц.).} Паяц перекувырнулся! Паяц перепрыгнул через дезоближан, не задев за верх, и раскланивается перед почтеннейшей публикой. Можно ли поверить, что это настоящее чувство? Что эта великолепная щедрость, эта отважная поддержка в горе, обращенная к старой коляске, неподдельны? Они столь же искренни, как и добродетельное красноречие Джозефа Сэрфеса, когда он начинает: "Ибо человек, который..." и прочее, и прочее, и хочет сойти за святого среди доверчивых и простодушных простофиль.