Н. БОГДАНОВ
ВРАГ
Темные воды ночи текут по земле. Заливают леса, перелески, гасят огни. Тягостная тишина разливается по округе. Лежит Чугунок на лавке и не может заснуть. Ворочается с боку на бок, вздыхает. Вот уж третья ночь. Первую ночь не заметила жена его бессонницы. На вторую ночь подойти не решилась. Мало ли, о чем мужик думает? - чего мешаться. А на третью ночь и забеспокоилась: лежит, прислушивается. Шелестят в щелях тараканы, как сухой лист, свистят в носы простуженные ребятишки. Трое маленьких спят на печке, двое побольше - на полатях. А девка-невеста - на кровати, под пологом. С краюшка на печке, чтоб маленькие не свалились, - сама Прасковья спит. За ее спиной все ребятишки - которые уже после революции родились: Тамарочка, Людмилочка, Евгений. Имена новые, красивые - сами придумывали. Не то, что поп по календарю давал. Вон они на кровати спят: один - Сидор, другой еще хуже - Парфен. Да и старшая-то девка - Грушка, Аграфена. Ну, она себя так называть не велит: Маргаритой все подруги зовут.
Лежит Прасковья и всех детей чует. Каждого по дыханию различает - так спокойно, так хорошо. И заснуть бы, да старик не спит. Как бы тоска какая не кинулась! Так и хочет слезть с печи да подойти, а боязно. Уж совсем было ногу спустила на приступку - заворочался старик, отдернула и вдруг слышит:
- Прась, а, Прася!
Прислушилась: он зовет.
- Поди-ка сюда.
- Ты что, мужик? Ты что, родимый, не спишь?
Подошла, присела в головах.
- Оробел я совсем. Дело-то какое. Пропадать ведь нам!
- Что ты, господь с тобой!
- Не в нынешнем, так в энтом году. Как мышей гасом затравят. Намедни газету читали. Летают, говорят, поверху и оттуда пущают. Саранчу душут. Как же, знаем, на людей примеривают. Никишка Салин так и сказал. Будто в шутку, а я все понял.
У Прасковьи забилось сердце.
- Нас-то за что? - робко возразила она.
- Тише ты, кабы ребята не проснулись. Напугаются. Ну вот, слушай. Никогда бы я сам не поверил, что нас затравят, - кабы в коммуну не сходил. Тут меня и осенило. Поглядел я у них опыты. И выходит по моему ращету такая канцелярия: у нас во всем селе хлеб самый урожай - это восемьдесят пудов, а в среднем - пятьдесят, у них получается триста. Я-то засею шесть десятин, они - одну. Все-то село засеет шестьсот десятин, а им надо сто - и сравняются. И кто же, выходит, государству хлеба больше даст? Они. Мы-то сами его половину поедим, а они много ль израсходуют? Вот и выходит: для чего мы государству? Одно с нами беспокойство. Как возьмут силу эти коммуны - дадут полный продукт, а это фактически. И коровы у них в три раза против нашей, и свиньи, и мед. Тут тебе прилетит к нам он по воздуху и напущает гасу. Спим вот так, а гас-то по селу идет. Утром хвать, - а от нас черные головешки. Истлеем! И хоронить не надо.
Дрожащие руки Прасковьи вцепились в плечи мужа, хотела слово сказать - и не могла. Представились ей все детишки обуглившимися. Лежит Евгений, и личико головешкой потрескалось. Лежит Груня - и какая из нее невеста: зубы во рту, как угли в печи, рассыпались. Сама черная.
И разбудил деревню собачий лай кликуши.
*
Рожь поспела.
Она стояла, склонив тяжелый колос головы, потупившись - невеста перед сватьями. Она слишком созрела, ей стыдно своей полноты, и вот вот она не выдержит, и круглые слезы просыплет на землю. Переползая через пушистые колена, все выше и выше ползет жук. Она беспомощна. Загорелые ребята смотрят на нее в упор, улыбаясь. Улыбки их радостны и нахальны.
- А ну, дед, щупай, - говорят они вслух.
Рыжий, приземистый, подходит вплотную. Глаза его плотоядны. Он опустился на корточки и провел рукой с самого низу, по коленцам.
- Ах ты, красавица, кустистая какая... гладкая... как верба!
Вдруг он уцепил ее за шею влажной рукой, и тяжелые, теплые слезы ее упали зерном на рыжую ладонь. Не довольствуясь этим, он вдруг смял хрупкую ость ее ресниц и растер между ладонями. Затем он нагнулся к ладони и дунул, - пушистые остья взлетели и молью запутались в его бороде. Тогда он уткнулся усами в ладонь и стал жевать, громко чавкая.
- Поспела, - сказал он. - Жните, не то осыпется.
И первый серп прошел по хрупким стеблям звонко, как по струнам. Горсть к горсти клали осторожно, чтобы не осыпать. Из двух горстей скрутили свясла, перепоясали охапку, надавили коленом, и первый ладный и бравый сноп стал с краю поля. К нему прислонили еще два и в образовавшуюся тень поставили поставку кваса с намоченными корками черного хлеба.
Поминутно сверкая звонкими радугами серпов, они удалялись все дальше и дальше. И вслед за ними на колкой жатве становились парадом туго подпоясанные снопы. В полдень трое парней и трое девушек, уткнувшись головами в тень трех снопов, сперва с'ели квасную тюрю, затем уснули.
На их руках сквозь золото пыли проступали мельчайшие капельки крови от уколов жесткой жнивы.
Опытное поле выжинали с особенной осторожностью. Подложили под снопы торпище, на нем и молотили не цепами, а вальками - каждое зерно на учете.
Забежал в коммуну Чугунок, пришел Никишка Салин. Мерили полные меры. И получилось - со ста квадратных сажен тринадцать мер ржи. Никишка держал ее на ладони. Рожь была полная, тяжелая, как из бронзы.
- Пудов десять в мере будет. Семнадцать пудов со ста сажен.
- Четыреста бы с десятинки! - вскрикнул бледный Чугунок.
- Семена драгоценные, втрое крупнее обыкновенных. Вы, ребятки, не продавайте. Поменяйте-ка мне! Я вам за пуд два пуда дам. Пятнадцать пудов отдайте - тридцать получите. Я для вас не пожалею.
Алексей глядел на зерно, насыпанное пирамидкой, и плечи его распрямлялись. С них сходили мозоли, натертые коромыслом, на котором таскал он полные ведра навозной жижи. Все улыбались навстречу дню, ветерку, несущему запах спелой ржи, навстречу Никишке, с его заманчивым предложением.
- Это дело, - сказал Никишка, - на пятнадцать лишних пудов мы телку годовалую купим, а добавить еще пятнадцать - там третья корова. Кабы ты не смеялся...
- Что ты, какой здесь смех! Такое дело - я сейчас парня с возом пошлю.
- Погоди, - Ферапонт обернулся ко всем. - Ведь мы посоветуемся?
- Погоди, дядя Никифор, посоветуемся, - ответили девчата.
- Вот глупые! Дети вы еще у меня. Своей выгоды не понимаете. Советуйтесь, конечно. А уж я вам тридцать-то пудов в торпище насыплю. Завтра утречком сам привезу. У вас два пуда на семена останется. Ведь вы ж по зернышку сажаете. Два пуда вам на десятину. Больше вы и не управитесь посадить.
- Третья корова, - прищелкнул языком Никишка. - Это, братцы, третья корова.
Никифор и Чугунок ушли. Шли и разговаривали.
- А что, Никифор Никифорыч, могут они обработать весь клин нашей земли?
- Одни - нет. А ты бабу с ребятней на сколько дней мне работать даешь? Дня на четыре, кажись? Я тебе лошадей-то на два дня давал?
- На два. Четыре дня по справедливости. Отработают. А что, Никифор Никифорыч, ежели им машины? Пожалуй, весь клин-то и обработают?
- Нет таких машин, чтоб этим способом рожь сажать... на десятину здесь ден двадцать бабьих нужно. Машины эти - опахать да убрать... весь клин пять-шесть машин могут. А ты не знаешь, Семка землю опять сдает? Лошадь покупать не собирается?
- Нет, где ему! Опять до вас качнется. А что, Никифор Никифорыч, могут они подобрать себе в коммуну молодежь, которая поспособней, да и оттяпать у нас землю-то? А нам вон кустари отвести? Чего мы с ними сделаем?
- Очень просто. А ты не знаешь, у вдовой, у Парахи, обе девки дома? На заработки не ушли?
- Кажись, дома.
Так они разговаривали. Каждый думал по-своему.
Никишка обдумывал засадку трех десятин коммунскими семенами и набирал шестьдесят бабьих дней.
Чугунок проверял - возможно ли обойтись без него и без мужиков в обработке земли? Скоро ли спалят гасом или пустят какую бациллу? В голове его тяжело, как камни, ворочались мысли:
"Как спастись? Может, хоть ребят в коммуну пристроить. Анютка там своя. А уж старикам-то все равно".
*
Хозяйственный успех маленькой коммуны был полный. Рожь стояла в мешках, занимая целую комнату дома. Кроме опытных семян, три десятины засева дали двести сорок пудов. Овес стоял полный и ровный. Две десятины его обещали не меньше полутораста пудов. Десятина свеклы краснела, как заря, стога клевера давно стояли в поле. Не двух, а десяток коров можно было прокормить зиму. Каждый опыт удался. И горох, и вика, и ячмень - все обещали свою лепту в хозяйство.
После уборки ржи выдалось несколько дней свободных, и ребята поехали сдать излишки, которые они обещали сдать государству в общественном сходе. Чтоб показать пример - пятидесяти пудов не жалко.
Приехали на станцию, встали на весы.
- Кто сдает? - спросил приемщик, кудрявый, огненно-рыжий, весь в кожаном.
- Излишки от комсомольской коммуны.
Приемщик опустил руки. Глаза его стали округляться.
- Сволочи! - сказал он вдруг решительно и резко.
Несколько секунд ребята даже не поняли значения этого слова. Краска обиды медленно залила их лица вместе с осознанием постыдного значения слова. Они разинули рты для ответа.
- Вы не ослышались, именно, именно, - повторил рыжий словечко. - Что вы, в лесу живете, пенькам молитесь? А где чутье? Да что вы, газет не видите? Ведь это же большое общественное дело - сдача излишков! Важнейшая политическая кампания. Ну, прохвосты, идемте-ка, идемте-ка, я вас проведу в райком. Я покажу вас, ярких представителей несознательно-правого уклона. Вам там расскажут...
- Да зачем нам туда... - уперся Алексей.
- Нет, идемте, идемте, - ехидно-любезно приглашал рыжий.
Алексей сразу почувствовал к нему острую ненависть.
- Вы поняли, за что я вас ругаю? Поняли?
- Красный обоз нужно было организовать.
- Браво, молодцы!
Рыжий вдруг подпрыгнул и выделал ногами телячий фортель. Алексею стало смешно и потеплело:
"А, пожалуй, хороший парень?"
- Эх вы, чортушки, - совсем поласковел рыжий и, взяв за плечи ребят, повел их к столу.
Уселись на мешки с рожью, заменяющие стулья.
- Ну-ко, давайте обмозгуем, как это все исправить. Сколько вы еще привезете?
- У нас всего пятьдесят пудов.
- Чорт, маловато! Во главе обоза хорошо бы подвод шесть и надпись: от комсомольской коммуны. Эх, я бы сфотографировал!
- У нас и лошадей-то две...
- Лошадей найдем. А сколько вы, ребятки, сеяли? - спросил он невзначай.
- Три десятины.
- Ай-ай-ай, неурожай, значит, был, - посочувствовал рыжий.
- Нет, у нас перед другими лучше всех.
- Пудов, значит, восемьдесят десятинка?
"Вот чорт, угадал", подумал Алексей, и его охватила смутная тревога.
- Сколько же вас в коммуне?
- Восемь человек, - угрюмо ответил Ферапонт.
Все молчали. Исподлобья оглядывая неприятного рыжего, Ферапонт грыз соломинку. Сам рыжий водил пальцем по столу.
- Как раз пять подвод у вас!
- Как так?
- Да еще сто пудов излишков. Самых настоящих...
- Ну уж... - замялись ребята...
- А вот считайте: двести сорок пудиков урожаю, пятьдесят привезли. Сто привезете. Остается девяносто пудиков. Это по одиннадцати пудов на брата. Хватит и останется... Особенно я вам дам рецепт добавлять в хлеб картошки - это об'яденье. Хлеб получится пышный, легкий...
"Ах ты, рыжая сволочь! - думал Алексей. - Хорошо, что еще не знаешь про семнадцать пудов с опытного поля..."
Уехали, везя бумажку с подписью и печатью райкома, где предлагалось коммуне сдать излишки в размере ста пудов, кроме привезенных, и пожелание организовать красный обоз не менее как из тридцати подвод.
*
Не успели ребята приехать и доложить о печальном случае на ссыпном пункте, как сам рыжий, имевший страшную фамилию Сорокопудов, примчался вслед за ними на двухколесной милицейской таратайке. Он бросил лошадь среди двора и, забыв о ней, начал перекувыркивать Никитку, уча его, как делать сальто. Затем он завидел Настю. Ущипнул ее несколько раз и добился смеха и визга. Наконец, отыскал Алексея с Ферапонтом и заявил:
- А я приехал вам помогать. Красный обоз - это дело стоящее. Кроме того, здесь что-то мало излишков показали. Я здешнего председателя и всю комиссию арифметике научу. А ну, как, где ваши урожаи? Дайте хоть в руках пересыпать хлебец социалистического сектора. Вон там, в комнатах рожь-то.
"Ах ты, дура рыжая! Стукнул бы тебя вот вальком по маковке, мелькнуло у Алексея, распрягавшего лошадей после двойки под озимое: вот бы ты запрыгал. Девчат щиплет, то ему покажи, другое покажи - хозяин..."