Он поймал себя на этих мыслях и сказал себе: "Ну, конечно, они шуточки мне. Приехал-то свой человек, партиец".
А рыжий давно шумел в пустых комнатах дома.
- Мед, - орал, - ей-богу, мед! Да какой мед!
Его волосатый палец обтекал янтарем, большая капля вот-вот шлепнется на пол. Но рыжий встряхнул головой и погрузил весь палец без остатка в рот.
- Ох, чорт! Не в нынешнем, так в будущем году я его у вас законтрактую!
Алексей поглядел на его волосатый облизанный палец, и его охватила противная тоска. И показалась коммуна, кусочек будущего, погибшей, лишенной смысла пустой затеей. Так заболело сердце, что он прислонился к амбарчику и опустил на землю хомуты.
- Все равно, - проборматал он и, засунув кулаки в карманы, пошел в дом.
Рыжий стоял по колено в сыпучей ржи. Он нахально брызгал ею в разные стороны и ораторствовал:
- Через несколько лет, чорт возьми, вот этого вот своего, социалистического хлеба у нас будет половина продукции всей страны.
- Куда ты залез с сапогами... - сквозь зубы проворчал Алексей.
- Ты не беспокойся, - рыжий слез с насыпи, - мы его на ссыпном пункте провеем.
- А это что за новые меточки!..
- Это?
Алексея бросило в жар. А жадные волосатые руки рыжего уж пересыпали с ладони на ладонь тяжелое бронзовое зерно опытного поля.
- Батюшки мои, да ведь это рожь! Это рожь завтрашнего дня! Это рожь конца пятилетки! Я эту рожь на всех митингах показывать буду! Я ее в центр в специальных мешках отдельной накладной отправлю...
- Дорогой друг, - сжимая кулаки до боли в ногтях, даже вспотев от страха, что они могут вырваться и ударить, - процедил Алексей, - дорогой друг, а про семена ты забыл?
- Да я не все возьму! Два мешка только, а третий - вам...
И он снова стал пересыпать рожь.
Алексей не выдержал и выбежал вон из комнаты.
- Товарищ Сорокопудов, я полагаю, выгодней будет нам проделать, как мы думали раньше, - предложил Ферапонт.
- А как так?
- Нам предложил Никифор Салин за эту рожь два пуда на пуд.
- А кто такой Никифор Салин?
- Да довольно крепкий хозяин...
- Ну, так мы у него этот излишек и так выудим. Я с ним нынче же познакомлюсь. Никифор да еще Салин... Будьте уверены.
Пообедав, на прощанье перекрутив несколько раз Настю, Сорокопудов убежал на село.
- Вот бес, - простодушно заявила Настя, - как с цепи сорвался.
Никто не ответил, все сидели угрюмо.
Эти восемьдесят пудов (пятьдесят да тридцать, предполагавшихся сталинских) скупщики взяли бы не меньше чем по пяти рублей пуд. "Это четыреста рублей!" думал каждый. А четыреста рублей - это четыре коровы или четыре лучших лошади. Да к ним двухлемешный плуг, или... словом четыреста рублей. Пчелы, кролики - все это мелочь. Пропала половина бюджета, который так лелеяли.
Федя и Катерина сидели на пчельнике притихшие. Ферапонт один ушел в поле. Никитка об'яснял Алексею.
- Это почему ж отдаем? Нет такого права! Нам чего дали? Эх, вы, то-то кашееды. Я бы этого рыжего взашей. Нет, с вами каши не поешь. Это вы теперь на моих кроликов только и надеетесь?
Алексею надоела его нудная болтовня. Ему так все осточертело, что засосало под ложечкой. Взять да напиться бы!
Ферапонт дошел до самого седьмого оврага, на дне которого умер Свеча. Он остановился.
"Этот бы все отдал, и радости его не было бы конца, что послужил стране. Никто из ребят не имеет и частицы его света. Тянет их земля, достаток. И верно - кашееды! В конце концов - что нам сделается? Четыреста рублей отдадим стране. Всей артелью мы заработаем в лесу эти деньги в месяц. Коммуна не развалится. Потрудней немного будет. Здесь в нас играет самый примитивный эгоизм. Признаться, и мне жалко. И, пожалуй, мне немножко боязно не за себя..." Он улыбнулся.
Здесь мысли Ферапонта приняли совсем иной оборот и уже ничего общего не имели с делом хлебозаготовок.
Вечером еще издали заметили приближение Сорокопудова. Он шел, размахивая руками, а за ним семенил Никишка Салин, запинаясь, снимая шапку, прижимая ее к груди и что-то бормоча.
- Тебе дорога советская власть? - громовым голосом спрашивал Сорокопудов.
- Дорога...
- Ну, тогда чего же? - он продолжал итти дальше.
Никишка не отставал. Отсчитав сто шагов, Сорокопудов снова останавливался и повторял:
- Тебе дорога советская власть?
- Дорога, - совсем упавшим голосом отвечал Никишка.
- Ну, тогда чего же... утром запрягай, - и снова шел.
У самых ворот коммуны Никишка спохватился, видя наблюдающих за этой сценой ребят, надел шапку и, приосанившись, тихо пошел обратно.
- Смотри, дядя Никифор, брось раздумье, а то я тебе еще кое что подсчитаю!
Никишка ускорял шаг.
- Тебе для спекуляции кое что осталось - смотри, браток!
Никишка пошел на рысях.
- Ой, какого об'ездил! - всплеснула руками Анюта, и глаза ее с интересом обратились к Сорокопудову.
- Ну, не мешает поужинать... Ну-ка, сдоба! - обратился он к Насте.
Все посмотрели на него, насупившись. Слишком далеко вторгается этот человек в жизнь коммуны. Но это не Дедюлин, этого не вытащишь за ноги.
- Ну и кряжи у вас! Здесь не только три тысячи пудов, здесь десять тысяч излишков! Под суд, под суд вас всех, к чортовой матери! Чего вы смотрели? Ну ладно, дело поправимое. Я уж дал телеграмму, чтоб встречали красный обоз. Я всем на вас указывал: смотрите, коммуна все излишки отдала. Я всех извозчиков в Лесоватке мобилизовал. Давайте, ребята, гармонистов созовем. Песни разучим. Как в'езжаем в какое село - песняка. Давайте частушек хлебных насочиняем!.. Ну-ка, ты говорят, гармонист!
Алексей нахмурился.
- У меня гармонь сломана...
- И-и, неужели? Что ж ты раньше не сказал! Да я бы теперь уж ее поправил! Я же гармонии когда-то делал!
Алексей чуть не заплакал с досады и стыда: гармонь была в совершенной исправности.
И вот хмурые, против собственной воли, все восемь кашеедов сидят и поют:
Мужики, бросай гадать,
Надо лошадь запрягать.
Посмотри, мы всем селом
Государству хлеб везем.
Сорокопудов буйно дирижирует, и рыжая голова его пылает на восходящем месяце.
*
Все коммунары стояли растерянные, улыбающиеся. Утро - свежее, с ветерком и росой - играло на их лицах. Рыжий хватался за живот и покатывался со смеху.
- Черти, за кого ж вы меня приняли? Ха-ха-ха! А я смотрю: что они частушки, как в церкви поют, на похоронный лад! А им хлеба жалко!
- Да нет...
- Ну, какое там...
- Ладно, ладно, я сразу догадался. Ну чудаки! Вы уж думали, я все дело вам завалил, в гроб вогнал, ограбил... Ух ты, мол, рыжий чорт, вот этим бы вальком от плуга бы тебе по темени... Верно? Верно, ведь?!
- Да что ты...
- Ну как же ты...
- Ах вы, черти, молокососы! Вам воспитания нехватает! Поняли теперь, в чем дело? Я вам расцвет сделаю! Сколько вы потеряли - по спекулятивным ценам - четыреста рублей? Так. Считаем. А вот приезжаем мы завтра на станцию и я заявляю: "Коммуна отдала все! Поддержим коммуну!" Враз местный комсомол организует субботник. И один день работы железнодорожных мастерских покрывает к чортовой матери убыток! Покупай чего хотите: коров - коров, лошадей лошадей! А затем шефство... Да мы трактора добьемся, чорт возьми! Во, брат! И вам радость и государству торжество! Энтузиазм масс не учли, кашееды...
- Ладно, ладно, не сердись, - улыбается сконфуженная Настя.
Да и все сконфузились.
Алексею хочется расцеловать рыжего. Такой он лохматый, приятный, свой...
По селам, по деревням ехал обоз. Впереди на пяти подводах сидели голосистые девки, гармонисты, балалаечники. Настя, Паша, Катерина и Анютка пели звонче всех.
Алексей растягивал гармонь.
*
Не прошло недели после красного обоза, как снова примчался на тряской двухколесной таратайке рыжий Сорокопудов.
- Братцы мои! Я снова за хлебом. Дело-то какое! Оказывается, в нашем округе правый уклон практику проделал. Указали уменьшенные контрольные цифры. Вдвое, втрое! Выясняется и большая площадь засева и больший урожай! Я проверял планы в уезде, так в вашей Жуковке скрыто от обложения не больше не меньше как сотенки десятин! Неудобью, пустошью числилась! Показано было, что у вас по двенадцать сажен на едока в поле, а их пятнадцать. Я это дело разберу!
Анютка подошла к нему и попросила взять ее в помощницы.
- Идет. Записывать будешь. Писать умеешь?
- Умею.
- А стрелять умеешь?
- Плохо...
- Пойдем, научу... А то как бы нам где-нибудь по темечку обухом не стукнули.
Анюткино воинственное сердце ликовало. Они пошли к оврагу. Сорокопудов взял газету, сложил вчетверо и красным карандашом нарисовал сердце.
- Ну, давай палить! - Он вынул маузер. - Учись.
Звонкая пуля жадно влепилась в сердце.
Анютка уцепила револьвер. Длинный нос его никак не хотел глядеть прямо, клонился в землю.
- Не годишься ты для маузера, - сокрушенно заключил рыжий, - отстрелишь себе большой палец ноги.
Рука Анютки не подошла и к нагану. Тогда Сорокопудов полез за голенище, вынул браунинг второй номер. Анютка выстрелила. Пуля зарылась в траву. Рыжий совсем опечалился и полез в боковой карман кожаной куртки. Маленький браунинг совсем был незаметен в его широкой руке.
- Ну, уж если этот не по тебе, тогда ты в помощники не годишься.
Анютка целилась со всем вниманием. Выстрел попал в цель - левый край сердца дрогнул от пули. Сорокопудов пришел в восторг, и Анютка для его радости повторила несколько раз свою удачу. Все сердце было расстреляно.
- А в человека все равно не попадешь.
- Почему? - задорно тряхнула головой Анютка.
- Женская рука дрогнет.
- Становись - увидишь!
- Спасибо! Я ее научил - и она ж меня безработным хочет сделать? Ловка девка. Ну, однако, пойдем щупать куркулей.
- Кого?
- На Украине кулаков так зовут. Кур-куль. Кур-куль, зарыл куль. И не один куль! - С веселой присказкой отправился Сорокопудов щупать кулаков.
- Зайдем к этому старичку: четверо ребят, безлошадный - это что-нибудь да стоит.
И они зашли к Чугунку.
- Здорово, старичок! Как поживаем?
- Небо коптим. Тебе не мешаем, - засуровился Чугунок, увидя Анютку.
- Бедно живешь, бедно.
- Как уж бог дает!
- Бог-то у тебя недалеко, через три двора.
- Это как же?
- Не знаешь? А Никишка Салин. Вот твой и бог. Сколько он от твоей земли-то тебе нынче хлеба дал?
- А какое твое дело?
- Законное. А ну-ка, садись, товарищ Валаева, записывай каждый его ответ, чтоб он сказки не рассказывал. Ты, я вижу, дед, сказочник?
- А чего ты ко мне пристал?
- Ты-то мне не нужен, мне до твоего бога добраться. Исполу убирает?
- Ну, исполу.
- Точно. Пиши: Никифор Салин убирает мне землю исполу.
- Зачем же писать? Брось, не пиши! - Чугунок подскочил к Анютке.
- Папаша, не настраивайся. Мы учитываем боговы излишки, а ты здесь при чем?
- А кто мне на весну пахать будет? Вот здесь при чем!
- Спашем.
- А ты ручаешься?
- Головой, со всеми рыжими волосами.
- Ух ты, едовитый! - отошел Чугунок.
- Урожай был, примерно, сам-шест, сам-сем, пудов семьдесят с десятины, а засеву у меня было три десятины...
- Откуда три?
- Пиши, пиши, товарищ Валаева.
- Откуда три, я тебя спрашиваю!
- Папаша, ты, я вижу, вор, жулик. Да-да. Украл у своего государства полдесятины, так и ладно?
- Это ты откуда?
- Ваш прежний председатель сознался.
- Я тут, ей-богу, не виноват, я, как все... Товарищ Сорокопудов, не пиши, не надо про это. Не пиши вором!
- Милый человек, это я к разговору. Этого не напишем. Так, значит, бог-то твой забрал у тебя сто пудиков хлебца... Это хорошо. Пиши, товарищ Валаева, пиши.
Чугунок стоял в смущеньи.
- Сто пудов! Это можно купить корову, кобылу, сапоги, - дразнил Сорокопудов.
Чугунка начинала забирать давнишняя обида на эти сто пудов. Обида, которую скрывал он от самого себя, и только сейчас понял, что она есть. И гложет сердце больно и бередит.
- Эх ты, а еще седой. У твоих детей кусок хлеба изо рта вырывают, а ты спасибо говоришь!
- Да ну тебя, леший, не растравляй! - заорал Чугунок.
- А ты не настраивайся. Эти сто пудов мы тебе вернем.
- Как? - привскочил Чугунок.
- Очень просто. Вот мы запишем твои показания. Затем Никишку возьмем за сальник. Сдать сто пудов по твердой цене государству. Сдаст. В государстве от этого полное выполнение генерального плана. И даже с излишком, тогда выполняется и план кредита бедняку. А постановлено отпустить сто миллионов. Уж из ста-то миллионов для тебя на лошадь и корову добьемся! Понял - какое коловращенье?