- Ты чего, дед? - спрашивает. - Решил поберечь меня?
- Беречь не беречь, а лишние полчасика сна тебе не помешали бы, говорю.
- Все нормально, - заверяет. - Ты что там стряпаешь?
- Пшенную кашу. Или ты к ресторанным деликатесам привыкла, и от каши будешь нос воротить?
- Не буду, - отвечает. - Я не из приверед, чтобы ты знал.
- И то хлеб, - говорю. И радио включаю. Раз уж она проснулась, то пусть приемничек работает, её не разбудит, а мне расскажет, что в мире делается.
Тут чайник закипает, а она свою сумочку приносит, достает эти пакетики кофе, со сливками и сахаром, чашки с полки снимает.
- Тебе сколько, дед, на большую чашку? Один пакетик или два?
- Один, - говорю. - Они ж дорогие, нельзя на одну чашку по два расходовать.
- Ну, если дело только в этом, - усмехается, - то я тебе два высыплю.
Высыпает, и чайник с плиты снимает, а по радио в это время местные новости передают.
И вот я слышу:
"Сегодня ночью, - сообщают, - был убит известный адвокат Задавако. Наибольшую известность ему принесли несколько дел по защите криминальных "авторитетов", в которых он выступил очень удачно, в нескольких случаях добившись минимальных или условных сроков, а в двух даже оправдательного приговора. Задавако был зарезан в своей квартире, при этом он был привязан к стулу, что наводит на мысль, что перед смертью его пытали, добиваясь от него каких-то сведений. Незадолго до смерти его видели с красивой блондинкой, похожей по описанию на его постоянную любовницу Монахову. Как стало известно нашим корреспондентам, в момент смерти Задавако в его квартире определенно находилась какая-то женщина. Монахова, исчезнувшая со вчерашнего вечера и нигде не объявлявшаяся, объявлена в розыск."
Мамочки! - думаю. Тот самый Задавако, про которого я должен был Сизову передать, что он этим Сизовым заниматься будет! Гляжу на мою племянницу, а та спокойненько кипяток в чашки наливает, вода ровной струйкой течет, рука у неё даже не дрогнет, все внимание на чашках с кофе. И по её спокойствию, по тому, что новость её не взбаламутила, хотя я ей про Задавако рассказывал, и она знала, кто он такой, я понимаю, что не Монаховой эта блондинка была...
- Эй! - говорю. - Так вот что за "дельце" тебе утрясти требовалось?
- Порядок, дед, - говорит она. - Если хочешь знать, этот Задавако уже всех сдал, и больше никакой пользы полковнику принести не мог. За одно это от него избавиться стоило. Ну, и вытрясла я из него достаточно. Теперь я знаю, кто за всем этим стоит... А не убрать его никак нельзя было.
- Потому что опознать тебя мог?
- Не только поэтому. Старый должок за ним имелся - из тех, которым прощения нету. А теперь он попробовал ещё раз всех предать...
- Значит, обольстила ты его, и...
- За что боролся, на то и напоролся, паршивый кобель, - и глянула не меня, этак остро. - Не переживай, дед. У нас с ним до серьезного не дошло. Он не из тех, кого надо через постель сперва пообламывать, чтобы лишних проблем потом не было. Я его уложила сразу, как мы в квартиру вошли.
- С чего, - говорю, мне переживать?
- Не прячься, дед. Я ведь вижу, что как ты представил, что у нас с ним быть могло, как тебе на душе тошно стало. Не понимаешь ты, что все это так... мелкая неприятность, порой в работе необходимая.
- Дура ты, девка! - говорю в сердцах.
Она только плечами пожала.
- А что с этой Монаховой? - спрашиваю. - Ее удастся когда-нибудь отыскать?
- Конечно, удастся, - говорит. - И все улики будут, что именно она убила. И опознают в ней ту женщину, которая вчера вечером с Задавако была.
- И не жалко её тебе?
- А чего её жалеть? Она ведь с этим боровом только из-за денег якшалась, вот пусть теперь и отдувается.
Да, думаю, женская жестокость любую мужскую переплюнет, когда ей волю дают.
- Так что ты узнала? - спрашиваю.
- Знаю, из-за чего весь сыр-бор. Знаю, кто моего племянника похитил. Ты был прав, дед, их в "профсоюзе" держат.
- Ты всегда столько дров наломать готова, чтобы проверить, правду ли тебе сказали? - интересуюсь я.
- Иногда лучше дров наломать, но выяснить все наверняка, - отвечает она.
Ну, мы, значит, пшенной каши с кофеем навернули - и в Имжи. Как раз вовремя на автобус успели, и в самый срок добрались. К Васильичу в квартиру входим, когда похоронный автобус подали, чтобы в морг за ним ехать, и оттуда на кладбище. Народу, естественно, чуть не битком. Бабы на кухне хлопочут, поминальный стол готовят, Настасья в черной шали в кресле в комнате сидит, Максимка рядом с ней, Валентина в углу сидит, глазами затравленного зверька на всех зыркает. Как я понял, Настасья с Валентиной только сегодня утром вышли из больницы, прямо к похоронам.
- Здравствуйте всем! - говорю. - Здравствуй, Настасья! Вот, прошу знакомиться, моя племянница ко мне приехала, о которой не помню, рассказывал я когда-нибудь или нет.
- Не упомню, вроде, - говорит Настасья. - А впрочем, припоминаю смутно, что ты говорил что-то о двоюродной сестре и её дочери...
Странная штука - человеческая память. Если подсказать кому-нибудь: мол, ты не помнишь, случаем? - обязательно человеку мерещиться начнет, будто он что-то припоминает. Так что явление племянницы удивления не вызвало, и как должное прошло. Разве что, Максимка стал на неё глаза таращить. Я про себя усмехаюсь: таращься не таращься, а эта птица не про тебя!
И едем мы в морг, а оттуда на кладбище. Ничего, что я так, в двух словах, это проговариваю? Мочи нет рассказывать подробно, как вспомню - на душе тяжело становится. И как Васильич в гробу лежал, лицо его, синевато-белое, и еловые венки, красными лентами переплетенные... Так что проскочим, ведь и к сути это отношения не имеет.
На кладбище - мороз лютый. Не спадают морозы, и все тут, давно природа так не гуляла. Траурный марш звучит, все потянулись друг за другом по комку земли на гроб бросить. Тут мы с Букиным и пересеклись.
- Еле вырвался, - говорит, - но не мог последний долг почтения не отдать... А это что за чудо такое?
- А это, - представляю, - Людмила, моя племянница. А вот, Людочка, прошу любить и жаловать, мой благодетель, Букин Владимир Егорович, который мне ни за что ни про что зарплату огромную платит...
- Ну, не говорите так, Михаил Григорьевич! - возражает он, но видно, что ему мои слова очень даже приятны. - Мы все-таки с вами партнеры, не кто-нибудь, и вы свою законную долю имеете от нашего предприятия.
- Да какой я партнер! - возражаю. - Только славным прошлым и могу вам помочь, а вы там за нас двоих крутитесь.
- Славное прошлое - это тоже очень много! - говорит Букин. А сам все на мою "племянницу" глазами зырит. - Вы, наверно, на поминки отправитесь? А то могли бы посидеть, как партнер с партнером... Чтобы ваша милая племянница поняла, какой вы большой человек, и ещё больше вас уважать стала бы...
- Что до меня, - говорю, - то я бы только для приличия на поминках отметился. Вот эти застолья после кладбища... всю жизнь они меня угнетали. Понимаю, что надо с родными покойного товарища посидеть, но лучше уж, как мы в армии делали - по стакану водки у товарища над могилой и боевой салют из всего стрелкового оружия. А то, как на гражданке обставляется, это не по мне... Но, может, Люда хочет на поминках побыть. Ты как?
Она берет меня под руку, и похлопывает по руке.
- Поступай как тебе лучше, дядя Миша. Если тебе слишком тяжело будет на поминках сидеть, то прими приглашение... А куда ты, туда и я.
- Вот и отлично! - говорит Букин. - Так я через часок за вами заеду, буду у подъезда ждать. Заранее велю стол приготовить, у меня дома...
- А может, - говорю я с сомнением, - не у вас дома, а в более официальной обстановке. День такой, что меня поймут, если я по делам к вам поеду, но если к вам домой, на личную гулянку, то это может обиду вызвать.
Он поколебался немного, потом решился, когда ещё раз на мою "племянницу" взглянул.
- Ладно, - говорит, - в профсоюзном доме посидим. Это вас устроит?
- Вполне, - говорю, - если только вам это удобно...
- Удобно, удобно! - заверяет он. - Нам там никто не помешает, а все приличия будут соблюдены.
На том мы и порешили. Букин укатил стол для нас готовить, заранее облизываясь, а мы к похоронному автобусу пошли, который должен был нас вместе с другими назад на квартиру отвезти.
- Вполне тебя понимаю, дед, - шепчет мне она, помогая идти к автобусу. - Честное слово, этому типу я сама с удовольствием шею сверну, за один его масляный взгляд. Ну и мерзость ты себе в партнеры выбрал!
- Ты этого типа не трожь! - отвечаю ей, тоже шепотом. - Он - мой, и я с ним сам разберусь.
Она поглядела на меня, вот так, снисходительно, что ли, и отвечает:
- А говоришь, я дура.
Я хоть и понял, что она имеет в виду, но спорить с ней не стал.
Так вот, посидели мы на поминках, сколько надо, и стали собираться.
- Чего так рано уходишь, Григорьич? - Настасья спрашивает.
- Ты уж прости, - говорю, - устал, да и дела кое-какие есть. Которые нам с племянницей ещё уладить надо. Или, как она говорит, "утрясти".
- Что ж, спасибо тебе, - говорит она. - Отдохни получше, ведь намаялся ты за эти дни. Я квартиру не узнала, как вошла - никаких следов погрома. А как услышала, что ты один все в порядок привел - так вообще ахнула!
- Ничего, - говорю, - не бери в голову, мне это особого труда не составило.
Выходим мы, и, пока по лестнице спускаемся, я спрашиваю:
- Может, мне пистолет отдашь? Неровен час, обнаружат у тебя...
Она ведь пистолет на ноге пристроила, на ногу пристегнула с внутренней стороны и повыше, ну, точно, как в прежние времена резинки для чулок там затягивали, а мой у меня за поясом спрятан, как всегда, и пиджаком со свитером прикрыт.
- Не беспокойся, - говорит. - Букин удавит любого охранника, который вздумает меня обыскивать, это ж понятно. А вот тебе два пистолета на себе тащить - это и ни к чему, и риск больше.
- Ну, ладно, - отвечаю. - В крайнем случае, у нас обоих оружие под рукой будет, чтобы сразу огонь открывать, если нас раскусят до срока.
И с тем мы выходим из подъезда, видим машину, которая нас поодаль ждет, и садимся в нее. У Букина, понятно, шофер другой - "качок" такой угрюмый, и я узнаю в нем одного из тех громил, что охраной возле "профсоюза" шастали. А Букин весь цветущий и мелким бесом перед нами стелющийся. Ну, понятно, что он не передо мной изгаляется свои павлиньи перья распустить.
- Вы уж, - говорит, - простите, что простенько, может, вас приму, но времени не было подготовиться, кто ж знал, что такая неожиданная встреча произойдет. Но, если пожелаете, то в следующий раз все иначе будет, совсем иначе!
Людмила слушает, губки поджимает, этакую фифу из себя строит - и бедную, и в правилах, но себе на уме. Букин от этих поджатых губок совсем в маразм впадает и полную чушь несет.
- Мы с вашим дядюшкой хорошо ладим, мы ведь партнеры, как я вам сказал, так что ради него и вас всегда пригреть готов... - ну, и так далее. Лишь порой ко мне обращается, чтобы я справедливость каких-то его слов подтвердил.
Я только киваю и поддакиваю. Приезжаем мы, Букин сам перед нами торопится, двери на распашку открывает. Какой там личный досмотр, только зря нервничали! Мы, наверно, могли бы пулемет пронести, и охрана даже не заикнулась бы насчет того, что это, мол, у вас из-за пазухи выпирает. Видно, Букин их предупредил, чтобы относились к нам с полным уважением.
И проходим мы в комнату, где Букин со мной договор подписывал. Там на низеньком столике роскошное угощение накрыто, с водкой, шампанским и прочими прелестями. И виноград нескольких сортов тебе, и груши, и бананы, а уж о мясных и рыбных нарезках разнообразных я молчу, все равно всего не перечислишь.
- Давайте, - говорит Букин, - выпьем за наш деловой союз, а также за знакомство с вами, очаровательная племянница моего партнера! Вы шампанское пьете?
- Пью, - отвечает она.
Букин пробкой в потолок стреляет, полный фужер ей наливает, а мне и себе водочки. И сидим, млеем, как бы. "Племянница" моя, гляжу, зарумянилась, на Букина с почтением поглядывает, и после каждого глотка шампанского все глупее хихикать начинает на его комплименты, а на третьем бокале совсем зарделась, и начинает пуговку на блузке постоянно теребить вроде, от смущения, вроде, от того, что жарко ей стало, а вроде, понимай, и от того, что головка от лести кружится и она перед таким солидным мужиком, как Букин, уже и устоять не способна. А Букин, скотина похотливая, уже и глаз от этой пуговки оторвать не может, словно ждет, расстегнется или не расстегнется.
Честное слово, хоть и не настоящая она мне племянница, но если б не цель, ради которой мы в это осиное гнездо залезли, не сдержался бы я и дал Букину по роже за такое скотство. Это ж надо, при живом дядюшке племянницу внаглую соблазнять, такое лишь те себе позволяют, кто считает, будто им все дозволено и не про них любые законы и правила писаны.
А она в какой-то момент встает, спрашивает, куда пройти на секундочку можно. Букин объяснять начинает, потом рукой машет и говорит:
- Да лучше я попрошу, чтобы вас проводили, а то заблудитесь еще.
И зовет по переговорнику какую-то "Ирочку". Появляется эта Ирочка, в форменном таком передничке, как у буфетчицы или официантки, юбка такая, что смех один, почти до трусов своими ногами красуется. Я так понимаю, что она и выполняет здесь роль буфетчицы, а заодно и другие обязанности справляет.
Ничего девка, но, конечно, с моей "племянницей" и рядом не поставишь. И главное, в отличие от Люды моей, она какой-то полированной выглядит, если понимаете, что сказать хочу. Ну, у моей "племянницы" красота вся как есть живая, прямо светится, а у Ирочки этой все на марафете показном, и от этой яркости красок она, наоборот, не свежей, а ещё больше потасканной, чем на самом деле есть, выглядит. И она, Ирочка эта, тоже это понимает, потому что очень придирчиво к Людмиле присматривается, губки поджав, и взгляд у неё очень недоброжелательный, любой огрех ищет. Я только посмеиваюсь про себя этой женской зависти, а уже тогда стоило бы мне насторожиться, старому болвану.
- Ирочка, - говорит ей Букин масляным голосом, вот-вот сам растает, проводи нашу гостью в дамскую комнату.
- С удовольствием, - говорит Ирочка. И ведет мою племянницу из комнаты. Из-за дверей её голос слышу. - Нет, не надо, туда не ходите, нам в другую сторону.
Ага, соображаю, моя "племянница" будто по ошибке не тот поворот взяла, и раз её туда не пускают - значит, в той стороне заложников и надо искать.
- Хорошая у тебя племянница, - говорит Букин. - Что ж ты раньше её скрывал?
- Да мы ж с вами знакомы без году неделя, - отвечаю. - И вы обо мне почти ничего не знаете, и я о вас почти ничего. Иначе даже странно было бы.
- Это верно, - кивает он. И ещё себе и мне водочки подливает. - А девка она, вроде, скромная, не балованная, да? - спрашивает.
- Да где ей балованной быть? - говорю. - Наполовину сирота, всех родственников и есть, что её мать, моя сестра двоюродная, да я, пенсионер. В таком положении о каждом куске хлеба думаешь, а не о том, чтобы баловство себе позволить.
- Это нехорошо, - говорит Букин. - Такую красавицу надо холить и лелеять и на руках носить.
- Для этого сильные руки иметь надо, - говорю как бы в шутку.
- Да у любого мужика от одного взгляда на неё в десять раз сил прибавится! - говорит он.
Тут и Людмила с Ирочкой возвращаются. Людмила на место садится, а Ирочка как-то странно на неё посмотрела, прежде чем за дверью исчезнуть. Ну, я опять-таки это на женскую зависть списал. А Людмила мне под столом ногой на ногу давит: мол, разобралась я в географии дома, и где какая охрана располагается, и скоро можно действовать начинать.
- Вот товарищ директор говорит, что готов тебя на руках носить! говорю я, посмеиваясь.