И — пойти в торговлю, чтобы не воровать и не давать другим, вот какую задачу он поставил перед собой. Он выучился в торговом училище, стал квалифицированным продавцом в большом продовольственном магазине. Никто не расскажет теперь, насколько успешно он выполнял свою программу быть продавцом и при этом не воровать и не давать другим, потому что ровно через четыре дня после занятия им должности за ним приехали ночью ретроспективные коллеги капитана Курихарова и взяли, предъявив обвинение в… Впрочем, не буду врать, не знаю; не знал и мой отец, Петр Антонович, потерявший навсегда своего отца, так как он не вернулся уже из мест, куда его дели.
Мой отец, Петр Антонович, бросился в стихию еще более трудную. Видимо, честность и склонность к преодолению препятствий у нас в крови. Служа в армии в послевоенный период шестой уж год (тогда служили и дольше — некому было), он дослужился до старшины — и ему предложили остаться в армии сверхсрочно с тем, чтобы стать заведующим складом. О! — если продавец традиционно был притчей во языцех, то уж завскладом к тому времени играл роль постоянной и разрешенной фигуры осмеяния и критики в газетах, с эстрадно-сатирических подмостков, по радио и телевидению, которого, пардон, тогда не было в массовом виде, но оно появилось позже, в пору, когда завскладами цвели махровым цветом по всем пространствам страны, являясь одиозной метафорой, синекдохой и метонимией жульничества, расточительства, кумовства, взяточничества и т. п., независимо от того, были эти склады общественные, гражданские, колхозные, военные и проч. Суть везде одна — они хранили имущество общее, отчужденное, всем и никому принадлежащее (или не принадлежащее, что в данном случае одно и то же). Так вот, мой отец Петр Антонович, зная искушения будущей должности, согласился на нее не из-за выгод, а именно для того, чтобы эти искушения побороть. Мытарства его были неисчислимы, переводили его из части в часть, пытались обвинить в пьянстве, из-за чего он не мог даже в праздник выпить рюмочки пивка (врывались в квартиру — якобы в гости — командиры, обнюхивали — и понятые были наготове! — тоже в виде гостей), в разврате, из-за чего он долгое время не женился и чурался женщин напрочь, в психических аномалиях, из-за чего он не мог позволить себе даже улыбнуться, когда ему рассказывали анекдот, ибо по некоторым каналам имел информацию, что ему приготовили диагноз «вазомоторное возбуждение с истероидными проявлениями» (в армии при условии нервозной вспыльчивости ее в целом организованного быта этот диагноз любому можно прилепить). Но из огня в полымя — за неулыбчивость его вознамерились исследовать на предмет маниакально-депрессивного психоза, — и тут нагрянула проверка, во многих складах обнаружились чудовищные беспорядки, комиссию отпаивали водкой от такого потрясения неделю подряд, а потом повели ее в склад моего отца, где все было чисто, четко, каждая вещь в своей кучке, в своем штабеле и на своей полке, и, главное, в документах записано ровнехонько то, что в наличности и есть. Комиссия тут была ошарашена еще, пожалуй, сильнее, и опять пришлось ее отпаивать, это лишний раз доказывает, насколько разительно крайности воздействуют на неустойчивую натуру современного человека. Впрочем, для отца его крайность была нормой. Ни одной драной, пришедшей в негодность портянки не выбросил он без соответствующего акта и подписей должностных лиц, в то время как коллеги его тысячами погонных метров списывали под видом сгнившей портяночной ткани вельвет, тюль и даже фабричной работы лже-бухарские ковры, но особенную злобу вызывало у многих его отношение к продуктовым запасам, называемым НЗ, то есть: Неприкосновенный Запас. Неприкосновенный Запас — выражение аллегорическое. Его действительно нельзя трогать до экстренных моментов. Грубо говоря — на случай войны. Туда входят шоколад, мясные консервы, галеты, сгущенное молоко и т. п., и все это, несмотря на неприкосновенность, имеет, однако, строго ограниченные сроки хранения, по истечении которых положено продукты заменять на новые. А старые куда девать? Ясно — как Божий день слепому! — что любой завскладом данные продукты документально списывал, а фактически продавал по умеренной цене гражданскому и военному населению или преподносил в презент начальству. Отец же мой, Петр Антонович, согласно инструкции, — уничтожал. Он собственноручно выкапывал яму, вскрывал консервы мясные и молочные, вырывал из оберток шоколад, из бумажных пачек галеты, бросал все это в яму, обливал бензином и в присутствии контролирующих, специально приглашенных командиров, сжигал, — вороша палкой, пока все не дотлеет дотла, а потом закапывал яму. Он даже собакам не давал эти консервы — и это можно счесть максимализмом. Да, максимализм! Но не в консервах ведь суть, в идее — пусть не такой большой, как идея всеобщего равенства и благоденствия, всего лишь идея личной честности и примера, но — тем не менее. Характер отца моего был настолько очевидно прочен, что командиры и сослуживцы даже перестали крутить пальцами у виска, присутствуя на этих аутодафе, на огненных этих процедурах (очищение огнем, языческие, то есть близкие к природе традиции — вот где корни честности отца моего!). Слава его разошлась так далеко, что в часть, где он служил, прибыл заместитель командующего военного округа по интендантской части в чине чуть ли не генерала. Прибыл он инкогнито, переодевшись в скромную полковничью форму и якобы по линии проверки совершенствования наглядности наглядной агитации. Прибыл вечером. Никто ничего не знал. Было воскресенье, личному составу в клубе показывали фильм. И отец был там и, поскольку была комедия, смеялся от души, будучи в ней, в душе, очень веселым человеком, смеялся, пользуясь тем, что в общем ржанье его никто не услышит, не различит — и не сочтет его смех истерическим или маниакально — депрессивным. Генерал, бывший фронтовой разведчик, попавший в интендантство вследствие ранений, вошел в клуб не скрипнув, не дыша, сгустком темноты проник он в темноту зала. Но вдруг чей-то зычный голос послышался: «Товарищи офицеры!» — и тут же вспыхнул свет, повскакал офицерский состав, а за ним и солдаты, а герои фильма брошенно остались жить белесыми тенями на полотне экрана. «Сучьи дети…» — проворчал генерал, вызвал всех старших командиров и отца моего, бывшего тогда уже в чине лейтенанта, — и пошли на его склад.
Трое суток, питаясь на ходу, без сна и отдыха, проверял генерал наличность склада — до катушки ниток, до последней портяночки, до малейшей баночки сапожного крема, пересчитал — по одному! — все спичечные коробки и — по одному же! — все куски хозяйственного дегтярного мыла, в продовольственной части взвесил каждый мешок с крупой и сахаром, общупал каждый ящик с тушенкой, количество же хранящейся в специальных буртах свеклы безошибочно определил на глаз. Все переворошил, сверил с записями в тетрадях — все оказалось точь-в-точь.
— А просроченные продукты, говорят, сжигаешь? — охрипло от бессонницы спросил генерал отца моего.
— Так точно! — ответил отец.
— Покажь! — приказал генерал.
— В настоящее время продуктов, предназначенных к списанию, в наличии не имеется! Ближайшая акция — уничтожение тушенки — состоится семнадцатого октября сего года, нынче же только четырнадцатое.
— Приказываю списать четырнадцатым числом! — приказал генерал.
— Слушаюсь! — как положено по Уставу, ответил отец мой, но побледнел, помялся и тихо добавил: — Прошу ваш приказ изложить письменно.
— Что? — прохрипел генерал.
— Письменно… изложить… приказ… — мягко, но твердо повторил отец.
Генерал пристально взглянул в такие же бессонные, как у него, красные глаза отца и сказал:
— Ладно. Подождем семнадцатого.
Три дня его не было видно. На четвертый день он был у склада, где отец мой уже начинал работу. Он вынес двенадцать ящиков тушенки по тридцать банок в каждом, с помощью солдат перетащил их в специально отведенное место рядом с мусорным контейнером, где уже вырыта была яма. Генерал сопутствовал и молчал. Солдаты робели и не просили, как обычно, за работу хоть однусенькую баночку тушеночки на всех (всегда, впрочем, безуспешно). Отец мой сноровисто вскрывал банки, вываливал в яму, потом щедро полил бензином. Генерал смотрел, колупая землю сапогом и, подобно солдатам, тоже будто чего-то стесняясь. Когда вспыхнул огонь, всем показалось, что генерал сделал движение рукой, словно желая выхватить из кострища добро, но тут же, как это умеют государственно-опытные люди, способные жест одного назначения на ходу перекроить в жест назначения противоположного, помахал над костром рукой, будто помогая огню шибче разгореться.
Он стоял над костром до конца. Солдаты закопали яму. Генерал сказал отцу моему: «За мной!» — и повел его. Он вел его через расположение части, он вел его через городок, где была эта часть, он вел его по берегу речки, он привел его в глушь и тишь — на дальний пригорок, где даже ветер если что услышит, то не донесет до людского любопытного слуха, уронит по пути, ослабев.
— Скажи, — попросил генерал, мучаясь жестокой изжогой души, имя которой недоумение, — скажи, только мне скажи, клянусь отцом и мамой и товарищами своими погибшими, Родиной клянусь и, хрен с ней, даже Партией, чем хочешь клянусь, любовью первой своею Нюшей, незабвенной святыней моей, клянусь Землей и Небом, подметками сапог своих, которым скоро уж в гробу лежать вместе со мной от хворостей моих сердечных и от ран, и генеральским лаковым козырьком фуражки моей, которым не раз я прятал глаза от стыда перед лицом вечного человечества, клянусь четой и нечетой, клянусь первым днем творенья и последним его днем, клянусь, падлой буду, никому не скажу, не выдам, не намекну, тебе ничего не будет, клянусь, только скажи — хоть немного, хоть чуть-чуть, хоть раз в жизни — взял себе что-нибудь со склада? — хоть спичку на закурку, хоть тряпицу на утирку, хоть сахара кусок милахе, хоть вина глоток для свахи — молю тебя, — было?
Сглотнул отец мой сухую слюну и сказал:
— Нет.
— Не верю, — прошептал генерал.
— Почему? — по-граждански, по-человечески, с жалостью спросил отец мой.
— Потому что не может этого быть. Не бывает этого.
Отец промолчал, только улыбнулся и глянул на небо. Генерал посмотрел ему в ясные его глаза, посмотрел тоже на небо, но ничего там кроме одинокого в синеве барашкового облачка не увидел.
Тогда сел он на сырую землю генеральской своей жопой и заплакал в три ручья, всхлипывая и утираясь, как деревенский пацан, у которого в городе на вокзале последний рубль лихие люди сперли, и слезами, и соплями заплакал, шмурыгал носом, тер глаза, взмок весь, и только повторял:
— Господи! Господи! Господи да Боже ж ты мой!
Проплакавшись же, сказал:
— Вот что. Не может этого быть и не будет. Или спалят твой склад ночью и тебя под трибунал подведут — или самого тебя темной ночью…
— Пробовали уже, — сказал отец мой, трогая шрам на щеке.
— Ну вот. Послужил, — спасибо. Переведу тебя в большой город, при военкомате кем-нибудь устрою или еще где, годится?
— Да я…
— Это приказ, сынок, — сказал генерал.
И вернулся к себе, где быстро обхлопотал перевод отца в город Саратов, а потом сел писать служебную записку с предложениями по контролю и реорганизации армейской складской службы, писал долго — и писать бы ему до конца и не перечитывать (что я всякому бы пишущему вообще посоветовал), но нет, на середине остановился, чтобы проверить, ясно ли начал. И, по мере чтения, ужас все глубже закрадывался в его сердце — ужас невыполнимого, — и сердце не выдержало этой боли, оно ведь, сердце, таково, что одна боль приманивает другую, вот и подоспели на помощь этой гадине-боли боль от памяти войны, а там и боль от тягот не такой беспорочной, как хотелось бы, службы, а там, добивая, додавливая, явилась боль, названия которой нет, а есть только синоним в виде страшных вопросов:
Зачем я?…
Зачем мы?..
Зачем все!.. — а эта боль и здорового человека доконать может, генерал же, повторяю, был не раз ранен…
Ранен был в грудную область навылет и отец мой, прошедший войну. Оказавшись в Саратове на полуинвалидной какой-то должности, женился на моей матери Софье Дмитриевне, водительнице трамвая, имевшей ребенка-девочку восьми лет, честно предупредив, что в материальном смысле на него долго рассчитывать не приходится: время его отмерено.
Софья Дмитриевна родила меня, Антона Петровича, но не встретил ее у ворот роддома Петр Антонович: воспаление легких свалило его, воспаление простреленных легких — и не поднялся он.
Мама же до последних своих дней воспитывала меня рассказами о честности отца и собственным примером трудолюбивой, простой, но умной и интуитивно образованной женщины, именно она привила мне вкус к чтению, хотя сама читала мало — засыпала с книгой от усталости. Когда же мне исполнилось тринадцать лет, не стало мамы, и сестра Надежда, которую я совсем не ощущал сводной, заменила мне ее — и заменяет по сей день…
Такова логическая цепочка родовых характеров, основное отличие которых — честность и противостояние. Когда я на заре молодости осознал в себе эту наследственность, то просто-напросто растерялся. Я вдруг понял, что, если хочу идти по стопам рода и противостоять, то противостоять придется чуть ли не всему, в том числе и самому себе! — поскольку к тому моменту я был вполне сложившейся типической разношерстной личностью, героем нашего времени в худшем смысле этого слова. Может, благодаря генам, хорошего во мне было больше, но…
Я сравню ситуацию на примере вот хотя бы этого компьютера. Я ведь пользуюсь им примитивно, как пишущей машинкой, ну, или играю для отдыха — или играет Настя, — а когда любопытствую забраться в какую-нибудь неизвестную программу (они изображены заманчивыми рисунками — пиктограммами) и пытаюсь произвести наугад какие-нибудь операции, то часто выскакивает табличка:
ЗАПУСК ПРОГРАММЫ НЕВОЗМОЖЕН БЕЗ СООТВЕТСТВУЮЩЕГО ПРИЛОЖЕНИЯ!
Понимаете? То есть имеется нечто, оно существует! — но, чтобы оно показало себя и заработало, нужно некое приложение, с которым следует эту программу, выражаясь компьютерным языком, связать. Не знаю, с каким приложением в окружающем мире или в себе связали свои программы мой дед и отец, я же, к сожалению, ничего такого ни в окружающем мире, ни в себе не отыскал (или не хотел отыскать!) — и в результате оказался в этой самой экологической нише, которой даже долгие годы гордился.
Но — хватит!
Хватит подавлять в себе заложенную предками программу.
Нужно восстановить логическую цепочку — и сама жизнь мне подсказала, как это сделать.
Во-первых, в самом деле, нужно жениться. Без всякого хвастовства, объективно — я не такой уж плохой человек. И могу родить и воспитать неплохих детей. Если же я этого не сделаю, легко сообразить, что в окружающей жизни отрицательных детей, а потом и людей — будет больше, и в этом — часть моей вины!
Конечно — любовь…
Но она бесплодна. Я люблю душой, умом понимая, что в любимой моей женщине почти нечего уже любить — как ни грустно…
Во-вторых, устроиться на работу. Если дед и отец бросались в самое пекло, то и мне стыдно уклоняться от трудностей.
Основная проблема нашей отечественной современности — в коррупции, жульничестве, мафиозности, короче говоря, в преступности разного сорта. Вслед за отцом и дедом — что я должен сделать, осознав и увидев трудность, которую хочу преодолеть? Решение напрашивается само собой — или проникнуть в мафию и разлагать ее изнутри, что почти невозможно, не став при этом самому преступником, или проникнуть в милицию, которая, не в обиду никому будь сказано, тоже изрядно обмафиозилась. Проникнуть в милицию — и, наперекор всему, быть милиционером честным, справедливым, настоящим.
Правда, придется для этого слегка покривить душой — то есть ответить на вопросы анкеты, исходя из требуемого. Но, между прочим, никто мне не мешает, чтобы не быть окончательным лжецом, привести свой внутренний и внешний облик в соответствие с требованиями анкеты. Пусть это займет некоторое время, но результат того стоит!
Итак, начну отвечать на вопросы анкеты по порядку.
1. ВАМ ПОНРАВИЛАСЬ БЫ РАБОТА МЕДСЕСТРЫ.
Видно несомненное намерение составителей анкеты первым же вопросом сбить с толку. Очень уж неожиданно. Почему — медсестры? В большинстве своем на анкету отвечают мужчины. Исходя из требуемого, то есть зная, что работа медсестры уважаема, что следует испытывать сострадание к болящим, нужно ставить крестик в квадратике под словом верно. Но не ловушка ли это? Ведь нет в скобках слова «медбрат». Не скрыто ли в утверждении намерение выявить транссексуальные наклонности анкетируемого?